Это, конечно, "Зеркало". А "Телеграф" собрал несколько комментариев церковных лидеров, и один или два епископа довольно сдержанно похвалили высказанное отцом девочек почтение перед новорожденными, отметили, что медицинская наука - замечательная вещь, но Рим ответственно подходит к вопросу абортов, и подчеркнули, что неприкосновенность жизни всегда должна иметь первостепенное значение.
"Тайме" с присущим ей достоинством поместила статьи, написанные несколькими знаменитыми гинекологами. Большинство из них посвятили основную часть статей описанию самого процесса хирургической процедуры, которая предстояла близнецам Андерсон, и нескольких других хирургических процедур, которые, насколько мог понять Гарри, мало относились к обсуждаемому вопросу.
"Мэйл" была настроена вполне сочувственно по отношению к Джозефу Андерсону ("Страдания отца…"), но "Сан" без лишней драматизации раздобыла поразительно плохую фотографию Андерсона, хищно глядящего на избирательную урну. Заместитель редактора разместил се рядом с очень размытой фотографией двух маленьких детей, которые могли бы быть кем угодно, скорее всего, даже не близнецами Андерсон. В заключение были представлены несколько сфабрикованных высказываний о невинных и беззащитных новорожденных созданиях и даже цитата из Папы о доверчивом ягненке, который лижет ладонь, которая занесена, чтобы выпустить из него кровь, хотя один Господь знал, где они взяли эту цитату
Итак, пока неплохо. Гарри отложил некоторые статьи для детального изучения, наметил несколько направлений дальнейшего исследования и набросал многообещающие, на его взгляд, тезисы. Спустя час он откинулся назад и помассировал шею, чтобы расслабить мышцы, затекшие от долгого сидения над клавиатурой.
Конечно, он постарается как можно подробнее проследить жизнь близнецов. Ему нужно выяснить про операцию по разделению. Видимо, Симона выжила, а что случилось со второй девочкой? С Соней. Кто эта Соня, чем занимается, почему вызывает такой интерес? Ближе к делу: где Соня? Гарри записал себе - проверить регистрации браков и смертей на предмет упоминания се имени. И еще надо будет изучить политическую карьеру их отца. Он никогда не слышал про Джозефа Андерсона, но это не значит, что Андерсон не попал в конце концов в Вестминстер.
А как насчет личностей самих близнецов? Анжелика сказала, что Симона порою бывает одержимой и что ее очень привлек дом Блумсбери. Она даже сказала, что они обязаны получить его. Почему? Что такого было в этом доме, что так впечатлило ее? Гарри очень настороженно относился к женщинам, руководствующимся принципом "должны иметь". Они обычно чрезвычайно, в крайней степени эгоцентричны, им нельзя доверять. Аманда была такой "должна иметь" в высшем своем проявлении, и Гарри пришлось продать квартиру в Лондоне, чтобы предоставить ей половину стоимости, которую Аманда "должна иметь". Это было ее полное право, адвокат подтвердил. Адвокат Гарри тоже был вынужден это подтвердить. После того как посреднические организации взяли свою долю от вырученной суммы, и после того как адвокаты взяли свою, и после того как цены на недвижимость упали на десять процентов, Гарри остался с ничтожной тысячей фунтов стерлингов. На это даже сервант не купишь. Вот и все, жизнь - стерва, особенно если ты сам женился на стерве.
Он налил себе еще виски, обыскал книжные полки, нашел телефон и адрес государственной конторы, регистрирующей земельные сделки, и сел писать запрос о прежних владельцах дома Блумсбери.
Вопреки злому року, даже лежа внутри инкубатора, Симона и Соня были очень красивыми детьми, Мел сразу это увидела.
Маленькие рыжевато-коричневые шапочки шелковых волос. Маленькие очаровательные личики с озорными глазами. Как что-то из сказки девятнадцатого века или из этой сцены "Сна в летнюю ночь", где на берегу кивают друг другу очаровательные фиалка и мускусная роза. Она подумала, согласится ли Джо добавить Фиалка и Роза к их именам. Обычно на рубеже столетий вспыхивала своеобразная мода на цветочные имена. У Мел была двоюродная бабушка, которая родилась в такой период, и ее звали Лили. А в одной из книг, которую она читала, было небольшое упоминание о сросшихся близнецах, родившихся у некой Шарлотты Квинтон в первые минуты 1 января 1900 года. Время и дата - самое начало нового века - были, наверное, единственной причиной, по которой ее упомянули, и в жизни этих близнецов не было ничего особенного, и их никогда не разделили. Но их назвали Виола и Соррел, что Мел казалось довольно привлекательным. Виола и Соррел Квинтон. Интересно, их мать тоже думала, что они похожи на озорные цветы с загибающимися кверху лепестками?
Из дневника Шарлотты Квинтон
2 января 1900 г., 22.00
Биение невидимого сердца, которое мне прислышалось, раздавалось, разумеется, только у меня в голове. У меня громко стучало в ушах, потому что вопреки своему собственному утверждению я боялась увидеть близнецов.
