Она повернулась ко мне и слегка наклонила голову, но не улыбнулась.
- Я Мэриан Халкомб, - сказала я. - Леди Истлейк должна была вам написать…
- Да, - сказала она. Выговор у нее был сельский, а интонация абсолютно нейтральная - ни дружелюбия, ни враждебности. - Входите пожалуйста, мисс Халкомб.
Прихожая была такая темная и тесная, что я почти ничего не видела, и двигаться пришлось за подпрыгивающим маячком завязок фартука миссис Бут. Но маленькая гостиная, в которую она меня завела, была вполне уютной; там горел в камине огонь, а перед ним на ковре растянулся странный бесхвостый кот. В клетке у окна чирикала канарейка, а у двери успокаивающе тикали тяжелые часы с маятником, будто само время было поймано, укрощено и поставлено в угол, чтобы добавить его голос к домашнему хору.
- Пожалуйста, садитесь, - сказала миссис Бут, - а я принесу чай. - Она вышла, и через мгновение я услышала, как она спускается в подвал.
Я встала и огляделась. В общем и целом в комнате не было ничего необычного, она напоминала комнату экономки в любом другом ухоженном большом доме: аккуратные шкафчики с белеными дверцами стояли по сторонам камина; кавалькада фарфоровых молочниц шагала по каминной полке, возглавляемая кружкой от Макриди, а над камином висели акварель с изображением церкви и несколько миниатюр в овальных рамках.
Только снова повернувшись к двери, я заметила кое-что необычное. К стене между дверью и окном были прислонены две картины маслом, одна за другой, полускрытые простыней. При виде позолоченной рамы и какого-то завитка свинцового цвета на полотне меня охватило любопытство, и я немедленно наклонилась и приподняла ткань. Образы, представшие моему глазу, были столь ужасны и в то же время столь смутны, словно они явились из кошмарного сна. На первой картине я увидела буйное серо-зеленое море в неутолимом гневе; на переднем плане смутные фигуры отчаянно цеплялись за странный змеевидный обломок судна, поднявшийся из пены подобно морскому чудищу, а издали им на помощь спешила яхта. Вторая картина изображала, возможно, ту же самую сцену на следующий день: на берегу собралась толпа, ошеломленная окружавшими ее ужасными свидетельствами разрушительной силы природы, а на горизонте, в жгучем и безжалостном свете желтого солнца, сквозь туман виднелся искалеченный корабль без двух мачт. Впечатление от полотен - по крайней мере, на меня - было почти физическим; так, думала я, должен действовать месмеризм. Я потеряла ощущение времени и забыла, что я здесь делаю, а только все смотрела, пока не вернулась миссис Бут.
- Ах да, - сказала она, слегка покраснев. - Это его. Он их мне оставил.
- Как, мистер Тернер! - воскликнула я. Боюсь, голос у меня был более удивленный, чем следовало бы, отчасти потому, что единственной картиной Тернера, которую я видела, была торжественная гравюра "Вид на Лондон из Гринвич-парка" в прихожей Бромптон-гроув - спокойный классический ландшафт с далеким видом на покрытый смогом город и его реку, который не имел ничего общего с этими полными отчаяния картинами; и отчасти потому, что мне не приходило в голову, что у миссис Бут могут быть какие-то его картины.
- Да, - ответила она и поставила поднос.
Я ожидала, что она продолжит, но вместо этого она занялась чаем, разлила его в чашки, а потом поставила чайник на край жаровни, чтобы он не остывал. Надеясь продолжить тему, я сказала:
- Это было очень щедро с его стороны.
Я пожалела об этих словах раньше, чем успела договорить их. Она снова покраснела и сказала:
- Вы не думаете, что я заслужила такой доброты, да?
- Нет, конечно, нет. Я просто хотела сказать… - Но я, конечно, не могла сказать то, что на самом деле подумала: мало кто из удачливых художников был так щедр к служанке.
Чтобы скрыть свое смущение, я сказала:
- А почему вы их не повесите?
