47
Забелин не знал о том, какое впечатление произвёл его отъезд на членов организации "Честь и престол". Он был на юге, в портовом городе, в командировке и потому не получил письма, в котором ему предлагалось явиться на судилище: от него требовали объяснений по "общему делу".
Путилов и особенно Рогдаев - так именовал себя офицер Измайловского полка Глебов - после того, что произошло на сборище организации, вначале ожидали провала и старались замести следы. Путилов некоторое время не ночевал у себя, но прошёл месяц, другой - и паника улеглась. Однако руководство организации решило расправиться с Забелиным, чтобы другим неповадно было. Дело в том, что в Ленинграде к этому времени оказались и ещё люди, склонные отойти от "общего дела".
Когда Забелин вернулся из командировки и кто-то увидел его, Рогдаев (Глебов) решил привести в исполнение вынесенный ему смертный приговор. В квартире, где жил Забелин, его сосед-рабочий, депутат Ленинградского Совета, заметил подозрительного человека, который однажды уже приходил и спрашивал Владимира Петровича, когда тот был в командировке.
Раздавались подозрительные звонки по телефону, спрашивали Забелина, а когда он подходил, не отвечали.
Нельзя было не задуматься над этими зловещими признаками. На всякий случай Забелин решил написать письмо; в нем он рассказал, как оказался членом контрреволюционной организации, как отошёл от неё; написал, ничего не скрывая.
На одно мгновение у него мелькнула мысль передать письмо сейчас же в Особый отдел. Но тут опять сказалось воспитание и якобы "рыцарское" понимание вопросов офицерской чести. Кроме того, Забелин подумал о том, что в этой преступной организации есть люди, которые тяготятся тем, что в ней состоят. Они тоже пострадают, когда будет ликвидирована организация.
В конце концов провал произойдёт сам по себе, пусть даже он, Забелин, понесёт наказание. Он дал слово молчать, он никогда не нарушал слова, так повелось в их роду. Но он тут же подумал о том, что, прежде чем дать это слово, он, как военный моряк, дал торжественное обещание служить Советской республике. Как же сочетать это обещание с тем словом, которое он дал её заклятым врагам?
Так он мучился сомнениями и в конце концов решил оставить письмо в столе: если с ним случится самое плохое, если он погибнет от руки убийцы, найдут письмо, и все станет известно.
Когда он написал, ему представился долговязый длиннолицый измайловец: этому типу предстояло командовать карательными отрядами, после того как в Ленинграде победит контрреволюция. Рогдаев похвалился, что развесит бахрому из повешенных по всему Невскому.
Перед тем как написать письмо, Забелин решил было пойти к старику адмиралу - он не мог забыть последний разговор с ним. Именно после этого разговора Забелин решил порвать с организацией "Честь и престол". Какой совет мог бы ему дать теперь этот благородный человек? Но тут выяснилось, что старик получил разрешение уехать за границу, на юг Франции. Там он доживал последние годы жизни.
Все-таки Забелин решил лишний раз не выходить из дому и не возвращаться поздно ночью. Ему было немного жутко, когда он поднимался по плохо освещённой лестнице к себе, на четвёртый этаж. Но шли дни, и ему надоели эти предосторожности.
Однажды вечером, когда он скуки ради перелистывал юмористический журнал, ему позвонила знакомая девушка, которая называла себя Кэт - на самом деле её звали Капитолина. Она была продавщицей в Пассаже, на Невском. Они познакомились в театре миниатюр "Ниагара". Забелину было только за тридцать, он любил жизнь и, как водилось в его кругу, предпочитал ни к чему не обязывающие связи, Кэт ему нравилась.
Забелин побрился, почистил башмаки, прибрал в комнате, на тот случай, если Кэт согласится зайти к нему, и вышел на улицу. Он совсем забыл о своих опасениях, хотя заметил, что кто-то стоит в арке ворот. Шёл свободной, чуть вразвалку, походкой, вышел на Невский, затем свернул на Мойку и пошёл вдоль чугунной ограды. Номера домов не были освещены. Ему показалось, что он пропустил дом, где жила Кэт.
