- Наверное, я его совсем не знала. Его трудно было узнать, понять. Но я не настаивала. Я любила его, он был такой… Как будто у него была рана, как будто… Иногда я лежала рядом с ним ночью и думала: он похож на собаку, которую часто и жестоко били. Я представляла себе всякое. Может быть, думала я, у него где-то есть жена и дети. Когда я беременела, он страшно пугался. Поэтому я решила, что, может быть, у него была жена, которая бросила его и забрала ребенка. Или, может быть, он - сирота. В общем, кто-то когда-то так сильно его обидел, что он никогда никому об этом не рассказывал. А больше я ничего не знала и ни о чем его не спрашивала. Я ничего о нем не знаю. Понятия не имею, где он родился и вырос, не знаю, кто его родители, живы ли они. Не знаю, почему он начал заниматься именно торговлей старинной мебелью. Зато в одном я уверена: по-своему он меня любил. Ян был добр ко мне, нам бывало весело вместе - нечасто, но бывало. Мы вместе смеялись над кем-нибудь. Он терпеть не мог напыщенных дураков. И еще тех, кто выставляет напоказ богатство. Мне кажется, в прошлом ему пришлось пережить трудные времена. Он так следил за своими деньгами - был так аккуратен, так осторожен. По-моему, он боялся людей. Или стеснялся… Друзей у него не было. Мы были с ним только вдвоем. А больше нам никто не был нужен.
Она замолчала. В тишине стали слышнее завывания ветра и стук дождя по стеклу. Вилна ван Ас подняла голову и посмотрела на Хоуп Бенеке:
- Я много раз хотела что-то у него спросить. Хотела успокоить его: мне он мог рассказать все, я всегда буду его любить, что бы он ни натворил. Я была ужасно любопытна, мне хотелось узнать его получше. Наверное, дело в том, что я хотела куда-то его поместить, как мы поступаем со всяким, помещая в определенное место в голове. И тогда мы знаем, что сказать этому человеку в следующий раз при встрече, как ответить, чем утешить. Тогда жизнь становится чуточку легче. Но я ни о чем его не спрашивала. Боялась, если начну расспрашивать, то потеряю его.
Она перевела взгляд на ван Гердена:
- У меня ничего не было. Иногда я представляла, что его родители похожи на моих: отец крепко пил, и мать развелась с ним. Может, он тоже вышел из низов. Как я. Но у него была я, а у меня - он, а больше нам ничего не было нужно. Вот почему я не перечила ему. Даже когда я забеременела и он сказал, что надо что-то придумать, потому что дети не заслуживают того, чтобы бросать их в наш жестокий мир, и что мы не сумеем их защитить. Я ни о чем его не расспрашивала, потому что поняла, что его били. Как собаку. Часто и жестоко. Я пошла и сделала аборт. И попросила стерилизовать меня, чтобы я больше никогда не могла иметь детей. Нам с ним никто не был нужен.
Вилна ван Ас вытерла каплю с кончика носа, посмотрела на свои руки. Ван Герден не знал, что сказать, хотя и понимал, что не может задать ей те вопросы, которые собирался.
Дом превратился в могилу.
Наконец Хоуп Бенеке произнесла:
- По-моему, нам пора. - Она встала, подошла к ван Ас и положила руку ей на плечо.
Они вместе выбежали под дождь, к своим машинам. Когда она вставила ключ в дверцу БМВ, ван Герден вдруг оказался рядом.
- Если мы не найдем завещание, она ничего не получит?
- Ничего, - ответила Хоуп Бенеке.
Он молча кивнул. А потом направился к своей "тойоте". Струи дождя били его по плечам.
Он позвонил, когда лук, перец и гвоздика закипели.
- Я готовлю, - заявил он, когда мама сняла трубку.
- Который час? - спросила она, и ему не хотелось слышать в ее голосе удивление.
Он посмотрел на часы:
- Десять.
- Прекрасно, - ответила она.
Ван Герден повесил трубку. Он знал: мама будет довольна. Сделает собственные выводы, но ни о чем не будет его спрашивать.
