"Интересно, почему он так грубо обошелся с фонарем? Обозлился, что батарейки кончились раньше срока, или швырнул в кого-то?" - грустно подумал Герман, беря в руки амбарную книгу. Та, как и следовало ожидать, представляла собой дневник путешественника. На титульном листе значилось имя владельца "доктор Христофор Кон". Герман мельком полистал страницы. Судя по всему, доктор Кон много времени потратил на изучение всего, что связано с лабиринтами. Герман прочел кусок текста: "От фаюмского лабиринта, бывшего, по всей вероятности, пантеоном египетских богов, до нашего времени дошли только жалкие развалины, по которым нельзя составить даже представления о нем и, хотя в 1843 г. немецкая экспедиция под руководством архитектора Эрбкама эти развалины исследовала, полученные результаты, изложенные позже Лепсиусом, добавили лишь крохи к тому, что уже было известно о лабиринте Аменемха III благодаря сочинениям писателей древности". Некоторые заметки имели сугубо прикладное значение и относились к способам прохождения лабиринтов: "Входя в ветвь или покидая ее, сделайте отметку на стене или на полу. Дойдя до нового узла, сверните на любую ветвь. Если вы зашли в тупик, вернитесь к предыдущему узлу. Если вы двигаетесь по новому пути и встречаете старый узел (в этом месте метки должны быть, по меньшей мере, на двух ветвях), возвратитесь к тому узлу, через который вы только что прошли. Если вы находитесь на пути, по которому уже проходили, сверните на новую ветвь". Последняя запись гласила: "Жизнь - это лабиринт, кривой, неверный лабиринт, который я прошел до конца. Правильный лабиринт пройти невозможно". И дальше: "Я ошибся, полагая, что можно обмануть древних строителей, заблокировав входной камень. Здесь, внутри, есть другие тайные двери, которые открываются и закрываются одновременно с первой, ведущей наружу. Сейчас они закрыты, и я обречен блуждать во тьме вечно. Интересно, сколько на самом деле длится вечность?"
Крыжановский встревожено глянул на наручные часы - рассвет еще не скоро, но лучше продолжить путь, а записи Христофора Кона можно и потом почитать, при дневном свете…
Подхватив книгу, Герман двинулся дальше.
"Пять узлов, только пять из восьми удалось пройти, а кажется, что прошло много дней. Неудивительно, что Кон проиграл - как можно было соваться сюда без точной схемы прохождения узлов, прописанной в трактате "Путь к Шамбале"? Стоп! А насколько она точна, эта схема? Что, если кто-нибудь из монахов ошибся при проведении ритуала? Одна единственная ошибка - и все!!!"
Профессор замер от ужаса, потребовалось большое усилие воли, чтобы сдвинуться с места, но он сделал это - вначале нетвердо, а затем все увереннее зашагал дальше.
Рвущийся вперед Сахарок пританцовывал, будто молодой конь, которому хозяин до времени не позволяет показать, на что тот способен.
- Что, брат, не терпится? - спросил профессор, ни на толику не ускоряя шага. - Эрнсту вот тоже не терпится, и англичанам тоже. Потому они все остались там, снаружи, а мы с тобой тут, и не имеем права дать маху. Эх, ты, живая душа! Что бы я без тебя делал один в этом каменном мешке!
Коридор сделал резкий поворот и вывел к предпоследней, седьмой развилке, но для профессора Христофора Кона она оказалась последней - на полу лежали высохшие кости.
Свет неожиданно померк перед глазами, хорошо Сахарок ободряюще ткнулся холодным носом в руку, что не позволило Герману впасть в панику.
- Тьфу ты, пропасть, батарейки кончились! - выдохнул он, нервно нашаривая в кармане рюкзака запасные аккумуляторы.