Было пустынно, не видно прохожих, ему стало немного не по себе. Он расстегнул шинель и ускорил шаг - Кэт должна была ждать его в подъезде. Решил перейти мостовую и почти в ту же секунду услышал за спиной тяжёлое дыхание… Страшная боль в затылке пронизала все тело. Забелин упал навзничь бездыханным.
Пронзительно закричала женщина. Это была Кэт - Капитолина Зайцева. Потом она рассказывала, что видела, как два человека подняли с земли чьё-то тело и, перевалив через ограду, бросили в Мойку… Кэт не могла понять, кто и за что убил её приятеля.
Когда стало известно об убийстве Забелина, Артузов собрал совещание:
- Произошёл, надо сказать прямо, наш просчёт. Мы решили, что достаточно убрать Забелина из Ленинграда на три-четыре месяца, чтобы его оставили в покое. Правда, и сам он виноват. Судя по оставленному письму, его погубили предрассудки среды, окружавшей раньше. Обстановка в Ленинграде сейчас несколько изменилась. Деятельность организации "Честь и престол" стала крайне опасной. Мы имеем указания Феликса Эдмундовича приступить к ликвидации этой и других контрреволюционных организаций в Ленинграде.
48
В мае 1925 года на Третьем съезде Советов СССР народный комиссар по иностранным делам Г.В.Чичерин говорил о двух течениях в польских правительственных кругах: одно - авантюристское, империалистическое, воинственное, другое - миролюбивое, стремившееся к соглашению с Советским Союзом.
Главной силой авантюристского течения были польские военные круги, и в первую очередь 2-й отдел генерального штаба. В Польше все ещё находились савинковские банды, петлюровцы и другие подонки белогвардейщины - горючий материал для разжигания конфликтов. Им покровительствовал генеральный штаб.
Примером этого мог служить следующий факт. По соглашению с польским правительством на станции Колосово, на границе, должен был произойти обмен арестованных в Советском Союзе Лашкевича и Усаса на польских коммунистов Багинского и Вечоркевича. Но обмен не состоялся. На глазах представителей польских властей Багинский и Вечоркевич были зверски убиты. Это преступление было совершено с ведома и согласия 2-го отдела польского генштаба. Военные круги все делали для того, чтобы сорвать попытки установления мирных отношений с Советским Союзом.
В Ленинграде началась ликвидация контрреволюционной монархической организации. В составе этой организации оказалось немало людей, которые, подобно Забелину, не разделяли мнения её руководителей. Они фактически отошли от этого движения и честно работали, как все советские граждане.
Однако выяснилось, что заговорщики установили связь с Высшим монархическим советом за границей, получали денежную помощь и антисоветскую монархическую литературу от зарубежных организаций, готовили террористические акты против советских и партийных деятелей и советских дипломатов за границей. Связь с белой эмиграцией осуществлялась через иностранные консульства. Из-за рубежа даны были инструкции: организовать "твёрдые боевые ядра", силу, которая нанесла бы удар изнутри, как только начнётся интервенция.
"Бывшие люди", связанные общими интересами, - преображенцы, семеновцы, измайловцы, воспитанники Пажеского корпуса и лицеев - создали разветвлённую сеть монархической организации в Крыму, Сибири, в Нижнем Новгороде. Контрреволюционеры раздавали монархическую литературу, распространяли слухи о том, что восстановление промышленности - это миф и что даже дно реки, где Волховстрой, непрочно и гидростанция должна рухнуть. Одержимые ненавистью к советской власти, к народу, который успешно восстанавливал социалистическую промышленность, враги в своей борьбе не брезговали никакими средствами. Ликвидация монархических организаций в Ленинграде нанесла серьёзное поражение планам белой эмиграции и интервентов.
Московская организация МОЦР пока ещё сохранялась, и это, как мы увидим впоследствии, оказалось полезным.
Террористические действия белых продолжались: 5 февраля 1926 года наши дипломатические курьеры Теодор Нетте и Иоганн Махмасталь подверглись нападению в поезде, на латвийской территории. В перестрелке был убит Нетте и тяжело ранен Махмасталь. Почта осталась в неприкосновенности.