- Я держала их наверху, но все время боялась, что их украдут. Мой сын скоро положит их на безопасное хранение.
Признаюсь, я задумалась над тем, почему она их не продаст, таким образом одновременно и избавившись от тревог, и обеспечив себе спокойную старость. Должно быть, она догадалась, о чем я думаю, потому что тут же сказала:
- Я не могла с ними расстаться.
- Они вам напоминают о море? - сказала я.
Она кивнула.
- Возможно, у вас есть родственники во флоте? - сказала я. - Мальчики снаружи упоминали…
- Адмирала?
- Да.
Она снова кивнула, на этот раз устало.
- Так они его звали.
- Мистера Тернера? - переспросила я. Это было странно, но ведь больше ни о ком мы не говорили.
- Да, - сказала она. - Они звали его адмирал Бут. - Она помедлила, спокойно наблюдая мое удивление, а потом, словно я должна была догадаться сама, продолжила: - Они считали, что он мой муж.
Я растерялась, словно путник, который внезапно обнаруживает, что у него нет ни карты, ни компаса. Что мне спросить, чтобы не показаться грубой? Самый очевидный вопрос "почему?" явно попадал в эту категорию и, с другой стороны, мог обнаружить новую удивительную информацию, которая только еще больше меня бы запутала. Наконец я осторожно спросила:
- Вы долго были знакомы с мистером Тернером?
- Двадцать лет, - сказала она. - Мы впервые встретились, когда у меня был пансион в Маргейте. Потом, после смерти мистера Бута, мистеру Тернеру захотелось поселиться у реки, так что он попросил меня переехать в Челси и вести его дом.
- Должно быть, он очень вам доверял, - сказала я.
Она кивнула, с гордостью принимая заслуженную похвалу.
- Он называл меня "служанкой искусства".
- Так вы помогали ему в работе?
- О да. Я подготавливала его палитру каждое утро и проверяла, все ли в порядке. - Она сказала это с теплотой, словно ей стало легче от нашей беседы.
Через пару секунд мне неожиданно помог кот, который встал, запрыгнул на мои колени и начал лениво запускать когти в мое платье. Впервые за время разговора миссис Бут улыбнулась.
- Это большая честь, - сказала она. - Джейсон обычно любит только мужчин. Особенно он любил мистера Тернера - сидел у того на колене, на плече, даже на голове иногда.
Я рассмеялась и решила, что сейчас можно попробовать заглянуть поглубже.
- Что за человек был мистер Тернер?
- Иногда мне казалось, - сказала она, - что он бог.
- Бог! - удивленно повторила я. - Что, он напоминал греческую статую?
Миссис Бут рассмеялась.
- Да нет, я вовсе не про внешность, - сказала она. - Я про его работу. - Она махнула рукой в сторону двух картин маслом. - Мы с вами могли бы смотреть туда же, куда и он, и видеть только непогожий день или зимнее солнце. А он видел то, чего не видят глаза простых смертных. Он видел суть вещей.
Про себя я понадеялась, что суть вещей все же выглядит иначе. Но вслух заметила:
- Да, его картины великолепны.
Это, похоже, ей понравилось. Она засияла и, будто удивленная собственным пылом, спросила:
- Не хотели бы вы увидеть комнату, где он умер, мисс Халкомб?
Вообще-то я предпочла бы остаться на месте, допить чай и порасспрашивать ее еще; но отказаться я не могла, так что ответила:
- Конечно, спасибо.
Мы поднялись по узкой лестнице, которая скрипела под ногами, словно целая процессия жалобно пищащих мышей, и вошли в небольшое чердачное помещение в передней половине дома. Сквозь квадратное слуховое окно пробивались солнечные лучи, рисуя размытый узор из света и тени на стене. Всю левую сторону комнаты занимала простая медная кровать, а перед окном стоял стул с гнутой спинкой. Полы были голые, а из мебели, кроме кровати и стула, имелись только простой шкафчик, столик, где стояли миска и кувшин. Железная лестница вела к люку в потолке. Такие комнаты обычно снимали коммивояжеры или бедные актеры.
