ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Траулер терял остойчивость.
Температура наружного воздуха резко упала, и летящие на палубу, надстройку, рангоут и такелаж судна брызги и каскады морской воды немедленно превращались в лед, плотная стекловидная корка которого постоянно увеличивалась.
Верх траулера настолько утяжелился от обледенения, что даже незначительное уваливание под ветер могло повлечь за собой опрокидывание корабля.
"Тонн пятьдесят уже есть", – подумал Олег Давыдов, выглядывая из окна рулевой рубки и окидывая взглядом причудливые, потерявшие истинную форму брашпиль на полубаке, траловую лебедку под фок-мачтой, невероятно толстые фока-штаги. Штурман знал, что фока-штаги являются самыми опасными собирателями льда на судне. И не только потому, что способны нести на себе большое количество льда. Свисающие с фока-штагов сосульки смерзались друг с другом, за тем схватывались с брашпилем и носовой палубой и образовывали ледовый парус с большой высотой центра тяжести.
"Там сейчас в потенции еще тот крутящий момент", – подумал Давыдов и приказал боцману перебраться с матросами на полубак и скалывать лед с фока-штагов.
Матросы работали с небольшими перерывами уже шестнадцать часов. Но лед рос быстрее, чем удавалось от него избавиться.
"Предпринять! – лихорадочно думал штурман. – Немедленно что-то предпринять… Я должен произвести маневр!"
Он уже не задумывался над тем, как попал капитаном на этот траулер, имени которого даже не знал, очутился в открытом штормовом море с резко понизившейся атмосферной температурой. Надо найти решение, и выход где-то рядом. Давыдов помнит, что о сходной ситуации он читал рассказ писателя-мариниста в журнале "Морской флот".
"Этот проклятый лед, – вспомнил он вдруг. – Так называется тот рассказ… Проклятый лед!"
В то же мгновение Олег осознал, что к нему пришло пробуждение. Но глаз не открывал, лихорадочно припоминая реальные события, произошедшие до того, как он увидел себя в рубке обледенелого траулера.
Штормовое море, лед, вечерний фруктовый коктейль в баре гостиницы "Дофин", Нью-Йорк, "континенталь", пластиковый мешок, Кони-Айленд…
Теперь Олег вспомнил. Он ощутил, что голова у него перевязана, саднит спина и болит немного левая рука. Лежит он в постели, и довольно мягкой, телом почувствовал свежесть простыней.
Сознание прояснялось, и теперь, продолжая лежать с закрытыми глазами, Олег Давыдов сумел определить, что рядом с ним находится другой человек.
– Хватит притворяться, – услышал он голос Джона Бриггса и оценил тон его как доброжелательный, свойский. – Я понял уже, что ты не спишь… Лицо изменилось.
– Скажи на милость, какие мы наблюдательные, – проворчал Аргонавт и приоткрыл один глаз. – А что же ты прозевал классический киднепинг, когда твоего друга, а главное коллегу, умыкнули из-под носа в самом центре Нью-Йорка?
"Все правильно, навигатор, – сказал он себе, открывая второй глаз и приподнимаясь в постели на правом локте, левую руку он не решился пока тревожить. – Неважно, что стояло за этим фокусом. Замешан в нем Бриггс или нет, ты должен напирать на него, не давая опомниться…"
– Теперь я понимаю, что все написанное нашими журналистами об этом проклятом Вавилоне было правдой. Но я-то – простак из России, а ты? Профессионал организации! Где ты был, когда меня взяли в вестибюле? А Эдди Картер где был? Ну и система безопасности в оплоте демократии! Доберусь до вашего начальства – выложу все.
"Не понял или притворяется? – подумал Джон Бриггс, наблюдая за тем, как внешне спокойно, но агрессивно по содержанию говорит с ним Давыдов. – Во всяком случае, выдержка у парня хоть куда. Да, но какую позицию теперь занять мне? Нести чушь о какой-то ошибке? Или свалить все на ФБР?.. Олег сразу увидит белые нитки. Не поверит он и в мифических гангстеров. Надо говорить ему правду. Это единственный выход".
