"Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и её мужу под специальное покровительство. Муж её был офицер… По её карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я её узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в её чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица… Испытала очень много, и лицо её, конечно, носило печать всех этих испытаний, но женщина была выносливая и энергии совершенно изумительной. Она была помощником Якушева. Между прочим, она работала "на химии", то есть проявляла, перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Это была работа очень изнурительная. Оба супруга, она и муж, часто навещали меня, они жили там же, возле меня, постоянно выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома…
Мне приходилось вести откровенные беседы с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: "Я старею… Чувствую, что это мои последние силы. В этот "Трест" я вложила все свои силы, если это оборвётся, я жить не буду".
В другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева. "Разочаровавшись постепенно в Якушеве, она идеализировала другого члена этой организации". Этот "другой" был Стауниц.
13 января 1926 года состоялась встреча Шульгина с Якушевым и Потаповым. Якушев был уже знаком Шульгину, Потапов - "сдержанный, тактичный, обаятельный собеседник" - разыгрывал роль будущего военного министра, военного руководителя "Треста". При нем Радкевич держался почтительно, по-военному.
Шульгин поделился с Потаповым планом, который возник ещё перед переходом границы:
- У меня в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что, если под видом фабрики гнутой мебели там организовать базу для врангелевских офицеров?
Потапов ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с "лесными концессиями", предназначенными для такой же цели. В принципе план надо одобрить, и этим займётся "Трестхоз".
Беседа была не совсем деловая. Потапов вспоминал прошлое, свою близость ко двору, императрицу Александру Федоровну, - возможно, она была холодна к нему, потому что считала его близким ко двору Николая Николаевича.
У Шульгина тоже были воспоминания, связанные с императрицей:
- Я был представлен её величеству вместе с другими членами Государственной думы, нас было тридцать. Церемониймейстер представил меня: "Депутат Шульгин от Волынской губернии". Она смотрела на меня с видом отчаяния, потом спросила: "Волынская губерния? Какая она?" Я был смущён и все же нашёлся: "Скажу одним словом - мягкая". Она глядит не понимая. "Климат мягкий, наречье, природа холмистая, мягкая, характер людей мягкий". Затем, нарушая этикет, спросил: "Вы там не изволили быть?" Она ответила, как бы жалуясь: "Не была. А где я была? Я десять лет в Царском Селе, как в тюрьме". И вдруг замолчала. Я сказал: "Надеюсь, вы посетите эту губернию?" - "Непременно". И вот как бывает: член Государственной думы от этой "мягкой" губернии принял отречение царя, а первым восстал лейб-гвардии Волынский полк.
Шульгин мог многое рассказать о том, что предшествовало Февральской революции.
- Я как-то обедал у Юсуповых, Феликс Юсупов был женат на дочери великого князя Александра Михайловича. Был и великий князь Кирилл Владимирович, говорили о том, что династия накануне крушения, - это было ещё до убийства Распутина. Кирилл молча кивал, но в глаза не смотрел, я обратил на это внимание.
Шульгин говорил Потапову и Якушеву, что он буквально потрясён всем, что увидел в России. Россия, её организм не умерли, как они думают там, на Западе.
- Жизнь бьёт ключом, и, больше скажу, её буйный размах перегоняет Запад, в этом я убеждён.
- Мы здесь варимся в этом котле; вам, как свежему человеку, виднее, - согласился Потапов.
- И мы считаем, что этот подъем на пользу будущей России. Переворот только назревает… Все произойдёт само собой, - разумеется, при нашем содействии. Центр внутри страны есть - это "Трест", - добавил Якушев.
- А силы извне? Они существуют… В Белграде, в русской церкви, стоят наши знамёна. Их семьдесят, при них офицерский караул. День и ночь стоит караул в форме своих старых полков…
Потапов тоже видел эти знамёна, но они будили в нем иные чувства, чем у Шульгина.
Шульгин вспоминал о своём расхождении с черносотенцами: когда еврея Бейлиса обвиняли в ритуальных убийствах, он, Шульгин, напечатал в своей газете "Киевлянин" статью, в которой обвинил прокурора и следственные органы в давлении на суд. За эту статью Шульгина приговорили к трём месяцам тюрьмы, хотя вскоре и помиловали. Находясь в эмиграции, он не мог мириться с кровожадными намерениями ультраправых, мечтавших о погромах и кровавых расправах в случае переворота.
Главное, что волновало сейчас Шульгина, была судьба его сына, пропавшего без вести. Были сведения, что он будто бы находится в больнице для душевнобольных в Виннице.
- Я могу сам поехать в Винницу, скажем, под видом скрипача из ресторанного оркестра.
