- Очень мило с вашей стороны пытаться меня утешить, мистер Хартрайт, - сказал он и, остановившись, устремил на меня пронзительный взгляд. - Но, вы уж простите, вы не производите впечатление бедствующего человека. Во всяком случае, в том смысле, который я имею в виду. Когда я говорю о бедах, я имею в виду бессчетные массы страдающих людей, которые окружают нас, которых мы видим - и в то же время не видим - каждый день и которых все наши идеи и заботы почти никак не касаются.
Мы обошли дом, и он наклонил голову, чтобы войти в темный тоннель, остро пахнущий влажными листьями, который образовывали прижавшиеся к стене густые старые кусты лавра.
- И именно поэтому, - сказал он, и в тесном пространстве его слова позвучали приглушенно, - я начал обращать внимание на вопросы политической экономии.
Должен признаться, что я был удивлен и, в общем-то, польщен его откровенностью, но, когда я следовал за его сутулой фигурой сквозь полумрак, к чувству благодарности примешивалось легкое отвращение - хотя в тот момент я не смог бы объяснить его.
- Конечно, вы можете сказать, что мне самому не на что жаловаться, - сказал он с усмешкой, когда мы вышли из-за дома. Он вяло махнул рукой в сторону газона перед домом, где росли деревья, а переплетающиеся дорожки уходили прочь от нас, и в сторону сада, огородов и ряда сельскохозяйственных зданий за ними. - Собственное молоко и свиньи, - сказал он, - и персики из теплиц, и луга для лошадей. Все, что может понадобиться смертному, кроме реки и гор.
Я оглянулся и увидел на его лице улыбку, но почти немедленно он покраснел, похоже, смутившись.
- Но хватит обо мне, мистер Хартрайт, - сказал он, внезапно снова срываясь с места. - У меня сегодня вечером лекция, поэтому мне придется уйти в четыре. Так скажите мне, как продвигается ваше великое начинание?
- Оно едва сдвинулось, - сказал я. - Но я поговорил с несколькими знакомыми Тернера.
- Вот как, - сказал он. - И с кем же?
Я назвал имена. Он никак не ответил, так что я продолжил:
- А моя сестра посетила его экономку.
- Ах да, добрая миссис Бут, - пробормотал он. - Разъяснила она тайну или добавила тумана?
По его внимательному быстрому взгляду я понял, что это какое-то испытание, и его хорошее мнение обо мне зависит от того, дам ли я правильный ответ; но поскольку я не знал, какой ответ правильный, то беспомощно сказал:
- Я не знаю.
Он не ответил, только кивнул и, остановившись у зеленой калитки в стене, вывел меня в огород. Вокруг периметра шла мягкая травянистая тропа, окаймленная фруктовыми деревьями и розовыми кустами, а кое-где и скамейками с деревянными сиденьями.
- Покой, - сказал он, оглядываясь. - И последние благословенные лучи солнца.
Мы сидели на скамье под кустом ползучих роз, который был до сих пор усыпан цветами. Раскин молча смотрел на два яблочных дерева у противоположной стены, будто собираясь с мыслями. Наконец он сказал:
- Вы ведь знаете, что вы не один, мистер Хартрайт? Что в этом винограднике уже работает другой?
- Вы о мистере Торнбери? - сказал я.
Он кивнул.
- Позвольте спросить, почему вы уверены, что лучше подходите для этого дела?
Это был вопрос деликатный, и я поколебался, прежде чем ответить.
- Ко мне обратился друг Тернера, который питает некоторое доверие ко мне и никакого, к сожалению, - к мистеру Торнбери.
- Могу я спросить, какой именно друг?
- Боюсь, этого я вам сказать не могу.
- Понятно. - Он постучал пальцами, кивая, будто отбивал ритм мелодии, звучавшей у него в голове.
Я выбирал слова осторожно, но не мог не чувствовать, что даже для моего слуха они звучали слабо и неубедительно. Поэтому я не был особенно удивлен, когда он продолжил:
- Иногда, мистер Хартрайт, мы обманываемся или позволяем другим внушать нам обманное убеждение, что мы способны на некое великое дело, которое нам не по силам. Я говорю это как друг и знаю по собственному опыту. Я считал Тернера своим учителем. Я почитал его. Я лично знал его в последние десять лет его жизни. Большую часть этого времени и потом, когда он умер, я не думал почти ни о чем, кроме него и его работы. И все же мне теперь кажется, что я его совсем не знал.