Но Давыдов опередил его.
– Еще одна проверка? – спросил он. – Бездарные вы люди, формалисты… Никакой диалектики в методах! И спектакль дешевый. Ты-то сам знал об этом?
Джон Бриггс кивнул, но тут же предостерегающе поднял руку.
– Поверь, я был против какой-либо проверки! – воскликнул он. – В принципе возражал… Но таков порядок, и затею санкционировали шефы из главной конторы. А к режиссуре вообще не причастен.
– Ладно уж, – проворчал Олег, усаживаясь поудобнее. – Я б тебя совсем тогда перестал уважать как специалиста. Но ты обязан был предупредить их, что бывший штурман Давыдов – нестандартная личность. Пусть учитывают это.
– Уже учли. Оригинальным поведением ты доказал право на нестандартный режим, – сообщил Джон Бриггс, улыбаясь. Он был доволен тем, что ему не пришлось врать Олегу или оправдываться перед ним. Противно было бы вести себя так по отношению к человеку, который когда-то спас тебе жизнь.
"А я только и делаю, что предаю его", – подумал Джон Бриггс.
Вслух он спросил:
– Как ты чувствуешь себя?
Давыдов свесил ноги с постели, вытянул их, потом развел руки, ловко спрыгнул на пол.
– Можете похищать еще раз… Голова, правда, немного не в порядке. Не сумел уберечь, когда группировался в падении, ударился о крышу тележки. Кстати, как чувствуют себя "артисты"?
– У них дела похуже, – усмехнулся Джон Бриггс. – Несколько переломов на компанию плюс сотрясение мозгов, но все живы.
– У них были мозги? Я этого не заметил. Ну да ладно. Слава Богу, не угробились, – спокойно проговорил Олег Давыдов. – Мне это было бы неприятно. В конце концов ребята находились на государственной службе. – И тут же без перехода спросил: – Мистер Ларкин об этом знает?
II
Матти Бьернсон слыхал как-то от сотрудников организации, с которыми его так или иначе сталкивала общая работа, что управление науки и техники ЦРУ проводило широкие эксперименты по изучению природы человеческого взгляда.
Ученые эксперты организации, получающие такое содержание, перед которым оклады университетских профессоров меркли, исходили из того, что выражения типа "чувствовал на себе чей-то взгляд" или "затылком ощущал, что за ним наблюдают" возникают не случайно. При этом исходили они из гипотезы: человеческий глаз суть модель солнца. А коли это так, то глаз не только воспринимает лучи, но и сам направленно отдает некую энергию.
Работы начались… с тараканов. Наука и человеческая практика давно установили, что есть такие виды этих насекомых, которым присуще любопытное свойство. Стоит человеку посмотреть на таракана, как насекомое на какое-то время, до трех секунд, замирает. Что это значит? Таракан воспринимает излучение глаза? Каким образом, почему, чем именно, как действует феноменальный механизм? И нельзя ли, изучив природу человеческого взгляда, использовать его с определенными целями.
В лабораториях ЦРУ опытные биологи-препараторы сотнями пластали бедных насекомых, вживляли в их нервную систему микроскопические электроды, соединенные с необыкновенно тонко реагирующей аппаратурой. Слухи об этих фантастических работах просачивались, несмотря на режим строгой секретности, и фигурировали в среде сотрудников организации в анекдотической окраске.
И вот сейчас Матти Бьернсон с горькой отрешенностью думал, что в действиях тех сумасшедших биологов был, видимо, великий смысл. Ему казалось, что он сам превратился в огромное насекомое, на манер чудовища из рассказа Франца Кафки, и вот-вот замрет неподвижно на одной из улиц Северной Пальмиры под зорким взглядом русского контрразведчика. Весь знаменитый город представился ему вдруг гигантской ареной, на которую выпустили Матти-таракана. Чекисты наблюдают за ним и управляют его поведением, заставляя совершать как будто бы осмысленные действия. Матти ощущал себя изо всех сил бегущим насекомым, которому кажется, что оно вот-вот избавится от преследователей, и вовсе ему невдомек, что для каждого таракана на другой стороне бегового поля есть собственная отдельная ячейка.