Когда электрический свет вернулся в мрачные чертоги пирамиды, Герман осмотрел останки. Похоже, Кон не стал дожидаться голодной смерти, а перерезал себе вены. На такую мысль наталкивал лежащий рядом нож с заржавленным лезвием. Не удержавшись, Герман снова открыл дневник профессора. Оказалось, фразой про вечность записи в нем не кончаются. На последних страницах имелся плохо различимый текст - видно, что писали уже впотьмах:
"Рыжая собака снова здесь, из темноты на меня смотрят ее горящие желтым огнем глаза. Она пришла за мной и ждет. Неужели не может подождать за гранью мира живых? Она торопит…"
Профессор посмотрел на Сахарка и совершенно серьезно спросил:
- Не чувствуешь запаха рыжей собаки? Кажется, такая здесь бегала. Я вот, например, знаю одну рыжую суку по кличке Лилька - всю жизнь за мной бегает, не удивлюсь, если и сюда притащится.
С приближением к восьмому узлу Германом все больше и больше овладевало прежнее беспокойство:
"Одна ошибка, всего одна ошибка! И не важно, кто допустил ее - монах ли при проведении ритуала, или я сам, выбрав не тот коридор - конец один. Бритва при мне, убить себя духу хватит… Хуже то, что прежде придется лишить жизни еще и этого славного пса!"
- Зачем ты за мной увязался, мальчик?! Ладно, я дурак, гоняющийся за химерой, но ты-то! А еще говорят - собаки умные!
Пес в ответ вильнул хвостом.
Оставив позади последний узел, Крыжановский свернул за угол и остановился. Сердце колотило в набат.
"Что самое страшное в лабиринте?! Не мертвые кости, не встреча с призрачной рыжей собакой и даже не эта, давящая со всех сторон, каменная громада. Самое страшное - это в конце пути обнаружить начертанную собственной рукой букву, с которой начинается твое имя. И с которой, также, может начаться хождение по кругу".
Он с шумом выпустил воздух и на нетвердых ногах двинулся дальше.
К великой радости, буквы впереди не оказалось - коридор просто оканчивался тупиком - стеной.
"Без паники, дорогой товарищ! - скомандовал себе Герман. - Времени еще вагон, вполне хватит на обратный путь. Но вначале нужно попробовать разобраться с этой милой стенкой. Интересно, почему в трактате ничего не сказано про стенки, в которые приходится упираться лбом?!"
Герман внимательно начал изучать каменную поверхность. Внимание его привлек орнамент. В общем-то, подобные узоры встречались в лабиринте повсюду, но этот ведь находятся в особом месте - в конце пути. Рисунки показались профессору смутно знакомыми…
Сахарок явно не желал мириться с бездействием и всячески мешал - скулил, тявкал и скреб лапой штанину хозяина. Профессору это надоело, и он грозно рявкнул:
- Умри!
Умный пес немедленно подчинился, упал на спину, раскинул в сторону лапы и вывалил язык!
И тут Германа осенило:
"Смерть! Ну, конечно! То, что ждет в конце всех путей! А вот и знак смерти - цветок лотоса. И остальные символы ясны… Бардо Тодол - тибетская книга мертвых, в которой самым подробным образом расписан процесс перехода в иной мир через преодоление… стены! Спокойно, нужно вспомнить правильный порядок… Начнем с рождения - это и есть первое бардо"
Герман резко надавил на выпуклое изображение колоса злака - каменный рисунок поддался нажиму и ушел в стену.
"Второе бардо - это наши сновидения, вот так…"
Изображение летящей пчелы повторило участь предыдущего символа.
"Третье, - профессор облизнул пересохшие губы. - Третье - это бодрствование, которое мы называем жизнью".
Ладонь касается вырезанного в камне древесного листа.
"Медитацию изображают в виде открытой ладони. Затем на очереди смерть".
Остался последний символ. Герман смотрит на него в недоумении: за смертью должна следовать дхармата, посмертное существование, во время которого человек познает Вселенную, но знак дхарматы - глаз, а здесь изображена черепаха.
"Вот незадача! - Крыжановский прикасается к черепахе, но сразу надавить решимости не хватает. - А, была-ни-была, где наша не пропадала, попытка - не пытка, понадеемся на авось, и как там еще принято говорить в таких случаях…"
Рука, дрогнув, утапливает рисунок. Последствия не заставляют себя долго ждать - вся стена медленно уходит в сторону, открывая постамент, на котором, как и предрекал Эрнст Шеффер, лежит один единственный предмет.