- Это была его комната, - сказала миссис Бут. - Каждое утро он вставал перед рассветом, набрасывал одеяло на плечи и поднимался вон туда, - она указала на лестницу, - на крышу, чтобы сделать набросок восхода.
- А, - сказала я, - так вот почему крыша огорожена? Она кивнула.
- А потом он возвращался в постель и отдыхал до завтрака. Так и шли дела до его последней болезни. Он был неутомим, мисс Халкомб. Даже когда он был болен и я за ним ухаживала, приходилось следить, чтобы у него всегда были под рукой карандаши и бумага.
- Так он еще мог рисовать? - спросила я.
- В конце уже не мог, - ответила она. - Но сама надежда долго поддерживала его. Я продолжала притворяться и говорить: "Может, завтра получится, дорогой".
Много ли экономок зовут хозяина "дорогой"?
- Ему повезло с вами, миссис Бут, - сказала я.
Она не ответила, очевидно, погрузившись в собственные мысли. Потом произнесла:
- Скажу вам кое-что странное, мисс Халкомб. За несколько недель до его смерти полиция вытащила из реки какую-то несчастную девушку, которая попала в беду и утопилась. - Она подошла к окну и указала на ступени набережной, где до сих пор болтались лодочники: - Вон там. И мистера Тернера это очень беспокоило, он все будил меня ночью и говорил, что он видел ее лицо и боится спать. "Я должен его нарисовать, - говорил он. - Я должен нарисовать это лицо, иначе не будет мне покоя". Он его нарисовал, и это была почти последняя его картина.
- И после этого лицо его не тревожило? - спросила я.
- Больше он об этом не говорил, - ответила она. - Во всяком случае, я такого не припомню.
Потом она замолчала, и я испугалась, что она опять погрузилась в воспоминания. Я спросила:
- Как же он увидел девушку, если сам был в постели, а она снаружи?
- Зима была ужасная, - сказала она. - Целыми неделями только туман и дым. Он говорил: "Хорошо бы мне снова увидеть солнце", но к тому времени он уже едва мог это прошептать, у меня аж сердце разрывалось. Он скатывался на пол и пытался подползти к окну - за солнцем.
- Понятно, - сказала я. - Там он и был, когда полиция ее вытащила?
Она рассеянно кивнула, будто думая о чем-то более важном.
- Иногда, - сказала она, - у него не хватало сил доползти, и я находила его на полу, так что мне приходилось помогать ему вернуться в постель.
Она снова помолчала, и, хотя она стояла лицом к окну, мне показалось, что я увидела слезинку в уголке ее глаза. Наконец она вздохнула и продолжила:
- Но он еще раз увидел солнце. В одно утро оно внезапно прорвалось сквозь тучи; мы с доктором усадили его в коляску и подвезли к окну, чтобы солнце светило ему прямо в лицо; через час, будто успокоившись на этом, он умер, не издав ни звука, прислонив голову к моему плечу.
Голос ее не задрожал. Но все же что-то в ее тоне, в том, как она вызывала воспоминания из глубины своего сердца, а потом осторожно возвращала их на место, словно они были ей дороже любых сокровищ, ясно говорило мне, что женщина не просто служила Тернеру, но и любила его во всех смыслах этого слова. Теперь я знала, как ни сложно было в это поверить, что человек, которого леди Истлейк называла первейшим гением нашего времени, жил и умер в этом бедном домике под чужим именем, будучи мужем своей экономки.
Честно говоря, это открытие вызвало во мне только глубокую жалость к миссис Бут, смешанную с искренней симпатией. Но что, подумала я, скажет об этом Уолтер? Я была уверена, что к пожилой вдове он, как и я, испытает симпатию и сочувствие; но отнесется ли он с таким же сочувствием к Тернеру? Не отвратит ли сразу же такое доказательство эксцентричности героя (сформулировала я со всей возможной мягкостью) от написания его биографии?