Мистический ужас охватил на какое-то мгновение Матти Бьернсона, когда он увидел в университете Андрея Колотухина. Подойти к нему Матти не решился, но позвонил после этого Марине. На работе Марины не было, но Матти сообщили причину ее отсутствия: смерть матери. Сопоставив оба очевидных факта, Викинг понял, что "противозачаточная" таблетка досталась Резник-старшей.
Теперь не имело смысла выяснять, почему сорвалась операция по устранению Андрея Колотухина, надо было думать, чем угрожает непредвиденное обстоятельство самому Матти Бьернсону.
Больше всего его мучила мысль: связывает ли Марина смерть матери со злополучной пилюлей? "Если сообразила, то меня давно бы уже взяли, – мысленно говорил, успокаивая себя, Викинг. – Или, по крайней мере, пригласили бы для дачи объяснений… Нет, видно, обошлось! В конце концов, я знал, на что иду… Если бы копыта отбросил этот парень, то и в этом случае деваха не должна была сообразить, откуда покатилась к нему эта последняя в его жизни бочка. А может быть, – рассуждал поклонник Кафки и русского народного языка, – меня пока не замели только потому, что хотят наворотить на меня побольше компры. Тогда надо установить, какие за мной ходят хвосты, и как можно скорее рвать когти".
Матти Бьернсон дергался совершенно напрасно. Никто его пока не подозревал. Марина еще не знала, что ее бедная мама выпила вино, предназначенное для Андрея, а Николай Иванович Колмаков еще не запротоколировал ее показаний.
Неизвестность была хуже всего. Дважды звонил Матти Бьернсон Марине, собираясь назначить ей встречу и исподволь узнать, что же все-таки произошло, но оба раза, услыхав ее голос, вешал трубку телефона-автомата и медленно выходил из будки, незаметно проверяясь.
В последние дни аспирант с утра и до поздней ночи колесил по городу, устанавливал слежку за собой. Хвостов не было, но это обстоятельство не приносило покоя. Викинг понимал, что при желании захлопнуть крышку тараканьего ящика, в который он сам себя посадил, не составляет для русской контрразведки особого труда. И спрятаться некуда. Его пребывание в России было легальным. Никаких берлог для пересидки не предусматривалось. Да и легенды у аспиранта не было никакой, не говоря уже о документах. Его попросту не готовили для агентурной работы под чужим именем.
Убраться восвояси? Можно, конечно, попробовать сесть на поезд Ленинград – Хельсинки или вылететь в Стокгольм из Пулкова… Но где гарантия, что на контрольно-пропускных пунктах не ждут, когда он явится прямо к ним в руки. Его отъезд – косвенное признание вины, саморазоблачение. Честному иностранному аспиранту незачем безо всяких причин срываться вдруг с места в начале учебного года. Пойти к консулу и соврать что-либо о заболевшем папочке? Но это проверить легче простого… Да и чем поможет ему консул? Перенесет по воздуху через Финский залив?
В этот день Матти уехал в Стрельну, побродил по парку Константиновского дворца, в котором разместилось теперь Ленинградское арктическое училище. За ним никто как будто бы не следил. Затем он сел в автобус и перебрался в Петергоф. Фонтаны в этот день не работали. "Экономим воду", – объяснил аспиранту служитель. Матти Бьернсон долго стоял у Большого каскада, смотрел, как золоченый Самсон раздирает пасть льву. Большой каскад был создан в честь победы русского оружия над шведами в Полтавском сражении, и Матти Бьернсон с иронией подумал, что вот и ему, шведу, приходится терпеть поражение в России.
Он вышел на площадь Старого Петродворца и увидел три свободных такси на стоянке.
"Деньги мне теперь понадобятся нескоро, – горько усмехнулся Матти Бьернсон. – Могу позволить себе эту роскошь…" Он подошел к крайней "Волге", распахнул дверцу и уселся рядом с водителем. Тот включил зажигание, выжал сцепление, плавно подал газ и, выкатываясь с площади, включил счетчик. Потом повернулся к пассажиру, взглянул вопросительно.
