- Мэриан! - повторила она, подойдя поближе, а потом увидела Уолтера: - О, и мистер Хартрайт здесь! Какой приятный сюрприз! - Пожав нам руки, она повернулась к старухе и, повысив голос, сказала: - Леди Мисден, могу я представить вам мисс Халкомб?
Я поклонилась, и на секунду у меня возникло странное ощущение, что я знакомлюсь с кем-то из кукольных людей Тернера; лицо старухи было белым как мел от пудры, с пятнами румян на каждой щеке, а кожа вокруг глаз сморщилась, превратив их в блестящие черные пуговки. Она несколько мгновений смотрела на меня, не улыбаясь, а потом кивнула, словно птичка, пьющая из пруда.
89 - А это ее зять мистер Хартрайт, - сказала леди Ист-лейк.
Уолтер обычно располагает к себе даже самого мрачного мизантропа, но старуха была с ним не менее холодна, чем со мной. Мне показалось, что леди Истлейк с облегчением повернулась, чтобы представить нас остальным своим спутникам - миссис Кингсетт, дочери леди Мисден; ее мужу, который вдобавок ко всем своим несчастьям еще и носил имя Маурициус; и их дочери Флоренс - неловкой семнадцатилетней девочке, красневшей, когда на нее смотрели.
- Мэриан - моя лучшая подруга, Лидия, - сказала леди Истлейк.
- В самом деле? - воскликнула миссис Кингсетт. Ей было лет пятьдесят; седеющая коса уложена аккуратным узлом на затылке, а ее свободное прогулочное платье в мелкую красно-белую клетку выглядело невероятно удобным. Коренастая фигура и грубоватые черты лица не позволяли ей считаться красавицей, но я почувствовала ее живое обаяние, когда она улыбнулась и сказала: - Ну, лучшей рекомендации и быть не может.
- А как насчет "Одобрено ее величеством"? - пошутила леди Истлейк.
Миссис Кингсетт рассмеялась и, словно пытаясь снять впечатление от холодности своей матери, пожала мне руку с искренней любезностью и дружелюбием.
- На следующей неделе мы с сэром Чарльзом отправляемся в осеннюю поездку по Италии, - продолжила леди Истлейк, - так что я решила напомнить себе о величии английского искусства.
- А вы что думаете, мисс Халкомб? - спросила миссис Кингсетт, обводя взглядом выставку. - Картины потрясли вас?
- Разумеется, - сказала я.
- Меня тоже.
Тут ее муж, стоявший рядом, презрительно цокнул - на что она старательно не обратила внимания - и отвернулся со страдальческой улыбкой. Природа обошлась с ним неласково: у него был вздернутый поросячий нос, вялый рот со слишком большим количеством зубов, как у волка, и такие курчавые бакенбарды, будто они вились от жара его горячего раскрасневшегося лица; по слабости его вызывающего жеста и тому, как жена подчеркнуто отказалась его замечать, я внезапно поняла (такое иногда случается) всю историю их брака. Непривлекательный мужчина и непривлекательная женщина поженились, как они думали, для общей выгоды: он - ради респектабельности, связанной с ее положением и титулом ее матери, а она, бедняжка, побоялась, что застенчивой и некрасивой девушке не найти другого мужа, если она откажет этому. Но с годами оба поняли, что она превосходит его по уму, а не только по общественному положению; и, пока она уверенно развивалась и приближалась к цветущей зрелости, его съежили зависть и разочарование. Какие бы истинные чувства они ни испытывали друг к другу, их выела кислота его раздражения и ее презрения, оставив их брак пустой скорлупой, внутри которой жена раздвинула свои границы, чтобы создать себе жизнь, независимую настолько, насколько это возможно для респектабельной дамы, а мужу пришлось дуться в углу.