Так что я с некоторым трепетом сказала:
- Вы мне очень помогли, миссис Бут. Не могла бы я зайти к вам еще раз вместе с братом? Я знаю, ему захочется самому с вами поговорить.
Ответ ее я принес мне облегчение, смешанное с разочарованием.
- Не хочу вас обидеть, мисс Халкомб, но память мистера Тернера для меня священна. Я не люблю о нем говорить, и, если честно, я рассказала вам больше, чем собиралась. Так что я всегда буду рада вас видеть, если вы окажетесь в наших краях, но попрошу вас не приводить вашего брата. Я не смогу рассказать ему больше, чем рассказала вам сегодня.
VIII
Уолтер Хартрайт - Лоре Хартрайт
Бромптон-гроув
11 августа 185…
Пятница
Дорогая моя!
Я пишу тебе, а твое письмо лежит рядом. Когда я заглядываю в него и читаю: "Я так горжусь тобой, Уолтер", эти слова жгут меня, как пощечина, потому что я уверен - если бы ты сегодня меня видела, то ни в коем случае не смогла бы гордиться. Видишь ли, я только что вернулся от Раскина. Я не знаю, что думать о нем и о том, что он сказал мне, - но я боюсь, он выставил меня дураком, чему я сам поспособствовал, и в результате меня терзают уныние и смятение.
Прежде всего, меня сбила с толку сама личность Раскина. Разве не удивительно, что знаменитое имя рисует в нашем воображении образ, созданный из бог знает каких обрывков, мелочей и деталей, но тем не менее достаточно сильный, чтобы олицетворять человека, с которым мы еще не знакомы. До сих пор, даже не задумываясь над этим, я представлял себе Раскина лохматым дикарем, который прячется где-то во тьме (в пещере или подземелье), подстерегая в засаде и смертельно поражая неосторожных незадачливых художников. Возможно, этот образ был вызван моим собственным страхом: когда я выставлял свои работы, я всегда боялся, что он заметит их и обольет презрением; и еще - стишком в "Панче". Помнишь его?
Пишу я полотна, их хвалят охотно,
Немедленно их раскупают,
А как вступит Раскин с разносом ужасным,
Купить их никто не желает.
И подумай только, если бы я с ним не встретился, этот привычный фантастический образ так и остался бы в моей голове, и наши внуки представили бы его своим внукам в качестве реального портрета великого человека!
Теперь они, как и я, будут от этого впечатления избавлены, потому что переворот, произошедший во мне за последние двенадцать часов, полностью уничтожил все мои прошлые идеи и отправил их в изгнание, из которого им никогда не вернуться.
Первый сюрприз ожидал меня еще до встречи с самим Раскиным. Его дом номер сто шестьдесят три по Деннмарк-Хилл оказался высоким, беспорядочно выстроенным старым зданием, которое не прячется в тени, а демонстрирует себя миру с грузным самодовольством провинциального лорд-мэра. Там есть привратницкая (где мне пришлось назвать цель своего прихода плотному человеку с подозрительными глазами, изо рта которого пахло лакрицей, когда он спрашивал: "Это к мистеру Джону Раскину, да?" - и прежде, чем я успел отозваться, он посмотрел на меня и ответил на свой собственный вопрос: "Да, это будет к мистеру Джону"), дорожка для экипажей, заросшие плющом стены и укрывшаяся в глубине тяжелого портика входная дверь, к которой надо подниматься по лестнице с перилами. В общем, своим размером и позой Джона Булля - ноги расставлены, руки в боки - этот особняк больше напоминал дома наших соседей в Камберленде, любителей охоты на лис, чем жилище самого знаменитого в мире художественного критика на краю величайшего в мире города.
Лакей, открывший дверь, был вполне обычного вида, но на мгновение у меня возникло странное впечатление, что сумрачный квадратный вестибюль за ним заполнен бледными старообразными лицами (поручиться за это было трудно, потому что мои глаза еще не привыкли к мраку), которые рассеялись, увидев меня, словно испуганные вторжением кролики.
- Мистер Раскин дома? - спросил я.
