53
В 1925 году Франция признала Советский Союз. Восстановились дипломатические отношения, бывший посол Временного правительства Маклаков покинул здание посольства на рю де Гренель.
Советский полномочный представитель Леонид Борисович Красин и его сотрудники увидели великолепное здание посольства в ужасающем состоянии: оно было опустошено и загажено. Его ремонтируют и приводят в порядок. Над дворцом поднимают советский флаг.
Какие-то тёмные личности пытаются устроить демонстрацию, свистят и горланят… Белые эмигранты в ярости. Эмигрантские газеты обливают грязью Красина и сотрудников посольства. В Общевоинском союзе, у Кутепова, обсуждают план покушения на Красина. Кутепов ждёт своего эмиссара из Москвы - Марию Захарченко - и Якушева.
Начало июля 1925 года. Париж. Душный вечер. Город опустел. Все, кто имели возможность, уехали из города к Средиземному морю, на берег океана, в Бретань или в горы.
В номере гостиницы на улице Ришелье остановился Якушев, в другой гостинице, неподалёку, - его спутница Мария Захарченко. Они приехали 6 июля. Захарченко сразу куда-то исчезла. Якушев подумал: разыскивает Кутепова.
Невольно приходит мысль о "самой невыгодной" ситуации. Возможно, эта опасная женщина разгадала игру "Треста". Его убьют где-нибудь на улице или здесь, в этом мрачном номере гостиницы… Старается прогнать эту мысль, но она вновь возвращается. Захарченко исчезла с десяти часов утра. И не звонит по телефону, как было условлено. Он не может больше оставаться в этой душной комнате. Первый час ночи. Якушев берет в руки трость, перекладывает в карман пиджака браунинг с монограммой (подарок полковника Байера) и спускается в вестибюль. Оставляет портье записку для дамы, если она будет звонить по телефону. Записка написана по-французски, портье должен прочитать её даме. Портье усмехается: "Ах, эта любовь… Что она делает даже с пожилыми людьми".
Якушев выходит на улицу, оглядывается, рука в кармане. Улица пустынна. Мчится такси. Делает знак остановки. Шофёр, кажется, русский. Да, так и есть.
- Где бы можно поужинать?
Шофёр обернулся. Ничего угрожающего. Обыкновенное русское лицо. Отвечает тоже по-русски:
- Это по деньгам. Время позднее. Лучше "Эрмитажа" не найти.
- Везите в "Эрмитаж", капитан…
- Ротмистр, с вашего позволения.
Якушев в ресторане. У метрдотеля знакомое лицо. Кажется, от Донона? Нет. Показалось.
- Рекомендую вашему превосходительству икорку… Получаем прямо из Москвы.
"Превосходительство", - думает Якушев. - Знал бы ты, что я только что из Москвы".
Велит подать водки, икры, оглядывается.
- Что это у вас, так всегда? Пустыня аравийская?
- Помилуйте… Что вы! Время такое, мёртвый сезон, весь Париж на вакансе… Не угодно ли - дежурное блюдо? Нижегородский поджарок. Чудно идёт к водке.
"Нет, он не от Донона. Слишком суетится. Из бывших, наверно. - И опять тревожная мысль: - А вдруг отравят? Чепуха. Не может быть. Но все-таки где эта стерва Захарченко?"
На эстраду выходят четверо в театральных боярских костюмах из "Бориса Годунова" и конферансье с хризантемой в петлице фрака.
- Боярский хор Суздальцевых.
Якушев выпивает рюмку водки, а "боярский хор", в кафтанах и красных сапогах, с посвистом поёт под балалайку:
Как ныне сбирается вещий Олег…
После второй рюмки становится немного веселей. Откуда-то из глубины зала идёт дама в кокошнике. Садится к нему за стол:
- Что же вы водку? Заказали бы шампанского…
Боярский хор надрывается:
Так громче музыка! Играй победу!
Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…
Якушев смотрит на круглое белое лицо дамы, на подпухшие мешки под глазами, ярко-алые губы, на бисер кокошника. Ему становится скучно: "Жила где-нибудь в Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости к полицеймейстерше и городскому голове…" Он вздыхает, свернув двухдолларовую бумажку, кладёт в сумочку даме. Она игриво усмехается и, наклонившись, шепчет:
- А у нас тут одна ваша знакомая.
- Это какая же? - с некоторым беспокойством спрашивает Якушев.
- Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом.
- Жаль. Я спешу… - И он просит счёт, но кто-то сзади закрывает ему ладошками глаза. Ладошки пахнут духами "Кельк флёр". Это немного успокаивает. Якушев осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и сарафане. Лицо знакомое, особенно белокурые кудряшки и круглые кукольные глаза.
- Милочка Юрьева!
- Узнал! А ведь только раз виделись! Я говорю: "Нэличка, это кой петербургский знакомый…" Вы ведь моряк?
- Не совсем.
- Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии…
- Не трудитесь, Милочка… Помните розовое шампанское, месье Массино?
- Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй!
- Разочаровались?
- Никогда не была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на Гороховой три месяца, потом в Бутырках. Не я одна! В камере чуть ли не каждая пятая - жена Массино. И все по одному делу. Дуры мы были… В Бутырках следователь, довольно симпатичный, на последнем допросе говорит: "Мы вас выпустим, только в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жён Массино, не пересчитаешь". Я говорю: "Я не жена, а невеста". Он смеётся: "Кто вас разберёт… Нате пропуск - и за ворота". На Петровке встречаю Сему Товбина, собирает труппу для театра миниатюр в Одессу. "Там французы или нет?" - спрашиваю. "Нет, так будут", - отвечает. И вот мы едем. Целая история… Добрались до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на мне сиреневое платьице, кой-какие серёжки, колечки…
- А Массино тут при чем?
- Подождите. Сема, конечно, сбежал, а мы на мели. Еле устроилась к Бискеру, был такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу в ложе… Массино! В визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять или десять каратов. Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал. Он выходит из ложи, еле догнала, стала в проходе и говорю: "Здравствуйте, месье Массино!" - "Здравствуй, говорит, деточка! Как живёшь?" - "Что я, ты-то как живёшь, пупсик?" - "Я всегда хорошо", - отвечает. Меня злость разбирает: "Ты - хорошо, а я, несчастная, из-за тебя тюремную похлёбку хлебала на Гороховой и в Бутырках". А он, негодяй, усмехается. "Что ж, говорит, не всё же ананасы и шампанское. Бывает. Я спешу, миленькая… Во-первых, я не месье Массино, а во-вторых, это тебе". Лезет в карман и суёт мне какие-то скомканные николаевские пятёрки и деникинские "колокольчики". Тут я взбеленилась и во весь голос кричу: "Мерзавец! Это ты мне за все, что я вытерпела из-за тебя?!" Кругом люди, толпа… Он побелел от злости, схватил за руку и шепчет мне прямо на ухо: "Милочка, завтра все уладим! Пятьсот фунтов стерлингов и виза в Париж". Я опешила и поверила, дура…
- И что же?
- Подождите… Только он отошёл, бежит ко мне Бискер, ну этот импрессарио, и говорит: "Ты с ума сошла! Ты знаешь, кто это? Это самого Черчилля уполномоченный". А я нахально отвечаю: "Тем лучше. Значит, все будет, как он сказал". Я вас не утомила?
- Нет.
- Ног не чуяла от радости. Позвала подружку, Нэличку, и прямо в бар. Напились, меня поздравляют. Возвращаюсь к себе в ришельевскую гостиницу, там у меня номер был, Сема устроил, легла спать, и вдруг страшный стук в дверь. Открываю, вламываются два офицера, один в черкеске. Я в одной сорочке, прыгаю в постель, а этот, в черкеске, срывает одеяло и кричит: "Одевайся, красная!.." И такое слово добавил, я даже повторить стесняюсь. Накинули на меня манто - и в контрразведку. Вот тебе пятьсот фунтов и виза в Париж! Боже! Чего я не натерпелась. Особенно этот, в черкеске. Что ни слово - мат и хлыстиком… Да так больно. Потом швырнули в какой-то чулан. Утром отпирают. Офицер, кажется ротмистр, говорит: "Это мы вас поучили для первого знакомства, а если не оставите мистера Рейли в покое, дёшево не отделаетесь". Какой негодяй!