- Ничего этого не нужно. Мы пошлём в Винницу своего человека. Вам следует только написать записку сыну, чтобы он доверился нашему человеку.
И Шульгин написал: "Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься представителю этого письма. Лиза жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи что-нибудь предъявителю письма из Свальнокотских сказок. Храни тебя Господь. Твой Биб".
Записку отдал Якушеву.
Затем Шульгин выразил желание поехать в Ленинград.
- Опасно.
- Уж если в Киеве, где меня каждая собака знала и никто не узнал, то в Питере наверняка не узнают.
Тут произошёл инцидент, несколько взволновавший Шульгина: кто-то стукнул два раза в окно. Якушев вышел и вернулся с неизвестным человеком, который передал пакет и, сказав по-польски: "Довидзеня, пан", ушёл. О нем сообщили Шульгину: "Связной из польского посольства. Принёс пакет из Варшавы, направленный с диппочтой". Это была инсценировка, чтобы убедить Шульгина в солидности "Треста".
Шульгин заговорил о Польше, о лимитрофах: "После переворота их придётся терпеть в течение нескольких лет". Потом о Климовиче как мастере конспирации, которого незаслуженно оттёрли Кутепов и кутеповцы. "Они и Врангеля не допускают к "Тресту", видимо из ревности".
Якушев заметил, что "Трест" находит политику Врангеля неправильной. "Трест" считает себя подвластным Николаю Николаевичу, но не докладывает ему, как ведёт дело, а ставит перед фактом.
- Мы боимся двора его высочества, все разболтают, старые болтуны. И у Врангеля есть советчики, настраивающие его не в пользу "Треста".
- Да, Врангеля убеждают в том, что "Трест" не чист, иначе бы он давно провалился. И это меня возмущает, особенно после того, что я видел здесь, - сказал Шульгин.
И тут Якушев впервые заговорил о книге, в которой автор "Дней" и "Двадцатого года" мог бы описать свою поездку в Россию.
Ещё в то время, когда донесения Дорожинского, а затем письма Шульгина были получены в Москве, у Дзержинского и его товарищей по работе появилась мысль, что впечатления Шульгина, его размышления о том, что он увидел в Советской стране через пять лет после 1920 года, могли бы открыть глаза многим эмигрантам, и не только эмигрантам, на те перемены, которые произошли в России.
Репутация Шульгина как монархиста была общеизвестна, и, если бы он добросовестно описал все, что видел в СССР, это бы имело значение, повлияло бы на людей, не знающих правды о родине.
Деятели "Треста" получили задание: подсказать Шульгину мысль о создании книги, отражающей его пребывание в Киеве, Москве и Ленинграде, тщательно скрывая способ, каким он очутился в Советской России, и людей, которые ему помогли. Об этом и сказал Якушев при свидании с Шульгиным 16 января 1926 года.
В октябре 1927 года в послесловии к книге "Три столицы" её автор писал: "Я никогда бы не решился её издать, я слишком боялся повредить "Тресту". Мысль эту подал мне Фёдоров (Якушев): "Я надеюсь, что по вашем благополучном возвращении мы прочтём ещё одно талантливое произведение автора "Дней" и "Двадцатого года" (повторялось несколько раз). Очень важно, чтобы эмиграция знала, что Россия жива и не собирается помирать". И я "клюнул" на эту мысль…"
Можно представить себе ту суету, которая поднялась в эмиграции после благополучного возвращения Шульгина из Советского Союза.
В Ленинграде ему понравился спектакль "Заговор императрицы". Между прочим, Шульгин отметил, что артист, игравший Распутина, не передал "той таинственной силы, которая должна же быть в этом человеке, раз он мог завладеть императорской четой".
Розыски сына Шульгина оказались бесполезными. В Виннице его не нашли, - возможно, он умер и был похоронен под другой фамилией.
Состоялся прощальный ужин на квартире "Треста". Шульгин шутил: "Как часто за границей я говаривал: с каким удовольствием я сейчас бы съел рябчика с брусничным вареньем, а теперь его ем в Москве. Все похоже на сон…"
В ночь на 6 февраля Шульгин выехал в Минск, провожал его Антон Антонович (Дорожинский). Прощание было сердечное. Шульгин обещал "сохранение самой действенной духовной связи". Переводил Шульгина через границу Иван Иванович (Михаил Иванович Криницкий). Шли опять "с револьверами в руках". Перейдя границу, Шульгин подарил своё оружие Ивану Ивановичу.
Из Варшавы, через Артамонова, вскоре пришло письмо "Тресту":
"Ещё раз хочется поблагодарить вас за все. На расстоянии это ещё виднее. Полуторамесячный инцидент представляется мне сейчас чем-то далёким и совершенно удивительным: как будто добрый волшебник взял меня за руку и, показав царство грёз, вернул обратно на землю. Займусь отчётом, который хотел бы закончить возможно скорее. Искренне преданный вам…"
Отчётом Шульгин называл будущую книгу "Три столицы".