Маяковский создал стихотворение - памятник Теодору Нетте, одно из лучших своих произведений:
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась,
Но в конце хочу -
других желаний нету -
встретить я хочу
мой смертный час
так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
Такова была политическая атмосфера в середине двадцатых годов. И понятно, что верные стражи нашей родины - работники ОГПУ - должны были принимать меры, чтобы защитить находившееся в капиталистическом окружении первое в мире социалистическое государство. В тот период был, по существу, единый фронт европейских держав против Советского Союза. Лидером этих держав была Англия. Но в то же время официальные представители английской дипломатии лицемерно обвиняли Советский Союз во враждебности по отношению к Англии. По этому поводу Г.В.Чичерин напомнил тогда англичанам старую французскую поговорку: "Это очень опасное существо; когда на него нападают, оно защищается".
49
Несмотря на то что работа отнимала у Артузова очень много времени, он нередко выступал с докладами на предприятиях. К докладам готовился вдумчиво, рабочие слушали его с большим вниманием. Артузов постоянно следил за литературными новинками, в ящике стола у него всегда лежали только что вышедшие в свет книги. В свободные вечера бывал в театре, а из театра часто возвращался к себе в кабинет и оставался там допоздна, а иногда всю ночь. Так было и в тот вечер, когда, вернувшись из театра, он застал ещё на службе Пилляра и Старова. Срочных дел на этот раз как будто не было. Они втроём сидели в кабинете Артузова. Старов поинтересовался, что смотрел Артузов в театре.
- "Три сестры"… В последний раз я видел эту пьесу лет тринадцать назад, в студенческие годы…
- Вряд ли меня тронула бы эта пьеса. Слишком далеко от нас то время… Полковник Вершинин, Тузенбах… Чехов все-таки идеализировал господ офицеров, - сказал Пилляр.
- А ты не ошибаешься? Я сегодня слушал, что говорил со сцены полковник Вершинин, и думал, кого он мне напоминает…
- Кого же?
- Когда я в первый раз, в восемнадцатом году, встретил Николая Михайловича Потапова, он говорил как мечтатель, благородный мечтатель. Я подумал, вот с такими людьми советская власть будет работать, это чистые люди. У Вершинина, у чеховского Вершинина, есть много общего с Николаем Михайловичем.
- Верно, - подтвердил Старов.
- Оба они - патриоты в самом высоком смысле слова. А вот, скажем, Солёный - другое дело. Он сегодня оказался бы по ту сторону баррикады. Именно такие люди стали белогвардейцами. Солёный чем-то напомнил мне Глебова-Рогдаева.
- Кстати, ты на него потратил много времени. Стоило ли? Ведь это явный враг.
- Дорогой товарищ Пилляр! В нашем деле легко ожесточиться… Враг-то он враг, и все-таки надо поискать в нем искорку совести. Феликс Эдмундович говорил нам: лишение свободы виновных людей есть зло, к которому мы вынуждены иногда прибегать, чтобы в будущем восторжествовали добро и правда.
- Дзержинский не только так говорил, он эти слова написал в приказе, - заметил Пилляр. - Все это верно, и наступит такое время, когда не потребуется лишать людей свободы, а тем более жизни… Но иной раз трудно сохранить хладнокровие. Вот случай: месяца два назад я выезжал в Одессу по делу бывшего ротмистра фон Рогге…
- …которого сигуранца перебросила из Бессарабии?
- Да. Это садист, изверг, колчаковец. При допросе он мне эдак с улыбочкой говорит: "Много я вашей братии перевешал". И тут же рассказал, как по его приказу запороли насмерть двадцать семь крестьян в Оренбургской губернии. Откровенно говоря, хотелось сразу же его пристрелить, как бешеную собаку…
Пилляр даже побледнел, вспоминая этот допрос. Вообще он был молчалив, но на этот раз разговорился:
- Конечно, я сдержался, и, оказалось, не напрасно. Под конец этот изверг "сломался": плакал, молил пощадить, выдал своего сообщника.
Артузов слушал, по привычке ходил по комнате и остановился у карты на стене.
- Какая огромная наша страна! Какая протяжённость границ! Тысячи и тысячи километров… Турецкая граница - горы, ущелья… Надо крепко запереть все щели, особенно в районе Батум - Артвин. Может быть, в эту минуту какой-нибудь новый фон Рогге пробирается через границу, пока мы тут философствуем…
- Можно пофилософствовать. Сегодня у нас затишье.