Нельзя было не сочувствовать обоим, но я должна признаться, что мои симпатии были большей частью на ее стороне - хотя бы потому, что похожая судьба вполне могла ожидать меня. Возможно, мистер Кингсетт это почувствовал, потому что, когда он пожимал мне руку (иначе он поступить не мог после того, как мою руку пожала его жена), ладонь его была вялой и отстраненной, как дохлая рыба, он что-то неразборчиво пробормотал и немедленно отвернулся, уставившись водянистыми глазами на камин. Я отошла от него и тут с удивлением заметила, что леди Мисден внимательно и гневно наблюдала за нами.
Причина враждебности мистера Кингсетта не была связана с его положением в обществе. Уолтера он встретил как старого друга - или, вернее, он вцепился в него, как тонущий вцепляется в бревно, потому что наконец нашел возможность спастись от гибели в океане женщин, в котором тонул. Меньше чем за минуту он увел Уолтера подальше от меня и устроил в углу что-то вроде клуба для двух джентльменов. Я расслышала, как он начал заседание словами: "Мне кажется, картина должна что-то изображать, и должно быть понятно, что именно она изображает".
Я не желала смущать Уолтера и подслушивать его ответ, поэтому повернулась к миссис Кингсетт; та упрямо продолжала игнорировать своего мужа и снова погрузилась в разговор с леди Истлейк, а я чувствовала, что не могу вмешиваться. Чтобы не связываться с воинственной леди Мисден или ее застенчивой внучкой, я решила рассмотреть ближайшую картину.
Тема опять была классическая: "Улисс высмеивает Полифема". Зритель снова оказывался в нижнем левом углу, глядя по диагонали на низкий горизонт, где блистающий рассвет бросал в небо лучи, опаляя дно туч и пуская по нему кровавые отсветы. На переднем плане располагался корабль Улисса; его позолоченный корпус, отделанный красными и черными полосами, двигался слева направо в центр холста, направляясь в открытое море. Вода сонная и спокойная, крошечным волнам едва хватает энергии добраться до берега, но на борту все заняты делом: на палубах полно народу, весла в воде, матросы суетятся на реях, лихорадочно ставя узорчатые паруса или поднимая красные флаги. За ними, почти в темноте, темнеет остров Полифема.
Мне кажется, что еще до того, как я сознательно отметила какие-то детали, я знала, что эта картина не похожа на другие - или, скорее, что она каким-то образом совмещала все другие; как песня, из которой до сих пор ты слышал только несколько нот и половину припева, теперь она объединяла все те особенности, которые я заметила раньше, и чудесным образом сливала их в великолепное целое. Тут было и прекрасное, но безжалостное солнце, и вход в подземный мир - устье пещеры Полифема, черноту которого на этот раз нарушал не блеск змеи, а единственное красновато-золотое пятно, которое могло быть светом как костра внутри, так и солнца снаружи; и странные гибриды - то ли два предмета сразу, то ли один превращался в другой. Нос корабля Улисса был разверстой рыбьей пастью, и его форму повторяли две огромные дугообразные скалы в море позади него; а вокруг в пене играли серебристые фигуры - нимфы? духи? - которые постепенно угасали до прозрачности, пока не сливались с водой и не исчезали. С правого края холста их приветствовала фигура на носу другого корабля, которая поднималась вверх, как сжатый кулак, - или одна из странных конечностей-плавников, плоть, рыба и дерево разом - перед скоплением облаков, которые, если посмотреть внимательнее, были лошадьми колесницы Аполлона, вывозившими солнце в небо. А силуэт самого раненого гиганта, вздымавшегося над своим островом, был таким смутным, что вполне мог оказаться тучей или покрытой туманом вершиной горы.
Каждый из этих элементов сам по себе вызывал бы тревогу, но вместе они внушали некое сонное очарование, которое на мгновение заставило меня думать, что теперь я разглядела (хотя и не могла выразить словами) истинные намерения Тернера. Тема была достаточно мрачная и подана до безумия странным способом, но (по крайней мере, на этой картине) красота, похоже, наконец-то перевесила ужас и безумие, впитала все низкие элементы нашего бытия и превратила их в золото. Я взволнованно открыла записную книжку и написала: "Волшебник. Алхимик".