Крыжановский отчасти лукавил, заявляя Шефферу, будто не знает, что именно хранит лабиринт. В расшифрованном трактате значилось ясно - там находится Вселенная. Герман взял ее в руки. Обычная мандала - испещренный рисунками металлический диск, размером с суповую тарелку. Мир на ладони, смешно право!
- Все, Сахарок, пошли - я снова хочу увидеть настоящий - живой - мир, а не этот, игрушечный!
Буквы "Г", ставшие теперь желанными путеводными знаками, исправно вывели Германа на свет божий. И мир сразу явил множество цветов и контрастов.
Стоило высунуть наружу нос, как стало ясно: Лили Беллоу выполнила обещание - англичане настигли экспедицию Эрнста Шеффера, но самое интересное Герман пропустил. Основной бой, по всей видимости, кипел по ту сторону пирамиды, здесь же он уже подходит к концу. Никто не стреляет, стороны сражаются врукопашную. Стальные штыки британских солдат против деревянных палок-гьянбу бонских монахов. Дерево явно берет верх над сталью: вокруг валяется с десяток трупов в форме цвета хаки, и всего один - в сером монашеском облачении. Шеффер с Унгефухом отбиваются плечом к плечу, но Герману пока не до них, он ищет глазами свою любимую, а когда находит, из горла вырывается звериный рык. Ева в беде! Лили Беллоу схватилась с ней не на жизнь, а на смерть, и в руке рыжей суки стилет, который вот-вот пронзит белокурую красавицу!
Не помня себя от ярости, Крыжановский выхватывает пистолет и открывает стрельбу. Тщетно - ни одна из восьми пуль даже не задевает Лили. Страшно крича, он срывается с места, но сразу понимает, что уже не успеть… Стилет занесен для последнего удара, но что это, откуда не возьмись, появляется белая молния и, ударив в английскую шпионку, сбивает ее с ног. Верный Сахарок оказался эффективнее пуль. С визгом и рычанием белый кобель и рыжая сука скатываются по склону, а Ева, живая и невредимая, стоит на коленях, хватая ртом воздух - похоже, еще не скоро прижет в себя после схватки. Облегченно вздохнув, Герман идет к ней, но на пути вырастает Эрнст Шеффер.
- Предмет в обмен на женщину - таков, помнится, был уговор!
Герман без сожалений расстается с рюкзаком, но добраться до Евы не суждено - путь снова преграждают: гауптшарфюрер Сигрид Унгефух направил на Германа пистолет и тоненько хихикнул.
- Кажется, вы выпустили все пули, профессор? Заметьте, лавина так и не сошла, хотя все заходило ходуном. Дуракам везет.
- С дороги! - мрачно потребовал Крыжановский.
- Увы, ваша дорога кончается здесь. На этот счет мне даны совершенно определенные инструкции.
Удар был подлым! Уклониться не вышло - кулак Унгефуха впечатался ровно под ребра - профессор согнулся пополам и ничего не смог поделать, когда небо и земля, обнявшись, завертелись вокруг. Скатившись на дно пропасти, он упал в глубокий снег. Здесь тоже лежали убитые, в одном из них Герман тотчас признал своего калькуттского знакомца - мистера Голда, чьи широко распахнутые глаза смотрели издевательски приветливо.
Герман поднял голову и увидел на краю обрыва Унгефуха, который целился в него из пистолета.
- Что вы делаете! Вспомните, ведь я спас вам жизнь, когда отбросил гранату?! - крикнул профессор.
- Вы как-то позволили себе сомневаться, в моей нордической выдержке? Так вот, истинному арийцу чувство благодарности чуждо так же, как и гнев, - со смехом ответил эсесовец, продолжая целиться.