- "Трест" себя оправдывает, - продолжал Артузов, - хотя с его "гостями", которые идут через "окна", у нас много хлопот. А затем, каждый раз, когда Якушев или Потапов переходят границу и отправляются в Париж или в Варшаву, я в большой тревоге. Ведь они ходят по острию ножа.
- Но делают это искусно.
- Да, но не надо забывать, что для них это смертельный риск. У Якушева семья, дети. Потапову за пятьдесят" он болеет, ему трудно делать переходы через границу. Конечно, мы стараемся все предусмотреть, но всего не предусмотришь. Малейший просчёт - и человек может погибнуть… Думал ли я, когда получал диплом инженера, что буду ловить шпионов и диверсантов? И кто из нас думал об этом? Но пока существует капитализм - наше место здесь.
Прозвенел телефонный звонок Артузов взял трубку:
- Расшифровали? Читайте… - Он повторял вслух то, что ему читали: - "В Армавире арестован курьер генерала Улагая. Казачий офицер. При аресте оказал сопротивление".
Ещё телефонный звонок по другому аппарату.
- Иду, Феликс Эдмундович. - Обращаясь к Пилляру и Старову: - На Северном Кавказе, видимо, действуют не связанные с "Трестом" монархические группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придётся отдыхать.
И Артузов вышел из кабинета.
50
"Племянники" больше не стремились в Ленинград. Там, по их словам, "не было никакой общественности". Стауниц сообщил, что в Ленинграде большие аресты и, по его мнению, под Москвой, на даче, "племянникам" будет безопаснее, чем в городе. Марии Владиславовне поручили "химию" - проявление написанной особыми химическими чернилами корреспонденции из-за границы. Якушев, навещая Захарченко, удивлялся её энергии и выносливости.
- Старею, - говорила она, - чувствую, что это мои последние силы. Вы видите, я все отдаю "Тресту".
Как-то раз он прочёл ей письмо от Высшего монархического совета, подписанное Марковым:
"С помощью румын мы собираемся составить русский корпус для своевременного вступления в Малороссию. Румыны уверены в войне и готовятся… Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие возможности для сосредоточения наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу от Бессарабии и военному участию румын…"
Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса.
- Возмутительно! - сказал Якушев. - Как мы, МОЦР, можем смотреть на отказ от Бессарабии? Отдать Бессарабию за разрешение формировать на территории Румынии русский корпус?
- Что же вы ответили?
- Ответили, что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд.
- А по мне, все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая болтовня. Я вижу только одного способного человека - Кутепова. Когда вы встретитесь с ним?
- Я предлагал устроить встречу в Данциге, Ревеле, Риге, а мне навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата.
- Играем в амбицию?
Глаза её горели, лицо исказилось. "Вот ведьма", - подумал Якушев.
- Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками!
- Благодаря полякам у нас есть два "окна" на границе, есть визы в любую страну, будет плацдарм - лесные дачи. Но мы не хотим платить за это шпионскими сведениями. Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите!
Она немного успокоилась:
- Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного - чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович!
- Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через "Трест"?
- Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела!
- Что вы называете делом? "Возню с револьверчиками, булавочные уколы", как говорит Врангель?
- Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.
В это время послышался условный стук в дверь.
- Радкевич?
- Нет. Вероятно, Стауниц.
Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву:
- Флиртуете?
- Ещё бы!.. - вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешёл на светскую болтовню: - Был бы я лет на десять моложе… "Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?"
- Это чьи стихи? - заинтересовалась Захарченко.
- Угадайте: "Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд…" Алексея Константиновича Толстого. "Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?"
- Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?
- Помню, ещё как помню.
- Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, - сказал Стауниц.
- Савинков?
- Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил.
- Какое же? - равнодушно спросила Захарченко.
- А вот. - Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошёл ко дну,
Я так воззвал: "Отец мой Дьявол!
Спаси, помилуй, я тону.Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей -
Я власти тёмного порока
Отдам остаток чёрных дней".
Стауниц увлёкся и не читал, а декламировал, слегка завывая:
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью,
Я там нашёл и пару весел,
И серый парус, и скамью.И вынес я опять на сушу,
В большое злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное моё.
- Декадентство какое-то… - сказала Захарченко.
- Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!