Он вернулся к газовой плите на кухне - единственной комнате в домике, которая не свидетельствовала об упадке и нужде. Вода почти выкипела. Он высыпал на ладонь несколько палочек корицы и добавил к остальным ингредиентам, томившимся в серебристой сковороде. Налил оливкового масла, отмеряя на глазок, прикрутил огонь. Луку надо румяниться медленно. Потом он придвинул к себе разделочную доску, нарезал бараньи ножки на куски и переложил их на сковороду. Размолол в мельничке имбирь и два стручка кардамона, добавил к мясу. Помешал и еще прикрутил газ. Засек время по часам, накрыл сковороду крышкой. Стол он накрыл белой скатертью, положил столовые приборы, поставил солонку, перечницу, подсвечник с белыми свечами. Он не помнил, когда зажигал их в последний раз.
Пора снова за работу. Ван Герден вскрыл две банки итальянских помидоров - на его вкус, они были лучше свежих. Размял томаты, достал из холодильника маленький стручок зеленого перца чили, помыл под краном, измельчил, добавил к помидорам. Заранее почистил картошку, сложил в миску. Потом налил в раковину горячей воды, добавил жидкости для мытья посуды, вымыл нож и разделочную доску. Откупорил бутылку красного вина.
В том сейфе было что-то важное. И кто-то знал, что именно там лежит.
В отдельной кастрюльке - молодая морковь, тушенная с добавлением столовой ложки апельсинового сока и чайной ложечки коричневого сахара. Он добавил немного тертой апельсиновой цедры, напомнив себе попозже добавить к моркови немножко сливочного масла.
Только так все становится понятно. Потому что из дома больше ничего не пропало: грабители не рылись в шкафах и буфетах, постели не перевернуты, даже телевизор не вынесли.
Ян Смит. Одинокий волк с любовницей. Человек без биографии, без друзей.
Ван Герден посмотрел на часы. Мясо тушится уже полчаса. Он снял крышку, добавил к жаркому пюре из помидоров и чили. Включил чайник, выложил еще в одну кастрюльку рис басмати, подождал, пока закипит вода, залил ею рис, зажег газ, поставил кастрюльку на конфорку, засек время. Подошел ко входной двери, убедился, что она не заперта, зажег свечи. Она скоро придет.
Ян Смит.
С чего же начать?
Дождавшись, пока апельсиновый сок полностью выкипит, он добавил к моркови ложку сливочного масла. Пошел в спальню, вынул из кармана куртки записную книжку, сел в продавленное кресло в крошечной, тесной гостиной, просмотрел свои записи, которые он сделал в участке, когда читал взятое у О'Грейди досье.
Полный тупик.
Ничего. Он глянул на номер удостоверения личности. 561 123 5127 001. Жизнь Яна Смита началась 23 ноября 1956 года. Где?
Открылась дверь. Джоан ван Герден вошла с порывом ветра; с зонтика капала вода. Увидев сына, она улыбнулась, встряхнула зонтик и поставила его на пол у двери. Голову она повязала шарфиком. Потом мама сняла плащ. Ван Герден встал, взял у нее плащ, бросил на спинку стула.
- Пахнет вкусно, - заметила она. - А стул намокнет. - Она переложила плащ на маленький журнальный столик.
Он кивнул.
- Томатное рагу.
Ван Герден сходил на кухню за красным вином, разлил его в два бокала, один протянул маме. Она выдвинула из-за стола стул, села.
- Ты снова работаешь.
Он кивнул.
Она отпила маленький глоток, поставила бокал, развязала шарф, сняла его, тряхнула головой. Он вышел на кухню, открыл сковороду с рагу, выложил туда картошку, посыпал свежемолотым черным перцем, добавил чайную ложку сахара, щепотку соли, попробовал, добавил сахару. Погасил огонь под морковью. Вернулся к столу, сел напротив мамы.
- Невозможная задача, - сказал он. - Я ищу завещание.
- Как Сэм Спейд, - кивнула она, и в глазах у нее заплясали веселые огоньки.
Он фыркнул, но беззлобно.