- Негодяй, - согласился Якушев. - А все-таки здесь вы каким образом?
- Как все.
- Ну, не совсем "как все". Вероятно, по-разному.
- Из Одессы, слава богу, один механик с парохода "Дюмон д'Юрвиль" устроил в трюме, и вот я в Константинополе, служу у месье Томаса, в "Максиме", он ведь и в Москве держал "Максим". Потом один знакомый, пан Мархоцкий, вывез в Варшаву, а оттуда в Париж вместе с Пашей Троицким и Шурой Вертинским… Здесь у нас мило, не правда ли? Да, я и забыла спросить, вы-то откуда?
- Проездом… В общем, из Берлина.
Шуршащими мелкими шажками приближается метрдотель. Наклоняется над Милочкой и, зверски улыбаясь, говорит сквозь зубы:
- Мистер Блум обижается.
Милочка посмотрела в зеркальце и попудрилась.
- Скучный он, мистер Блум… - И помахала ручкой Якушеву: - Un de ces jours!
- Вы изволили прибыть из Берлина? - осведомился метрдотель. - Как там, в Берлине? Ничего?
- Средне, - ответил Якушев и встал.
Во втором часу ночи пришёл в гостиницу. Никто ему не звонил. Спал плохо. В девять утра решился идти к Захарченко. Вдруг зазвонил телефон. Голос Марии: "Можно к вам? Я не одна". Он идёт к двери, влетает Мария, за ней смуглый брюнет с отличной воинской выправкой. Протягивает руку:
- Кутепов, Александр Павлович. Прошу любить и жаловать. Дайте я на вас погляжу, дорогой мой… - ведёт Якушева к окну.
- Так вот вы какой… - Якушев усаживает Кутепова и Марию. Она самодовольно смеётся.
- Вы оказали мне честь, просили быть вашим представителем в Париже, - говорит Кутепов, - а я счастлив быть рядовым членом вашей организации. Кстати, почему "Трест", эдакое сугубо коммерческое, торгашеское название?
- Для конспирации, за границей мы маскируемся под сугубо коммерческое, невинное предприятие… Нэп.
- Ну, вам видней. Я все знаю от Марии Владиславовны. Знаю и восхищаюсь!
- Раз вам все рассказала Мария Владиславовна, мне нечего добавить. Хочу вас послушать, вы наша опора, наша надежда, Александр Павлович!
- Прежде всего верю в ваш "Трест"! Никаких сепаратных выступлений не допущу. Мы с вами заодно. Наша цель - добывать здесь для вас средства, посылать вам самых надёжнейших из наших людей. Здесь все прогнило, протухло, кроме моих людей. Надо переломить эмиграцию, расположить влиятельных лиц в пользу "Треста". И разумеется, потрусить денежные мешки. Марков - выжившее из ума дерьмо! Притом наглое, самонадеянное, как они все там, в Монархическом совете. Вокруг великого князя собралось дрянцо: Оболенский держит руку Маркова; Сталь фон Гольстейн - старая шляпа; Трубецкой - сибарит и лентяй. Сами убедитесь, мы съездим к его высочеству в Сантен-Сервон.
Мария Захарченко сияла и смотрела влюблёнными глазами на Кутепова.
- Теперь о финансистах, о Торгпроме. Будете разговаривать, мой совет - не очень напирайте на монархию. Эти скоты спят и видят себя во главе государства.
- Браво! - кричит Захарченко.
Кутепов грозит ей пальцем:
- И я с вами всей душой. Но знаете, ради денег можно чуть-чуть подипломатничать с этими иродами.
- Предпочитаю иметь дело с американцами. Они нам - займы, мы им - концессии. А какой строй - это не их дело.