Рефлекторно Герман прикрылся телом Голда. Унгефуха это рассмешило еще больше, он направил ствол вверх и принялся палить в воздух. Горы ответили грозным эхом. Выпустив всю обойму, Унгефух крикнул:
- Быстрее, обрштурмфюрер, сейчас здесь будет лавина. Берите женщину, а русского, после того как станет не нужен, доктор Гильшер приказал устранить.
- Знаю! - едва слышно донесся сквозь приближающийся гул ответ Шеффера.
Лавина, накрывшая Германа, показалась ему точь-в-точь такого же цвета, как верный Сахарок, спасший милую Еву от рыжей суки.
ЧАСТЬ 3
Память крови
"Существуют два основных полюса - Крист и Локи, представленные Белым и Черным Солнцем. Но они не вечные антагонисты, ибо как меняются положением эти светила, так и Крист нисходит в Темный мир, а Локи освобождается и восходит к Свету, становясь Кристом. Крист же становится Черным Солнцем, принимая искушения материального мира и искупляя их. Сии противоположные начала уравновешивает Бафомет".
Догматы Ирминизма.
Глава 1
Явление Белокурой Бестии
24 июня 1939 года.
Тибет.
Как же замечательно, когда не нужно дышать! Уходит боль, уходит страх! Дух, более не скованный никчемной плотью, взмывает ввысь, прямо к свету! И парит в небесах, земным стихиям неподвластный. Внизу проплывают Гималаи - ослепительно белые, искрящиеся хребты и пики, но тут нечего задерживаться, надо лететь дальше - туда, где брошенная московская мансарда, где покрытые пылью корешки книг, и еще дальше - где среди питерских улочек прошло детство. Вот она, маленькая квартирка приходского священника: теперь там проживают сразу две семьи - множество совершенно незнакомых людей. И как только втиснулись? А вон и церквушка отцова прихода - теперь на ней ни крестов, ни колоколов, зато есть вывеска, на которой большими буквами написано: "СТОЛОВАЯ" и буквами поменьше: "Кировский райпотребсоюз".
Да, мало осталось от прошлого, невероятно мало: какие-то обрывки фраз и трогательных воспоминаний… Поди ж ты, первая детская мысль о боге в памяти всплыла! Откуда она пришла, эта пустяковина, ведь ни разу в жизни не вспоминалась?! Сколько ему было тогда? Года четыре, не больше. Однажды мать не дала отчего-то шоколадного зайца. Нельзя, говорит, боженька не велит кушать шоколад во время поста. Вот он и подумал: что же это за боженька такой несправедливый, если ребенку не дает есть зайца, зато взрослым вино пить - всегда пожалуйста, да сколько душа пожелает?! Когда он с обидой в голосе спросил об этом, как же они все смеялись над его первым в жизни размышлением на духовные темы! Но еще больше смеялись в другой раз, когда он, сидя на горшке, предался уже не возвышенным, а плотским размышлениям и глубокомысленно изрек: мама, почему, когда я начинаю думать о красивых девочках, моя писька делается такая большая-пребольшая, что в горшке не помещается?" Взрослые в это время играли в лото. Услыхав же вопрос…, в общем, игра в тот вечер больше не возобновлялась - говорили только о нем и о его словах.
Два совершенно позабытых воспоминания, но именно с них начиналась осмысленная жизнь ученого и разведчика Германа Ивановича Крыжановского. Ими же и заканчивалась. Почему так? Да потому, что в тридцатипятилетнем промежутке так и не нашлось исчерпывающих ответов на те два детских вопроса - ни с богом не пришел в согласие, ни с противоположным полом. А ведь уже начало приходить понимание духовных истин, да и любовь только-только проснулась… Поздно, истина с любовью так и остались несбыточными мечтами, ничего не осталось в этом мире. Ничего! А раз так, то и жалеть не о чем - это ведь так замечательно, когда можно не дышать…
Но прежде, чем лопается струна, связующая с навек покидаемым миром, чья-то сердитая и непреклонная воля останавливает рвущуюся вверх мятежную душу:
- Куда собрался, вредитель?! Столько бед натворил, и теперь наутек?! Да уж, мельчает человеческая порода! С каждым поколением кровь в жилах все жиже и жиже делается! Максимушку ядром в грудь приложило - и ничего, выдюжил, а этого снежком припорошило, и он уже сдается. А ну, дыши, гад! Дыши, кому говорю!!!