Едва я закончила, как меня заставил вздрогнуть (это видно по длинному хвостику "к" в слове "алхимик") чей-то голос, произнесший у моего локтя:
"Великан Полифем был могуч и свиреп,
Но Улисс оказался хитрее…"
Я изумленно оглянулась. Это была леди Мисден - она подняла руку и дала знак слуге остановить кресло возле меня. Без всякого перерыва она продолжила:
"…кровожадный Циклоп в результате ослеп
И о встрече с Улиссом жалеет".
Голос у нее был слабый, но что-то в нем заставляло прислушаться - не повелительный тон, которого можно было бы ожидать от женщины ее положения, а какой-то оперный размах, словно это было представление, а не разговор. Я заметила, что несколько человек на нее оглядываются, будто ожидая, что она вот-вот запоет; честно говоря, я и сама почти ждала того же, потому что не представляла, о чем она может говорить. Она вполне могла оказаться сумасшедшей, которая вспоминает развлечения юных лет, как Уолтерова старуха в Хэндкорт.
- Том Дибдин, - сказала она вместо объяснения.
Имя было знакомое. Каким-то образом оно напомнило мне о каретах и парусных кораблях, о ветреных весенних утрах в те времена, когда железные дороги и заводы еще не превратили Англию в большой механизм и не окутали ее дымом, - но я пока не могла сообразить, откуда оно взялось.
- "Без ума от мелодрамы", тысяча восемьсот девятнадцатый год.
Тогда я вспомнила: мой отец очень любил "Воспоминания" Томаса Дибдина, когда я была маленькая, но мне читать их запрещал, опасаясь, что книга меня совратит и заставит сбежать из дома, чтобы поступить в бродячий театр, как его автор. (Этот запрет, конечно, только увеличивал для меня привлекательность книги, заставляя раз за разом пробираться в библиотеку и глотать две-три страницы баек про актрис и режиссеров, пока приближающиеся шаги не заставляли меня бежать.) Но я все равно не понимала, при чем тут Тернер; должно быть, недоумение отразилось у меня на лице, потому что леди Мисден указала дрожащим пальцем на картину и сказала:
- Вдохновил его на это. Так, во всяком случае, он говорил.
- Вы Тернера имеете в виду? - спросила я.
- Ну конечно, Тернера, - сердито сказала она, но потом, смягчившись, улыбнулась (чудо из чудес) и продолжала уже мягче: - Но, возможно, на самом деле все было не так.
- Зачем бы он тогда это сказал?
- Ну как же - чтобы шокировать, - сказала она, будто ничего не могло быть естественнее, а я задавала глупые вопросы. - Все дело в дурочке, которая шептала одному священнику: "Так туманно, так духовно, так воздушно, мистер Как-вас-там. Клянусь, я не знаю, как Тернер это делает. Должно быть, он волшебник". И еще какая-то чепуха в этом роде.
Признаюсь, я покраснела, но мне хватило самообладания улыбнуться.
- А он сказал ей, что взял идею не из "Одиссеи", как мы все полагали, а из куплетов в комическом спектакле. - Она покачала головой и почти беззвучно рассмеялась. - Как пить дать, она больше никогда в жизни не посмела высказывать мнения.
- Вы там тоже были? - спросила я.
- Он мне потом рассказал.
- О, так вы его лично знали?
- О да, я Тернера знала, - сказала она, сделав многозначительный упор на слове "я", и этим невольно навела меня на мысль о том, что у них было нечто большее, чем дружба.
Очевидно, та же мысль пришла в голову и собравшейся вокруг нас небольшой аудитории, потому что толстуха, которая давно нас слушала (но изображала, что не слушает), бросила на леди Мисден суровый взгляд, а мужчина за нами взял жену под руку и увел прочь.