А "дорогому Антону Антоновичу" он писал: "Нежно Вас целую".
3 марта 1926 года он сообщал: "Отчёт может вызвать шум. Не испугаются ли шума давшие согласие и не смогут ли они, ссылаясь на поднявшуюся шумиху, взять согласие обратно. Быть может, придётся ознакомить их предварительно с отчётом и, так сказать, спросить, не считают ли они отчёт непозволительной, с их точки зрения, сенсацией". Было решено переслать рукопись по частям в "Трест" для предварительного чтения. По мнению Шульгина, её следовало просмотреть в "Тресте" с точки зрения безопасности для организации. Рукопись "Три столицы" читалась не только Якушевым, но и руководящими сотрудниками ОГПУ.
Книга Шульгина разожгла страсти. Вокруг неё образовались два лагеря: довольных и недовольных. Кутепов опасался, что Шульгин, сторонник Врангеля, оттеснит "Трест" от РОВС. Перед поездкой автору "Трех столиц" пророчили участь Савинкова, убеждали, что "Тресту" нельзя доверять. Но, вернувшись, Шульгин утверждал, что видел около двадцати человек "Треста", - не может быть, чтобы все были агенты ГПУ, в том числе и "племянники".
В Варшаве Шульгин сказал Артамонову:
- Я убедился, что этот народ жив и не собирается умирать… Все, что было обещано "Трестом", выполнено. Это хорошо организованная машина. Какая точность механизма!
Встретившись с Климовичем, Шульгин сказал:
- Вы мне помогали перед поездкой, что я могу сделать для вас?
- Кутепов имеет дело с "Трестом", а Врангель отказывается. Нужно, чтобы "Трест" работал с Врангелем.
Но посредником в этом деле Шульгин не стал.
Насколько ещё высоко стояли акции "Треста", видно из того, что все эмигрантские организации стремились завязать отношения с его руководителями. Книга Шульгина "Три столицы" оправдала себя, она внесла разлад в белую эмиграцию и рассеяла сомнения, которые возникли после того, как Рейли не вернулся из своей последней "экспедиции" в Советский Союз.
Автору этого романа-хроники довелось быть за границей, в Париже, в то время, когда книга Шульгина была злобой дня в кругах эмиграции.
Заметки, статьи в эмигрантской печати то прославляли героизм Шульгина, то осыпали бранью. Его называли "предателем белой идеи", "фантазёром". Некоторые одержимые собирались избить его за то, что он будто бы разгласил тайны подпольной контрреволюционной организации.
64
20 июля 1926 года в 4 часа 40 минут дня скончался Феликс Эдмундович Дзержинский.
Вокруг имени этого человека в кругах буржуазии до сих пор бушуют страсти, кипят противоречивые суждения. Все ещё неистовствуют враги Октябрьской социалистической революции, с яростью произнося имя Дзержинского. Но те, кто понимает, что Октябрьская революция должна была защищать свои завоевания, называют Дзержинского Железным Феликсом и бесстрашным солдатом великих классовых битв.
Сын польского народа обрёл бессмертие в своей отчизне и в Советском Союзе, который стал его второй родиной. В молодые годы Дзержинский мечтал быть учителем. Но после Октября партия доверила ему почётный, требующий огромного напряжения всех духовных сил пост - охрану безопасности первой в мире страны социализма.
Кристальная чистота, бесстрашие, твёрдость, справедливость и великодушие - все эти черты характера Дзержинского снискали ему славное имя рыцаря социалистической революции.
Люди, не чувствовавшие за собой вины, несправедливо лишённые свободы, желали только одного - чтобы Дзержинский лично рассмотрел их дело. Они были убеждены, что он восстановит справедливость. И не ошибались.
Екатерина Павловна Пешкова, стоявшая во главе так называемого Политического Красного Креста, говорила автору этой книги о Дзержинском: "Он никогда не подходил к делу с предвзятым мнением. Он хотел верить человеку, судьбу которого надо было решить, доверие к человеку было характерной чертой Дзержинского". Если же он видел обман, лживость, желание уйти от заслуженного возмездия, в нем пробуждалось чувство презрения к врагу, и пощады ему не было.
О Дзержинском можно было сказать теми же словами, которыми поэт говорил о Ленине: "Он к врагу вставал железа твёрже".