- Мистер Джон Раскин? - мрачно повторил он, будто пародируя привратника.
- Да, - ответил я, про себя гадая, сколько всего слуг тут может быть и у всех ли есть мнения по поводу искусства.
Он поднялся наверх; как только он ушел, появились еще двое из кроликов (как я их назвал): старушка в чепце и черном платье и коренастый старик с неровно остриженными седыми волосами и густыми бакенбардами, одетый в темный пиджак и саржевый жилет в крапинку. Они не были похожи на слуг, и в их поведении было что-то хозяйское, но они все же держались в конце вестибюля, будто боялись предъявлять свои полные права, смущенно улыбались мне и снова отворачивались. Они были похожи на процветающих владельцев гостиницы, дом которых принадлежит им, но в его стенах они должны учитывать мнение других.
- Мистер Хартрайт, - раздался мягкий мелодичный голос.
Подняв голову, я увидел человека, спускающегося по лестнице. Сначала он показался невероятно высоким, но когда спустился в вестибюль и встал вровень со мной, я увидел, что он просто очень худ, а длинный узкий голубой сюртук облегает его тонкую фигуру и подчеркивает все ее вертикальные линии. Он был примерно моего возраста или чуть старше, с румяной кожей, густыми светлыми волосами и бакенбардами и нависшими бровями. Было что-то кокетливое и даже женственное в том, как он двигался, и в том, с каким явным старанием он уложил часовую цепочку и завязал галстук; но этому противоречили его острый нос и глубоко посаженные голубые глаза, которые придавали ему встревоженный и недовольный вид зверя, потревоженного в своем логове.
- Как я рад вас видеть, - сказал он, беря обе мои руки в свои.
Я заметил, что его нижняя губа слегка изуродована, но улыбка более чем смягчала это впечатление, за секунду превращая его лицо из раздраженного в приветливое. Он повернулся к старикам и вежливо сказал:
- Папа, мама, это мистер Хартрайт. Он пришел поговорить о Тернере.
Я, конечно, слышал о сложностях в его браке, но все равно не мог понять, как в зрелом возрасте, на пике своей славы, он отказался от роли мужа и вернулся к роли сына. Я вспомнил то, что Дэвенант рассказал мне о Тернере и его отце, и то, что Мэриан узнала от миссис Бут, и задумался, не является ли неспособность к нормальной семейной жизни признаком гения.
- Как поживаете? - спросил старик. Когда он и его жена неловко подошли, чтобы пожать мою руку, я наконец понял, что означает странная смесь их гордости и почтительности, и внезапно почувствовал себя школьником, приглашенным в гости к талантливому, но излишне чувствительному товарищу.
- Не согласитесь ли прогуляться со мной по саду, мистер Хартрайт? - сказал Раскин. - Я все утро был в гуще боя, и дым застит мне глаза, а грохот пушек не дает думать.
Не дожидаясь ответа, он поспешно вывел меня в переднюю дверь, будто старался сбежать прежде, чем родители ему запретят.
- Что за бой, если я могу поинтересоваться? - спросил я, когда мы выходили к дорожке у крыльца. - Новая критическая статья?
- Я пытаюсь закончить последний том "Современных художников", - сказал он. - Но, к сожалению, я пришел к печальному выводу, что вся моя критическая и историческая работа до сего дня не имеет практически никакой ценности.
- Ну, право же… - сказал я.
- Мысль грустная, - отозвался он, - особенно для тех, кто, как я, посвятил свою жизнь одной теме. Но когда я оглядываюсь и вижу весь груз безмолвных бед нашего мира, и понимаю, насколько малую его часть я сумел поднять своими рассуждениями о Веронезе, о Тернере и готике… - он покачал головой.
- Но "Современные художники", - сказал я, - для многих стали источником знаний и доставили удовольствие тысячам людей. Миллионам. - Признаюсь, мне стало слегка стыдно при мысли, насколько ничтожную часть его работ прочитал я сам, но этот стыд не смог помешать мне прибавить: - Включая и меня.