– На Литейный проспект, – внушительно сказал Викинг, – дом четыре.
Таксист повел плечами и даже чуточку крякнул. Он хорошо знал этот дом и решил, что везет одного из работников этого серьезного учреждения.
"Из Прибалтики, видно, парень", – решил он про себя. Ему и в голову не пришло, что рядом с ним сидит иностранный шпион, который взял такси с намерением явиться на Литейный проспект с повинной.
III
Пелагея Кузьминична явилась добрым ангелом и для осиротевшей семьи Резников. В эти скорбные дни, когда от Марины, впавшей от горя в прострацию, не было никакого толку, пожилая женщина всю свою неуемную энергию, сохранившуюся способность всегда приходить на помощь тем, кто в ней нуждается, обратила на маленькую девочку, которая лишилась бабушки, на Марину, их дом. Ведь все в этой семье, чего там скрывать, держалось на Брониславе Иосифовне.
А похоронные заботы-хлопоты? Техническую часть, вернее бюрократическую, взял на себя Андрей Колотухин, ему помогали его друзья – Рафик и Станислав. Спасибо, что отец отдал Андрею служебную машину, а сам одалживался у заместителя, если надо было срочно куда-то выехать. Всевозможные справки, без которых, как выяснил Колотухин-младший, нельзя отправить человека в последний путь, неприятный сговор с подозрительными личностями о рытье могилы, похоронные принадлежности, венки, цветы, катафалк, автобус, продукты и выпивка для поминок…
Но вот закончилась печальная процедура, мамаша Палаша осталась побыть в доме усопшей, пока Марина не придет в себя, а Андрей отвез в салон красоты заявление, в котором Резник просила двухнедельный отпуск.
Перед девятым днем, в который по обычаю собирались помянуть Брониславу Иосифовну по второму разу, Марина, Андрей и не оставлявшая ее пока Пелагея Кузьминична собрались обсудить, кого позвать, что приготовить, что прикупить из продуктов. Не успели начать разговор, как в прихожей позвонили. Это приехал Колотухин-старший. Василий Дмитриевич был на похоронах, видел вконец убитую горем Марину и решил навестить ее, узнать, не нуждается ли она в какой помощи, ибо считал девушку почти своей родственницей.
Приехал с академиком и Николай Иванович. Еще вчера, когда Колотухин-старший наметил себе этот визит, он вспомнил тот день в Кавголове, когда вместе с Николаем Ивановичем познакомился с Брониславой Иосифовной и Мариной. Миссия, с которой Колотухин-старший собрался в дом Резников, была по сути своей не из легких, и Василий Дмитриевич, не желая признаваться себе в некоем малодушии, позвонил Колмакову и как бы между прочим сообщил ему, что собирается съездить к дочери покойной. Умеющий понимать подобную информацию с полуслова и даже порою без слов, Николай Иванович тут же попросил взять его с собой.
– Хоть мы и виделись с этой милой женщиной только однажды, я искренне жалею ее, а уж о ее детях и говорить не приходится, – сказал он, ничем не выдавая, что знает, кем на самом деле доводилась маленькая девочка Брониславе Иосифовне.
Увидев гостей, Марина оживилась. За прошедшие дни она несколько пришла в себя, постепенно обретая свое прежнее агрессивно-независимое состояние, хотя и казалась еще расслабленной от пережитого несчастья.
"Мамы больше нет, – размышляла она бессонными ночами, упорно отказываясь от снотворного зелья, – а у меня ребенок, его еще растить и растить. Что теперь делать? Как все правильно рассчитать, не ошибиться? Если б могла я на Борю положиться… Но где он, Боря?"
Марина еще в день похорон подумала о том, что надо бы сообщить ему о постигшем ее горе. Но куда телеграфировать? Она совершенно не знала, в какой организации работает Борис за границей. Весточки от него приносил Матти Бьернсон, но он в эти печальные дни не показывался. Видимо, уехал домой, решила Марина, иначе пришел бы на похороны или позвонил бы, в крайнем случае. Обаятельный скандинав нравился Марине. Раньше она порой даже игриво подумывала, не завести ли с ним роман пикантности ради.