Чтобы не показаться глупцом, я промолчал. Он вытянул руку и коснулся белой розы, свисавшей над его плечом. Капля влаги сорвалась с лепестка, на котором притаилась, и скатилась по пальцу.
- Возможно, вы знаете, мистер Хартрайт, что первый том "Современных художников" был задуман как защита Тернера от его критиков. Это была, как я прекрасно понимаю, юношеская попытка, порыв, вызванный заблуждениями молодости. Книга имела некоторый успех, но она, как мне кажется, не дала Тернеру ни капли удовлетворения. Как бы холодно и одиноко ему ни было, моя поддержка его не согрела. Прошло полтора года, прежде чем он впервые упомянул при мне книгу; и тогда он все-таки поблагодарил меня по-своему - как-то вечером пригласил к себе после обеда и угостил стаканчиком шерри в подвальной комнате, холодной, как могила, которую освещала одна сальная свеча. Но он никогда не скрывал, что, хотя я считал его, как считаю и сейчас, величайшим пейзажистом в истории мира, я все же не уловил значение и цель его работы. Боюсь, он был прав.
В огороде появился тощий седой человек в белой рубашке, толкавший перед собой тележку. Увидев нас, он остановился и снял свою подъеденную молью войлочную шляпу.
- Добрый день, Пирс, - сказал Раскин.
- Доброе утро, сэр.
- Пожалуйста, не обращайте внимания на нас с мистером Хартрайтом, - сказал Раскин, и тот продолжил свой путь. Раскин снова повернулся ко мне.
- Но я так мало видел… - Он покачал головой. - Это я обнаружил только прошлой зимой, когда взялся за каталогизацию его рисунков и набросков - которые, как и следовало ожидать в Англии, хранились в пыли и плесени в подвале музея Саут-Кенсингтон.
Внутри меня возникла электрическая волна возбуждения и добежала, покалывая, до кончиков моих пальцев.
- Что вы обнаружили? - спросил я.
Он вздохнул.
- Я обнаружил такой пессимизм, мистер Хартрайт. И такое мужество! - Он внезапно развернулся и поднес розу к самому моему лицу: - Тернер видел цветок во всей его красе более истинным глазом, чем любой другой из живущих. И в то же время, - он погрузил палец в лепестки, раздвигая их, - он видел червоточину внутри и не уклонялся от нее. Посмотрите повнимательнее на любую его картину, и в самом сердце ее вы увидите темный ключ.
Что-то в его тоне, когда он это сказал - зловещая дрожь в голосе, печальные, как у охотничьего пса, глаза, - вызвало у меня желание рассмеяться. Однако я победил это желание и спросил:
- Ключ к чему?
Он не ответил, только важно поднял палец и бросил на меня суровый сожалеющий взгляд, будто учитель, поправляющий на редкость тупого ученика, который снова не понял чего-то очень простого.
Я постарался не выдать раздражения.
- Вы говорите о каких-то конкретных работах?
- Их больше девятнадцати тысяч, - сказал он. - Вы должны сами увидеть их. Я могу дать вам записку.
- Спасибо.
- И вот лучший совет, который я могу вам дать: если вы надеетесь познать Тернера, надо погрузиться в его работы.
- Но что насчет него самого? - настаивал я. - Его характера? Его вкусов? Его привычек?
Ответ последовал не сразу. Он поднял руку и подозвал садовника, который как раз проходил мимо с нагруженной тачкой:
- Пирс!
- Да, сэр? - сказал тот, останавливаясь и щурясь в нашу сторону.
- Пойдите в дом и попросите Кроули найти автопортрет Тернера, и…
- Прошу прощения, сэр, найти что?
- Автопортрет Тернера, - повторил Раскин (слегка раздраженно, как мне показалось). - И принести его сюда.
- Да, сэр.
- Так что вы говорили? - спросил Раскин, когда тот ушел, а потом, прежде чем я успел заговорить, продолжил: - Ах да, его характер. Ну что ж, все, что я могу сделать для вас, - это то, что я сделал для мистера Торнбери, а именно - назвать основные, по моему мнению, его качества.
- Это бы мне очень помогло, - сказал я.