- Может быть, вы и правы. Но вот что, дорогой мой, сколько, вы полагаете, вам нужно денег? Без денег переворота не сделаешь.
- На подготовку и завершение переворота? Да, пожалуй, миллионов шестьдесят - сто. Золотых рублей.
Кутепов даже свистнул:
- А что, если прикинуть, вы правы. А цель, цель-то какая! Россия с её недрами. Ведь стоит американцам рискнуть такой суммой?
- Ну, об этом мы ещё потолкуем. А что у вас в Париже, Александр Павлович? Мы ведь все-таки оторваны. Слава богу, наша благодетельница, Мария Владиславовна, с вами в переписке.
- У нас? Кое-что мы намечаем у кубанцев, у терцев. Это дело в руках Улагая. Вы про него не всё знаете. Их пять братьев, за границей двое, остальные там… Пока это только планы. Завтра поедем к великому князю. Ждёт нас обоих… А теперь позвольте вас обнять!
Кутепов толкнул ногой дверь, слышно было, как застучали каблуки по коридору.
- Ну, Мария! Вы - герой!
- Весь день его искала, весь Париж объездила, черт его знает, где он пропадал. Утром ворвалась к нему, вытащила из постели, ругалась последними словами: "Где вы шляетесь? Вам надо учиться у "Треста" - вот где настоящие герои. Мы едем в Париж, рискуем головой, пять вёрст ползём на брюхе, рискуем получить пулю в лоб от пограничников. А вы здесь по кабакам, по бабам!" Словом, наговорила черт знает что! Привезла к вам!
И она победоносным взглядом окинула Якушева.
Из докладной записки Якушева
о третьем свидании с "Верховным":
"…в Сантен-Сервон прибыли с Кутеповым в десятом часу утра. Встретил нас барон Сталь фон Гольстейн и проводил прямо в гостиную. Николай Николаевич пополнел и опять смотрит бодрячком. Вспоминал наши прошлогодние беседы и тут же сообщил:
- Доверяю только Александру Павловичу. Он - и никто другой!
Я рассказал о Маркове, о его плане уступки Бессарабии румынам и заявил, что мы на это идти не можем. Встречено с полным одобрением.
Доложил, чего достиг "Трест", о затруднениях, мол, в связи с увольнением из-за военной реформы некоторых бывших офицеров мы потеряли связь со многими воинскими частями. Заговорили о Туркестане, о басмачестве, - мол, "свет с Востока". Ответил: "Боюсь сепаратизма". Он убеждён в своей популярности на Востоке: "Ну, магометане мне поверят". Рассказал о предстоящем приезде представителя американских деловых кругов и переговорах с ним о займе.
Показал ему новый червонец и предложил сыграть на понижение курса советских денег.
- А сколько надо для этого?
- Миллион золотом.
Промолчал. Разговор о положении в России. Говорю:
- Нарастает недовольство. Народ стосковался по самодержавной власти.
- Как мыслится переворот?
- Объявляется военная диктатура. Но не скоро. Позовём ваше высочество от нашего имени, от имени Монархической организации центральной России.
Он задыхается от волнения:
- А как же народ?
- А народ не спросим. Ни Земского собора, ни Учредительного собрания. Позовём мы. Мы и есть народ.
Радостный хохот. Заходит разговор о декларации, которую "Верховный" опубликовал в американской печати. Критикую: неосторожно обещана амнистия всем служившим у большевиков, необдуманное решение земельного вопроса. "Верховный" вертится, гримасничает, признает, что допустил неосторожность, не согласовав с "Трестом": поступил так, чтобы парализовать выступление Кирилла Владимировича. О поляках: он должен сделать вид, что не знает о нашем договоре с поляками. О евреях: "народный гнев", то есть погромы, организует Марков. Затем последует высочайшее повеление о прекращении насилий.
Беседа прервана для завтрака. Появилась супруга Николая Николаевича - Стана, Анастасия. Очень бодрая, южный тип лица, глаза - маслины, в волосах - седина. Чмокнула меня в лысину:
- Вы не знаете, как вы мне дороги. Я постоянно волнуюсь за вас.