- Я так рада, - продолжала мать. - Ты уже так давно не…
- Не надо, - тихо попросил он.
Она посмотрела на него очень участливо.
- Расскажи, - попросила она, откидываясь на спинку стула. - Расскажи о завещании! - Язычки пламени танцевали в ее бокале с красным вином.
Хоуп Бенеке, не считая, зажгла тринадцать свечей в ванной. Свечи были разноцветные: зеленые, синие, белые, желтые, все короткие и толстые. Одна была ароматизированная. Она любила свечи; с ними ванная, выложенная белым кафелем, становилась более сносной.
Это временное жилище с двумя спальнями, небольшой кухней и белыми меламиновыми шкафчиками было ее временным вложением. До тех пор, пока фирма не начнет приносить доход. Тогда она купит себе дом с видом на океан, белый дом под зеленой крышей, с деревянной верандой, откуда можно любоваться закатами над Атлантикой. Дом с большой кухней, в которой можно принимать друзей. А в гостиной будет стоять мебель из дуба. И одну стену целиком займет стеллаж с книгами.
Хоуп Бенеке налила в воду масло для ванны и, наклонившись, энергично размешала его. В ее доме у океана будет огромная ванна, в которой можно плавать.
Она закрыла краны, медленно села в теплую воду и прислушалась. Когда с улицы доносится шум дождя, принимать ванну гораздо уютнее. Она вытерла руки о белое полотенце, взяла книгу, лежащую на крышке унитаза. "Лондон" Эдварда Резерфорда. Толстая, чудесная книга, заложенная закладкой, полученной в библиотеке.
"Женские группы. Клубы фитнеса или здоровья". Видно, не слишком-то он хороший сыщик, раз так легко - и так неправильно - навесил на нее ярлык.
Во всяком случае, она не любительница тренажерных залов и групповых занятий. Ей нравится бегать трусцой.
"Если мы не найдем завещания, она ничего не получит?" Как будто он не слышал всего у нее в кабинете, тогда, при первой встрече. Как будто Вилна ван Ас наконец достучалась до него только в тот вечер.
"Мы все плохие"…
Странный человек.
Хоуп Бенеке углубилась в книгу.
- Как вкусно! - воскликнула Джоан ван Герден, аккуратно складывая на тарелку нож и вилку.
Сын молча кивнул в ответ. На его вкус, мясо вышло не слишком нежным. Давно он не готовил, утратил квалификацию.
- Ты опять дрался? - Мама впервые упомянула его глаз.
- Да.
- Господи! - воскликнула она. - Из-за чего?
Он пожал плечами и разлил по бокалам остатки вина из бутылки.
- Сколько она тебе дала авансом?
- Две тысячи.
- Ты должен купить себе что-нибудь из одежды.
Он кивнул, отпил вина.
- И еще новые туфли.
Ван Герден посмотрел матери в глаза и увидел в них нежность, заботу, тревогу.
- Да, - ответил он.
- И еще: ты должен больше выходить в свет.
- Куда?
- Не "куда", а "с кем". Приглашать кого-нибудь на ужин. Есть столько красивых молодых…
- Нет, - сказал он.
- Как ее зовут?
- Кого?
- Адвоката.
- Хоуп Бенеке.
- Она хорошенькая?
- Господи, она-то здесь при чем?!
- Я просто так спросила. - Джоан ван Герден поставила на стол пустой бокал и медленно встала. - Мне пора домой.
Он задвинул свой стул, потянулся за ее плащом, подал ей его, поднял зонтик.
- Спасибо, Зет.
- На здоровье.
- Спокойной ночи.
Он открыл перед ней дверь.
- Спокойной ночи, мама.
День шестой Пятница, 7 июля
8
Когда мне было девять, или восемь, или десять лет - где-то в тот забытый период межвременья, когда я был, что называется, ни рыба ни мясо, - я принял участие в матче по регби. Мы играли на каменистом поле стилфонтейнской начальной школы. В свалке меня кто-то ударил по носу, пошла кровь. Ко мне подошел судья, кажется учитель.