Он глубоко вздохнул, а потом, глядя вперед, будто слова были написаны перед ним на каком-то невидимом щите, медленно произнес:
- Честность. Щедрость. Нежность. Чувственность. Упрямство. Раздражительность. Неверность. - Он повернулся ко мне. - И никогда не забывайте, что он жил и умер один и без надежды, уверенный, что никто не поймет ни его самого, ни его мощи.
"Ну и что мне с этим делать?" - подумал я.
- Простите меня, - сказал Раскин серьезно. - Я опять выражаюсь слишком загадочно? Боюсь, это мой вечный недостаток. И что хуже всего, я иногда грешу противоположным, - он внезапно рассмеялся, - и свожу друзей с ума болтливостью.
На лице его снова отразилась мальчишеская искренность, и я подумал, что никогда еще не слышал, чтобы человек так часто и эмоционально говорил о своих недостатках. Но, глядя в его прозрачно блестящие глаза, я внезапно понял, почему это столько же тревожило меня, сколько обезоруживало: под верхним слоем открытости и тепла лежало змеиное хладнокровие, напоминавшее, как ни странно, арктические земли, чья поверхность летом тает, но почва под ней замерзла навеки.
- Признаюсь, - сказал я, - я довольно-таки смущен.
- Простите, если это моя вина, - отвечал он. - Я просто хотел указать пустыни, которые вам придется пересечь, и пики, на которые придется подняться на вашем великом пути.
- Боюсь, - сказал я, улыбаясь и стараясь перевести все в шутку, - вы считаете, что дело мне не по плечу и я паду на пути.
Он не поспешил успокоить меня, как я, признаюсь, ожидал, а снова устремил взгляд вдаль, постукивая пальцами по колену. Через несколько секунд он наклонился вперед и слегка коснулся моей руки.
- Думаю, будет лучше всего, - сказал он, - если вы продолжите свои исследования и повидаетесь со мной еще раз позже. Возможно, тогда мои слова покажутся вам более понятными.
Он говорил с такой невыразимой снисходительностью, что я ощетинился и не смог полностью скрыть следы раздражения, когда спросил:
- И как вы предлагаете мне тем временем действовать?
- Действовать? - сказал он, будто мысли его уже упорхнули куда-то и ему пришлось усилием воли вернуть их назад. Он подумал немного, потом продолжил: - Вы скоро обнаружите, что мало кто имел даже слабое представление о его истинной натуре. Вам стоит написать полковнику Уиндэму в Петуорте, отец которого хорошо знал Тернера…
- Вы имеете в виду третьего графа Эгремонта? - сказал я, стремясь показать, что я не полный невежда. Я вспомнил из библиотечных расследований, что Тернер провел некоторое время в Петуорте при жизни третьего графа. Раскин только устало моргнул, сумев одним этим движением превосходно показать, что он находит мое вмешательство утомительным и не собирается останавливаться из-за этого хотя бы на секунду.
- Полковник может помнить какие-то семейные истории о Тернере, - продолжил он, - как и Хоксуорт Фокс из Фарнли, сын другого его покровителя и сам истинный любитель искусства и истинный друг Тернера.
- Могу я сослаться на вас? - спросил я осторожно.
- Конечно, - сказал он. - И сходите на Мэйден-Лейн; чтобы узнать Тернера, вы должны видеть, где он родился и вырос - Он нахмурился, словно ему пришла в голову новая мысль. - Вы сразу собираетесь вернуться в Лондон, мистер Хартрайт, после того, как мы здесь закончим?
- Да.
- Тогда, если хотите, я могу вас отвезти. Я еду на Ред-Лайон-сквер.
- Спасибо.
Он достал часы из кармана, посмотрел на них и кивнул.
- Но я должен предупредить вас, что мне надо готовиться, - сказал он, вставая и смахивая лепесток с рукава. - Так что я буду вести себя так, будто вас тут нет, и вы должны обещать не обижаться.
Мы двинулись вместе к дому, занятые каждый своими собственными мыслями, и дошли до газона, когда увидели, что к нам спешит слуга с тонким пакетом, завернутым в белый муслин, в руках.
- О боже, Кроули, - воскликнул Раскин, - что это такое?
- Пирс сказал, что вы просили это принести, - ответил тот, протягивая пакет.
Раскин посмотрел на него с мгновение, а потом сказал:
- Вы правы, просил. Положите его в экипаж; он развлечет мистера Хартрайта.