После завтрака прощаемся. Отбываем с Кутеповым в Париж".
54
На следующий день Якушев встретился в ресторане с Третьяковым, бывшим министром Временного правительства. Прочёл нечто вроде лекции об экономическом положении в России и просил денег.
- Эмиграция много жертвовала впустую, - говорит Третьяков. - Конечно, имя Николая Николаевича придаёт вес. Если бы "Трест" организовал восстание, хотя бы частичное, то в него бы поверили и дали денег.
Якушев, нервно швыряя салфетку:
- Значит, если мы пожертвуем двумя-тремя сотнями голов, то вы дадите приличную сумму?
Третьяков смущён:
- Я не совсем точно выразился… Ценой крови, конечно, нельзя добывать деньги. Но согласитесь, мы никого не знаем, кроме вас, мы не знаем, кто стоит во главе вашей организации.
- Имена известны его высочеству и Александру Павловичу Кутепову. Эмиграция не умеет молчать, мы в этом убедились, - строго заметил Якушев. - Речь идёт о сумме в сто миллионов золотом.
- Я поговорю… Мы обсудим с Гукасовым и Денисовым.
Вечером Кутепов говорит Якушеву:
- Втирает очки. У самого ни гроша за душой. Продаёт бриллиантовую брошь жены.
С Хольмсеном и Монкевицем обсуждается техника связи. Шифр по книге "История русской музыки" Сабанеева.
Монкевиц перебежал из разведки Врангеля к Кутепову. Говорит о Врангеле как о самодовольном, страдающем манией величия человеке. О Климовиче высокого мнения, но его не выносит Николай Николаевич, и тому придётся перебежать к Кириллу Владимировичу. Николай Николаевич надеется на деньги Генри Форда. Словом, Якушев с головой окунулся в интриги и возню в лагере эмиграции.
Пора возвращаться в Москву. Сделано все, что намечено. Кутепов - представитель "Треста" в Париже, просит не оставлять его надолго, передал почтительный привет Зайончковскому и Потапову. Многозначительно добавил: "Золотая голова". Вероятно, это о Потапове.
В купе поезда "Париж - Варшава" Якушев наедине с Марией Захарченко.
Из деликатности хочет выйти, когда она раздевается.
- Глупости! Оставайтесь. Какая я женщина!
Якушеву стало неприятно, он вышел.
Варшава. Последний вечер в гостинице "Бристоль". Ужин в ресторане на Старом рынке, затем - граница; ночь, трюки с переодеванием, специальный спектакль для Марии Захарченко; то поднимаясь, то ползком - пять километров, предохранители на револьверах спущены… Наконец знакомая халупа. Там - Иван Иванович, которого Якушев знает под другим именем и фамилией.
Иван Иванович осеняет себя крестом и говорит, разыгрывая радость:
- Слава тебе господи… Я боялся за вас. Две ночи назад на границе пальба… Я уж подумал, не наши ли попали?
Через сутки Якушев и Мария Владиславовна в Москве.
Игра продолжается…
55
У Дзержинского редко бывали дни отдыха. Для этого нужны были настояния врачей и товарищей. Годы каторги, ссылки расшатали его здоровье.
Сколько пережито…
Он один в саду. Прохладное утро подмосковной осени. Густая темно-зелёная листва местами желтеет. Осень чувствуется в её горьком запахе. Тишина… Какая-то птица вспорхнула, села на скамейку, увидела человека, полетела зигзагами и скрылась за деревьями. Дзержинский глядит в светло-голубое небо, вдыхает прохладный живительный воздух. Кто надолго был лишён свободы, тот умеет нежно и глубоко любить природу. Ему все-таки довелось повидать чудесные уголки земли. До революции, когда Дзержинскому угрожал туберкулёз, он жил недолго на острове Капри. Горький, узнав его, говорил, что этот человек вызвал в нем незабываемое впечатление душевной чистоты и твёрдости.