- Ну, ну, мой мальчик, мужчины не плачут, - утешал он меня.
- Нет! - вдруг послышался совсем рядом мамин голос. Она разозлилась. - Плачь, сынок! Плачь сколько хочешь! Мужчинам можно плакать. Настоящие мужчины могут плакать.
Теперь, вспоминая тот день, я понимаю, что для нее такой подход был типичен. Именно так она старалась меня воспитать.
Я был не такой, как все. Я очень отличался от жителей Стилфонтейна - и воззрениями, и делами.
Трудно описывать психологию жителей шахтерского городка, потому что тут неизбежно приходится обобщать. Молодые африканеры с минимальным образованием и максимальным доходом - пьянящая, взрывчатая смесь. Они проживали жизнь стремительно: быстро зарабатывали и быстро проматывали заработанное на машины, мотоциклы и женщин. Их любовь к алкоголю и вспыльчивость подхлестывались сознанием того, что в недрах земли их подстерегает внезапная смерть. И посреди всего этого в Стилфонтейне существовал культурный оазис - дом Джоан ван Герден.
Шахтоуправление выделило ей, точнее, нам с ней небольшой домик в Стилфонтейне. Не знаю, почему после смерти отца мама не переехала в Преторию: там ведь жили ее родители и друзья. Подозреваю, что ей просто хотелось находиться рядом с отцом, рядом с его могилой на сером кладбище, на продуваемой ветрами пустоши у дороги на Клерксдорп.
Мы жили безбедно. В те дни среди африканеров было модно страховать жизнь. И отец оказался предусмотрительным. Но доходы получала и мать, чьи картины начали понемногу продаваться - они пользовались небольшим, но постоянным спросом. Цены каждый год немного повышались, и каждый год она устраивала выставки в более крупной и более значительной галерее.
Может быть, она захотела остаться в Стилфонтейне еще и потому, что в столице ее неизбежно затянула бы общая струя, мейнстрим Искусства. Мама терпеть не могла претенциозность так называемых любителей прекрасного и критиков. Кроме того, в Претории было много околохудожественной публики, людей, которые верили, что экзотические одеяния и странные прически гарантируют им пропуск в круг людей со вкусом - а им надо только вести богемную жизнь и ронять "культурные" словечки. Таких моя мать просто на дух не выносила.
Значит, нас с ней против Стилфонтейна было только двое. В городке у нас было несколько друзей - доктор де Корте, наш семейный врач, и его жена; семейство ван дер Вальт, которые держали багетную мастерскую; кроме того, на выходные приезжали друзья из Йоханнесбурга и Потхефстрома.
Так шли безмятежные, не богатые событиями годы взросления. До тех пор, пока мне не пошел шестнадцатый год.
В жизни мамы не было мужчин, кроме мужей подруг и геев, представителей мира искусства. Помню, например, Тони Масаракиса, скульптора-грека из Крюгерсдорпа, который иногда заезжал к нам в гости. Когда мне было девять или десять лет, он как-то вскользь обронил в разговоре с мамой, что, мол, у нее растет симпатичный сын.
- Тони, даже думать не смей! - резко оборвала его она. Должно быть, он последовал ее совету, потому что после того разговора они еще много лет оставались друзьями.
Она была молодой вдовой, ей не было и тридцати. К тому же она была красива. И обладала страстной натурой. Неужели она обязана была хранить целомудрие весь остаток жизни? Я ни разу не задумывался о маминой личной жизни до тех пор, пока сам не перешагнул двадцатилетний рубеж. Но, даже и став взрослым, я с трудом думал о маме как о женщине. В конце концов, она была моей матерью, а я был африканером.
Не знаю, искала ли она утешения на стороне - я уже не говорю о том, находила ли она его. Если так, значит, она действовала крайне осторожно и, скорее всего, отказывала партнеру (или партнерам) в долгих отношениях. Может быть, она получала утешение в те выходные, когда ездила без меня на выставки в Кейптаун, Дурбан или Йоханнесбург.
Впрочем, никаких улик у меня не было.