- Он театр очень любил, - продолжила леди Мисден, не обращая ни капли внимания на то, какую суматоху создала. В ее тоне было что-то собственническое, что заставляло предположить, что театр - это ее мир, и она, разумеется, знает всех, кто к нему причастен. Мне впервые пришло в голову, хотя это казалось невероятным, что по внешности и манере говорить ее вполне можно принять за старую актрису.
- А вы там сами выступали? - спросила я достаточно шутливым тоном, чтобы при необходимости перевести все в шутку.
- Ну конечно, - сказала она, смеясь, а потом, чтобы избавить меня от необходимости задавать дополнительные вопросы (я уже пыталась их придумать), пояснила: - Я Китти Драйвер.
- Та самая миссис Драйвер?
Она кивнула.
- Была ею, пока Мисден не перетащил меня из фойе в салон. - Фраза была явно давно и хорошо отрепетирована, и я невольно подумала, что за прошедшие пятьдесят лет она не раз ее употребляла, рассчитывая насмешливым упоминанием своего происхождения обезоружить недовольных.
- Мне не посчастливилось вас увидеть… - начала я.
- Конечно, вы слишком молоды.
- Но мать Уолтера до сих пор вспоминает вашу леди Вюрцель.
Она покачала головой, но сквозь белую маску на ее лице было заметно удовольствие.
- Это уже конец моей карьеры. Вот моя миссис Мэндибл в тысяча восемьсот десятом - это было что-то. Или Люси Лавлорн в "За один день". Мисден этот спектакль видел тридцать девять раз.
- Правда?
Она снова кивнула.
- Он слал мне записки каждый вечер; а в конце концов пришел за кулисы и сказал: "Ничего не поделаешь, миссис Драйвер, вы похитили мое сердце. А если вы мне его вернете, я выйду на улицу и предложу его первой попавшейся женщине, вот увидите - если я не смогу заполучить вас, то мне все равно, что со мной будет".
В толпе вокруг нас снова началось шевеление, но леди Мисден опять не обратила на это внимания. Она расхохоталась и продолжила:
- Мне оставалось только выйти за паршивца! Я рассмеялась.
- А что с Тернером? - спросила я немного неуклюже, так как не могла придумать другого способа вернуть разговор к первоначальной теме. - Он тоже был вашим поклонником?
Прямого ответа она не дала, оперлась подбородком на руку и на секунду уставилась в пол, словно эта идея ее удивила. Наконец она сказала:
- Он был человек хитрый и скрытный, мисс… мисс…
- Халкомб.
- Мисс Халкомб. Он чувствовал обиды острее любого из мужчин, которых я встречала, и поэтому изо всех сил старался избегать публичного унижения. Мало кто из нас что-то знал о его личных делах, только то, что он жил с отцом и имел сумасшедшую экономку. Ходили, конечно, слухи о женщине, но… - Она помедлила и покачала головой.
- Актриса? - сказала я нервно.
- Симпатичная вдовушка, как говорят. Родила ему пару ублюдков. Но это так, разговоры, точно не известно.
Джентльмен у меня за плечом, о присутствии которого я догадывалась по сильному запаху сигарного дыма, шумно откашлялся и удалился; я, должно быть, тоже выглядела растерянно, потому что леди Мисден сказала:
- Господи, женщина, а что в этом такого? Мужчинам не положено быть одним, да и женщинам тоже. - Она внезапно уставилась на меня своими глазками-буравчиками, смутив еще больше. - Лучше одна теплая постель, чем две холодных.
Очень глупо было смущаться, но я все же смутилась и, испугавшись услышать дальнейшие признания (или, если честно, я не хотела, чтоб меня видели здесь слушающей их), двинулась в сторону Уолтера со словами:
- Знаете, мой брат пишет биографию Тернера.