Когда в доме появились академик и Колмаков, Марина сама принялась хлопотать по хозяйству
– Вы уж отдыхайте, мамаша Палаша, – мягко сказала она Пелагее Кузьминичне, назвав ее колотухинским домашним прозвищем. – Вы и так столько для меня сделали. Не знаю, как и отплачу за все, золотой вы человек…
Марина так искренне любила сейчас всех этих людей, что по неведомому психологическому закону чувство приятия к другим переключилось на собственную персону, наполнило ее любовью и состраданием к самой себе. У нее даже слезы появились на глазах.
Молодая хозяйка выставила на накрытый стол бутылку "Смирновской" – презент от одной из клиенток – и сухое вино. Колотухин-старший и Колмаков ограничились символическим количеством вина в бокале, Андрей выпил гранатового сока, Пелагея Кузьминична пригубила за компанию "Ркацители", а Марина налила себе рюмку "Смирновской", объяснив смущенно: "Душа застыла, может, отогреется…"
За чаем зашел разговор о предстоящих поминках. Марина сообщила, кого собирается пригласить, а кто может так прийти – вышло человек тридцать – сорок.
– Вина надо купить, – сказала Марина. – И водки… Пару ящиков. Надо съездить к Семену Марковичу, – повернулась она к Андрею.
– Зачем так много водки? – неуверенно возразил Василий Дмитриевич. – Может быть, только вина… Понемногу, для традиции.
– Да и традиция-то надуманная, – поддержал академика Колмаков. – Не было такого у наших предков.
– Ну да, – вспыхнула Марина. – А потом скажут: ну и скряга у нее дочь! У мамы каждый был и сыт, и пьян, и нос в табаке. Пусть пьют, сколько захочется… Тем более, выпивка сейчас дело дефицитное.
– Поэтому тем более не стоит, – подал голос Андрей. – Надо ломать дурные традиции. Я, по крайней мере, к Семену Марковичу за водкой не поеду.
– Хорошо, – подчеркнуто бесстрастным тоном произнесла Марина, – можешь не ехать. У меня найдется кого послать. Ты хочешь, чтобы люди осудили меня? Ты никогда не любил мою маму. Вот и сейчас помянуть не захотел. Твой отец и Николай Иванович не погнушались вина выпить.
– Но мы обычные люди, Марина, – вступил в разговор, встревожась его оборотом, Колотухин-старший. – А Андрей у нас убежденный трезвенник, борец за трезвость. А это ого-го какое нравственное обязательство.
– У них ведь принципы, – вмешался Колмаков. – Вроде обета рыцарей – никогда и ни при каких обстоятельствах ни глотка алкоголя. Поведение настоящего трезвенника зиждется на трех китах: не пей сам, не покупай в магазине и не угощай других. Мы с Василием Дмитриевичем до такого аскетизма не созрели, хотя давно уже пора.
– Аскетизм, принципы, – презрительно сощурилась Марина. – Да незадолго до маминой кончины ваш трезвенник за этим вот столом пил шампанское.
Андрей покраснел:
– Прости, Марина, но тогда я… Как тебе сказать… Обманул. Нет, это не совсем то слово… В общем, налил себе лимонада. Когда ты маме дверь открывала. А свой бокал поставил Брониславе Иосифовне.
И до того бледное, исхудалое лицо Марины, с усталыми, воспаленными от слез глазами вдруг вытянулось, обрело синюшный оттенок.
– Мама выпила твое вино? – прошептала она, запинаясь на каждом слове.
– Ну конечно же выпила! – стараясь говорить бодрым, веселым тоном, воскликнул Андрей. Его уже пугала реакция Марины, предчувствие страшного начинало нарастать, причиняло боль. – Выпила мое вино, – повторил Колотухин-младший.
Марина вдруг дико вскрикнула, глаза ее закатились и она стала валиться со стула.
Все оцепенели. И только Колмаков рванулся к молодой женщине, схватил ее за плечи, остановил падение.