Чутьём революционера, всем своим жизненным опытом Дзержинский умел проверять искренность показаний того, кто обвинялся в преступлении против советского строя. Он безошибочно отличал правду от лжи, искренность от фальши и лицемерия. Подписывая смертный приговор неразоружившимся врагам, Дзержинский оставался глубоко человечным, более всего опасаясь того, что называется судебной ошибкой. Дзержинский работал 14-16 часов в сутки, глубоко вникая в дела арестованных, и постоянно искал смягчающих их вину обстоятельств.
Именно с этой чертой в духовном облике Дзержинского пришлось однажды встретиться и мне.
Весной 1918 года в Москве был арестован ЧК доктор Василий Яковлевич Зеленин, начальник городских военных лазаретов. Я знал этого человека в студенческие годы, жил с ним бок о бок в его квартире в качестве квартиранта. Ему не нужны были жильцы: после тяжёлой, отнимающей много часов работы, когда он возвращался домой, ему требовался собеседник, хотя бы на короткое время отвлекавший от дела. Молодой человек, студент, подходил для этой цели. Так я хорошо узнал доктора Зеленина. Когда он был арестован, я сказал об этом моему знакомому Георгию Лафару, поэту, который был ответственным работником ВЧК. (Позднее, в 1919 году, он был послан на подпольную работу и погиб от руки интервентов.) По совету Лафара я позвонил секретарю Дзержинского и получил ответ: "Приходите на Лубянку, 11, вас примут".
Трудно себе представить в 1965 году, как выглядела весной 1918 года ВЧК, помещавшаяся в доме страховой конторы "Якорь". В окошечке ещё уцелевшей кассы я нашёл записку: "Пропустить Л.В.Никулина к т.Дзержинскому".
Я очутился в комнате, освещённой одним окном. Насколько помню, в комнате стояла ширма, а за ней кровать - простая госпитальная койка. Дзержинский поднялся мне навстречу, вышел из-за стола и просто спросил:
- В чем дело?
Он был в чёрном пиджаке, в косоворотке, а не в гимнастёрке, как его рисуют теперь. У него были тонкие черты лица, красные веки - видимо, от чтения. Он смотрел прямо в глаза собеседнику. Взгляд был серьёзный, но не суровый. Я объяснил, зачем пришёл.
- Подождите, - сказал Дзержинский и вышел.
Ждал я не очень долго. Дзержинский вернулся.
- Доктор Зеленин арестован за то, что он плохо обращался с санитарами и сёстрами в лазаретах, где был начальником.
Казалось, разговор на этом мог быть окончен, но я сказал:
- Зеленин ведал городскими солдатскими лазаретами, а не офицерскими, привилегированными.
Дзержинский вопросительно смотрел на меня. Я продолжал:
- Это значит, что он требовал от санитаров и сестёр милосердия хорошего ухода и обращения с ранеными солдатами. А санитары и сестры обращались, вероятно, плохо.
Дзержинский, как мне показалось, удивился. Потом сказал:
- Да. Об этом не подумали. Это - довод.
На этом разговор окончился. Я ушёл. Немного времени спустя доктор Зеленин был освобождён. Он уехал с санитарным поездом на восток и там, как мне рассказывали, умер от тифа.
Вот, может быть, не очень значительный случай, но я его не мог забыть. Ведь происходило это в суровое время заговоров, диверсий, саботажа. Казалось, не было времени разбираться в судьбах отдельных людей.
В одном из своих приказов Дзержинский писал:
"Необходимо оберегать честь и доброе имя ответственных партийных и советских работников… В случаях, когда возникает против кого-либо только подозрение, необходимо проверить его основательность с таким расчётом, чтобы сама проверка не запачкала имени работника".
Ленин был строг к тем, кто клеветал на честных советских работников. Он требовал наказания клеветников за голословное обвинение. 24 ноября 1921 года Совет Народных Комиссаров издал декрет "О наказаниях за ложные доносы".
Следуя ленинским принципам, Дзержинский был беспощаден к своим сотрудникам, если они нарушали установленные советской властью законы. К работникам ЧК предъявлялось требование:
"…Каждый должен помнить, что он представитель советской власти рабочих и крестьян и что всякий его окрик, нескромность, невежливость - пятно, которое ложится на эту власть.
…Знать все декреты советской власти и руководствоваться ими в своей работе. Это необходимо для того, чтобы избежать ошибок и самим не превратиться в преступников против советской власти, интересы которой мы призваны блюсти".
Так понимал Дзержинский роль чекистов.
Когда было установлено звание почётного чекиста, в удостоверении, которое давалось работнику, получившему это звание, говорилось: "Почётное звание чекиста требует бдительности, решительности и храбрости".
Только требования, и никаких привилегий!
О деятельности Дзержинского в борьбе с детской беспризорностью написано много. Ленин знал, кому поручить великое и благородное дело - заботу о детях. И это лишь часть того огромного труда, который взял на себя Дзержинский.