Теперь я жалею, что так сделала: если бы не застенчивость, я бы узнала больше.
- Не зовите мужчин, - сказала леди Мисден жалобным тоном. - Они теперь такие зануды, будто все юристы да школьные учителя.
Я задержалась, но было уже слишком поздно. Я услышала, как Уолтер говорит "Мою дочь тоже зовут Флоренс", будто все темы разговора, кроме имен детей, уже были исчерпаны, а потом он посмотрел на меня умоляющим взглядом, который растопил бы айсберг, так что отступить было невозможно.
- Я начинаю думать, что надо было назвать их Венециями, - сказал мистер Кингсетт, издал гогочущий смешок и махнул рукой в сторону "Моста Вздохов".
Уолтер шагнул поближе ко мне, и на лице его было ясно написано то, чего он не мог произнести вслух: "На помощь!"
- Ты знаешь, Уолтер, - сказала я, - леди Мисден была дружна с Тернером.
- Неужели? - сказал он, направляясь к ней. - Как интересно!
Но мистер Кингсетт с неожиданной ловкостью поспел прежде него, а через мгновение, словно получив какой-то сигнал (хотя я ничего не видела), к нему присоединилась жена со словами:
- Ну же, мама, не стоит задерживать мисс Халкомб и мистера Хартрайта. Если мы не уйдем сейчас, то просидим здесь всю ночь и завтра полдня.
На мгновение меня охватила ярость, но потом я вспомнила свою собственную реакцию на старуху и невольно подумала о том, что, если бы это была моя мать и я услышала бы, как неблагоразумно она беседует с посторонними, я бы повела себя так же.
Когда я уже попрощалась со всеми, а Уолтер вежливо обсуждал с леди Истлейк свои исследования, я вдруг придумала - как моряк, который успевает схватить только одно сокровище с тонущего корабля, - последний вопрос для леди Мисден. Наклонившись, я спросила:
- Какая картина здесь больше всего напоминает вам Тернера как человека?
Не колеблясь ни секунды, она ответила:
- "Пристань Кале".
Когда они ушли, мы с Уолтером отыскали эту картину. Это морской пейзаж, где мраморно-серое море кипит и волнуется под штормовым небом. Справа выступает к горизонту потрепанная деревянная пристань, усеянная беспорядочными кучками людей. Видны силуэты двух далеких кораблей, а из щели в тучах на воду падает росчерк солнечного света. Ближе к зрителю, в центре картины, - хаотическое скопление лодок, направляющихся в гавань и стремящихся выйти из нее. В ближайшей лодке гребец с одним веслом отчаянно старается, чтобы его не ударило о столбы, а человек на корме не помогает, а сердито машет бутылкой коньяка в сторону своей жены на пристани. Только приближающийся английский пакетбот с широко развернутыми парусами кажется надежным и управляемым.
Этот грубоватый патриотизм - толпе пьяных, трусливых неорганизованных французов показывают пример английские моряки - отражается и в названии: "Пристань Кале, французские пуассары отправляются в море, прибывает английский пакетбот"; если верить моему словарю, "пуассар" означает вовсе не "рыбак", как можно было бы предположить, а "грубиян".
Мы стояли перед этой картиной минут пятнадцать, и с тех пор я вспоминаю ее каждый час; несложно представить, как автор этой лихой и насмешливой патриотической сатиры цитирует Тома Дибдина, но я не могла заметить ни малейших следов того, что тот же художник написал "Улисса, смеющегося над Полифемом".
XIV
Полковник Джордж Уиндхэм - Уолтеру Хартрайту
Петуорт
29 августа 185…
Уважаемый сэр!
Я получил Ваше письмо от 17 августа и буду рад Вас видеть, как только Вы окажетесь поблизости от Петуорта. Боюсь, однако, что Ваше время будет потрачено зря, потому что я мало что могу рассказать о Тернере и его делах с моим отцом.
Искренне Ваш
Джордж: Уиндхэм