Наверное, многие зададутся вопросом, как я рос без отца, без мужчины, которому я мог бы подражать. Не было ли страшно мне, мальчику, которого мать с ранних лет звала Зетом. Мне бы так хотелось воспользоваться отсутствием отца как оправданием. Так и подмывает выплыть на раннем полусиротстве, словно на некоем психологическом спасательном круге, и объяснить, почему моя жизнь не удалась. Но вряд ли у меня получится. Мама воспитывала меня терпеливо, но без натуги. Обращалась со мной с уважением и сочувствием, приучала к порядку, любила меня, наказывала и заботилась обо мне - даже если основной нашей пищей, если нас не навещали друзья, были фрукты и хлеб. Она играла Бетховена, Шуберта, Гайдна и Баха (Иоганна Себастьяна и, в меньшей степени, его сына, Карла Филиппа Эммануила), но не принуждала меня слушать музыку, не насиловала музыкой. И позже, когда мне нравились "Бахман - Тернер Овердрайв" и "Блэк Саббат", она продолжала слушать свою музыку на заднем плане. Подозреваю, мама знала, какая музыка останется со мной в конечном счете.
Те годы были спокойными. До тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. Тогда я открыл для себя Моцарта, книги, кулинарию, секс и познакомился с полицией.
9
Ван Герден проснулся задолго до того, как прозвонил будильник, заведенный на пять часов. Он лежал в темноте, глядя в потолок, и ждал, когда раздастся противное электронное пиканье. Когда будильник зазвонил, он выключил его, спустил ноги на пол, поморщился от боли. Ребра болели уже меньше, но глаз еще дергало. Он знал, что к утру синяк покраснеет.
Он вышел на кухню. Посуда была аккуратно составлена на сушилку. Он поставил чайник. В ношеном стареньком полицейском тренировочном костюме было холодно. Он насыпал в чашку растворимого кофе, дождался, пока закипит вода, добавил молока, вышел в совмещенную столовую-гостиную, поставил кофе на столик. Поискал компакт-диск, который хотелось послушать. Концерт для кларнета. Нажал кнопки на плеере, надел наушники, сел, отпил глоток кофе. Подкрутил звук.
Он со вчерашнего дня знал, что обязательно вспомнит о Нагеле. С того мига в кабинете адвоката. "Мы… Мы с Нагелом схватили насильника, чьими жертвами были дети". Вот что он хотел тогда сказать.
Собственные слова напомнили ему многое из того, что он делал раньше. Впервые с тех пор, как он ушел из полиции. Впервые с тех пор он снова ищет убийцу. Вот почему он вспомнил о Нагеле. Все нормально. Ему просто нужно соблюдать осторожность. Можно думать о Нагеле, обо всем, чему Нагел его научил. Просто важно оставаться в рамках. Тогда он будет в безопасности. Необходимо задать нужные параметры. Тогда можно продолжать.
Ян Смит.
"Рассмотри дело со всех сторон". Он услышал бас Нагела, увидел, как ходит ходуном его кадык. Нагел не стал бы говорить по-английски ни за что, даже если бы от знания языка зависела его жизнь. "Знаешь, ван Герден, убийство - как надувной бассейн, будь он неладен. Снаружи вода в нем кажется голубой и прозрачной, и на ее поверхности пляшут солнечные зайчики, но где-то обязательно есть утечка, черт бы ее побрал. Мы найдем ее, если будем внимательно искать".
Ван Герден достал блокнот и записал:
"1. Соседи".
Откинулся на спинку стула, подумал, снова начал писать.
"2. "Мани Мейринг транспорт".
3. Что за компания?
4. Отзывы о его фирме (???).
5. Министерство внутренних дел (???)".
Он снова откинулся на спинку стула и выпил кофе. Какой еще гранью можно повернуть дело?
"6. Постоянные/крупные клиенты?
7. Банк?"
Вот и все; больше у него ничего не было. Ван Герден задумчиво погрыз кончик ручки, выпил еще кофе, откинулся на спинку стула, закрыл глаза.
Оказалось, все не так плохо. Он может вспоминать Нагела.
Он послушал музыку.