Он не преувеличивал; всю дорогу мы провели словно в разных мирах: он доставал предметы из коробки - куски стекла, яблоко, шар на цепочке - и сверялся в записной книжке или рисовал (очень красиво, должен заметить) розу на краешке страницы, пока думал; я сидел напротив него и сначала смотрел в окно, пока мы ехали по Воксхолл-роуд и через мост, а потом достал картину Тернера и развернул ее.
К моему удивлению, на ней был не мужчина, а мальчик, напряженные глаза которого прямо и с некоторой дерзостью смотрели из-под темных бровей. Нос у него был длинный и мясистый, а в рисунке полных неулыбчивых губ чудился намек на похотливость. Он был одет по моде семидесятилетней давности - в коричневом сюртуке и белом галстуке, тщательно завязанном на шее, а волосы его были аккуратно разделены посередине и расчесаны двумя крыльями. Сзади был написанный от руки ярлык: "Тернер в возрасте ок. 24 лет, автопортрет. Дар Ханны Дэнби".
- Кто такая Ханна Дэнби? - спросил я.
- Его экономка на улице Королевы Анны, - пробормотал Раскин, не поднимая головы.
Я снова посмотрел на картину. Меня уже и так нервировал разговор с Раскином, а сейчас я снова был смущен, потому что опять вместо того, чтобы углубить уже имеющиеся знания о нем, я обнаруживал совсем другую версию его жизни. Это был портрет не шута из рассказа Трэвиса, не славного парня Дэвенанта и не непонятого мученика Раскина. Это был кто-то совсем другой, кто словно бросал мне вызов своим загадочным автопортретом - предлагал разгадать его и заранее объявлял, что я проиграю. На мгновение меня охватило что-то вроде паники. Я сумел взять себя в руки, только когда рассудил: если он нарисовал себя в таком молодом возрасте, неудивительно, что портрет не похож на того Тернера, каким его запомнили позже.
Когда мы подъехали к Ред-Лайон-сквер, Раскин наконец оторвался от своих дел, закрыл коробку и сказал:
- Ну, здесь, мистер Хартрайт, нам придется распрощаться.
Я обернул картину тканью и протянул ему.
- Я покажу ее своим слушателям, - сказал он, - чтобы вдохновить их.
Кучер приоткрыл дверь; выходя за Раскином, я спросил:
- А есть другие его портреты?
- Очень мало, - сказал Раскин. - Он не любил, когда его рисовали. Кажется, он несколько раз ходил в фотостудию Майелла на Риджент-стрит. Можете разузнать там.
И вот мы расстались; он был уже на девять десятых в своей лекции, а я так задумался, что забыл поблагодарить его.
Всю дорогу домой мои мысли ходили ходуном; снова и снова я спрашивал себя:
"Что ты собрался сделать? Куда это тебя приведет? Что, если у тебя не получится?"
И я до сих пор не нашел ответа. Уже почти четыре утра, и, хотя я уверен, что не усну, мне необходимо лечь, иначе я никогда не смогу собраться с мыслями. Так что позволь мне закончить это письмо поцелуем и тем, что я знаю точно: я люблю тебя.
Уолтер
IX
Джордж Джонс, К. А. - Уолтеру Хартрайту Трафальгар-сквер
Королевская академия
14 августа 185…
Уважаемый сэр!
Отвечаю на Ваше письмо от 24 июля. Я уже сообщил свои краткие воспоминания о Тернере другому джентльмену, дальнейшее поведение которого, говоря прямо, убедило меня в необходимости сохранять молчание в будущем. Таким образом, боюсь, что я не смогу с Вами встретиться.
Искренне Ваш
Джордж Джонс
X
План письма от Уолтера Хартрайта
Дж. Раскину, эсквайру,
14 августа 185…
1. Спасибо, что встретились со мной, Вы очень мне помогли.
2. Написал лорду Эгремонту и мистеру Фоксу.
3. Сегодня, как Вы советовали, схожу в Ковент-Гарден (если дождь прекратится).
4. Если мне в будущем понадобится (а я в этом уверен) еще один разговор с Вами, могу я воспользоваться Вашим любезным приглашением?
XI
Уолтер Хартрайт - Лоре Хартрайт
Бромптон-гроув
15 августа 185…