Голос в голове жжет адским огнем. Жжет так, что плавится лед, сковавший члены. И нет сил ослушаться - приходится повиноваться… Он делает вдох, и легкие натыкаются на острые концы изломанных ребер, придавленных сверху холодной снежной махиной. Но голос жжет сильнее боли и принуждает сделать еще один вдох, а потом еще один, и еще… Что там говорил осмеянный официальной наукой старик Вилигут? Жизнь зародилась в противоборстве льда и огня? Так это и есть истина: вот же он, всепожирающий огонь, горит внутри, а снаружи царит вечный холод. Откуда-то издалека пришло странное, чужое воспоминание: в пещере - сложенный из камней очаг, в нем еле теплится искра пламени, вокруг жмутся друг к дружке испуганные человеческие существа, а к стенам пещеры вплотную подступает километровая толща глетчера.
Но снаружи - не только лед, там есть кто-то живой. Его тяжелое дыхание слышится все ближе и ближе, из пасти исходит лютый смрад, с зубов капает слюна…, и вдруг теплый влажный язык облизывает Герману все лицо. При этом существо радостно скулит и повизгивает.
Издалека доносится голос, но не тот жгучий и властный, как тот, что прежде звучал в голове, а самый мелодичный на свете, тот, что принадлежит прекраснейшей из женщин по имени Ева:
- Что там такое, Сахарок? Неужели нашел? Действительно нашел! Молодец, мальчик, какой же ты молодец! Все сюда, он здесь! Заклинаю, скорее!
Страшная тяжесть спадает с груди, тьма и холод отступают и в лицо, что есть мочи, бьет ослепительный солнечный луч. Герман чувствует, как его тянут за шиворот вверх. Он хочет крикнуть во все горло, как кричит младенец, покидая утробу матери, но не может этого сделать. Даже глаза открыть не в силах. Все, на что способен - это только дышать, потому что так приказал голос.
Кто- то навис сверху, заслонив солнце…, нет, это не Сахарок -запах совершенно другой, очень приятный, но почему тогда слюна капает как у Сахарка? Ах, это не слюна - слезы. Как же хочется открыть глаза и узнать - чьи они, эти слезы, но ничего не выходит. Даже как-то странно: вывеску "СТОЛОВАЯ", которая за тысячи километров отсюда, разглядеть сумел, а то, что рядом, у самого носа - никак. Может, это Ева над ним плачет? Хорошо, если так…
…Пришел в себя он много позже и в другом месте. Первой мыслью было: "Жив!" Все случившееся помнилось до мельчайших подробностей, только понималось оно теперь иначе, чем когда лежал под снежной лавиной. Там он умирал, причем умирал в абсолютном соответствии с тибетской традицией - пребывая в полном сознании. Сейчас бы уже блуждал по какому-нибудь из уровней посмертного бардо, если бы не позвал назад голос.
Герман открыл глаза и обнаружил, что лежит на низкой лежанке в комнате, типичной для жилища тибетцев: в оконных рамах вместо стекол - полупрозрачная бумага, вдоль стен - лавки, на стенах - ковры, в углу - каменная печь. У изголовья, поджав под себя ноги, сидела Ева. Девушка не плакала - наоборот, поймав его взгляд, даже улыбнулась. Мягкая прохладная ладонь легла на лоб профессора.
- Ну, вот ты ко мне и вернулся! - сказала Ева.
- И долго отсутствовал? - хрипло спросил Герман.
- Со вчерашнего дня.
- Думал, прошло больше времени. Странно, почему нет боли?
- Это все местная тибетская медицина - не поверишь, чем тебя пользовали! Мазь на основе желчи и жира Йети - меня уверили, что от нее переломы срастаются прямо на глазах. Лежи, лежи, я фигурально выразилась!