Мы двигались по ужасным безлюдным коридорам, и медсестра доктора Остина, толкавшая кресло-каталку, всю дорогу пыталась вести со мной разговор, глупое создание. Но была ли она действительно такой уж глупой? Сложно сказать, потому что у меня шумело в ушах и голова была тяжелой. А что, если я упаду в обморок как раз у входа в детскую комнату? Мама Эдварда не пропустит такое без комментариев! Бедная Шарлотта, никакой выдержки. Всегда устраивает сцену. Плохое воспитание, сразу видно.
Мне удалось не упасть в обморок, просто для того, чтобы не доставить удовольствие старой крысе.
Во время всего нашего пути я ощущала вокруг себя темноту; она была как огромная черная птица, безжалостно и бессмысленно бившая крыльями по тюремной решетке. Колесики кресла скрипели и царапали каменный пол, и звук был похож на то, как кто-то проводит ногтем по стеклянной поверхности, и колеса пели зловещую песню сами себе, как колеса поезда. Ты-не-справишься… Ты-не-справишься…
Я-справлюсь… Я-справлюсь…
Наконец мы добрались до места и вошли в комнату, выкрашенную в неприятный темно-зеленый цвет. Сестра направила кресло к широкой больничной кроватке в углу, и я хотела встать из этого постыдного кресла и пройти через комнату, чтобы надлежаще встретить близнецов, но я все еще была очень слаба после родов, и голова кружилась от хлороформа.
Свет из узкого окна освещал кровать, и глазки детей были плотно закрыты, чтобы не видеть неприветливый мир. Если бы доктор Остин не объяснил мне, что они срослись в талии, я просто подумала бы, что они прижались поближе друг к другу. Девочка, которая лежала ближе к окну, повернула свое маленькое личико к солнечному свету, словно впитывая его золотое тепло через кожу, и я хотела схватить их с сестрой и вытащить из этого сурового места, где люди считают возможным оставлять детей в таких мрачных темно-зеленых комнатах.
Неожиданно я подумала, что очень важно дать им имена, чтобы они стали настоящими людьми. Я долго смотрела на них, рассматривая, как они крепко прижимаются Друг к другу, словно пытаются разделить силы поровну.
Прижимаются. Я помню, что хотела дать им модные Цветочные имена.
- Айви, - сказала я вслух, вслушиваясь в звучание. - Айви и Вайолет
И потом я снова посмотрела на маленькие личики с закрытыми глазами и поняла, что эти имена не подходят. Айви это ползучее цепкое растение, Вайолет - скромное, короткое и закрытое имя. Близнецам потребуется много сил; нельзя давать им ползучие, сморщенные имена. И я сказала:
- Нет, не Вайолет, Виола.
Виола была одной из прекраснейших героинь Шекспира - она тоже была одной из близнецов, и она справилась со всеми бедами.
- Виола. Очень красиво. - Медсестра наклонилась, чтобы написать его на бирке на одном из крохотных запястий. - И Айви - для второй, так вы сказали?
- Нет. Айви - это паразит. Соррел, - произнесла я прежде, чем поняла, что говорю вслух. Кислица росла в саду нашего дома, когда я была ребенком, она была красивой и сильной, и само это имя рождало в памяти яркую картину осеннего леса и зарослей фиолетовых колокольчиков.
- Виола и Соррел.
- Да.
Виола и Соррел.
Они оставили меня с близнецами. Оставайтесь с ними столько времени, сколько захотите, сказали они. Мы вас беспокоить не будем. Вам удобно в кресле? Если хотите, вот подушка.
И я осталась в комнате одна с детьми. Когда сестра ушла, я протянула обе руки в колыбель, по одной руке к каждой из них, и они обе обвили свои маленькие ручонки вокруг моего пальца, как всегда это делают младенцы. Только в этот раз все было по-другому, потому что эти младенцы были моими. Я оставалась с ними очень, очень долго.
А сейчас я лежу на высокой узкой кровати одна в комнате и вдруг понимаю, что сестры и доктор, которые с таким пониманием оставили меня с детьми наедине, наверняка почти надеялись, что я возьму подушку и прижму ее к беспомощным маленьким личикам. Быстро, чисто и милосердно. Но разве я могла бы убить своих детей? Разве это возможно?
Позже
Не знаю пока, как я буду смотреть в лицо Эдварду. Все эти обвинения: я говорил тебе не носиться по городу все эти месяцы, я говорил тебе жить спокойно, я даже предлагал снять дом за городом на несколько недель, но ты же все делаешь по-своему…
(А Эдвард хотел бы, чтобы я воспользовалась этой подушкой сегодня? Если я в это поверю, мне придется уйти от него. Нет, конечно, он не хотел бы этого.)
Но смотреть в лицо придется не только Эдварду. Еще есть его мать; боже мой, как я буду смотреть в лицо матери Эдварда, которая и так никогда не считала меня подходящей парой ее сыну и которая сейчас скажет мрачно, что она ни капельки не удивлена, что все обернулось так катастрофически плохо, чего еще можно было ожидать…
Но я справлюсь, и я посмотрю в лицо Эдварду, и как-нибудь я посмотрю в лицо его матери тоже.
7 января 1900 г.
Значит, так. Мне и не придется ни с чем справляться, и не нужно больше волноваться по поводу встречи с Эдвардом и его матерью.
Они умерли. Мои два человечка, Виола и Соррел, которые цеплялись друг за друга так решительно и которые так крепко держали мои руки тем вечером, - они умерли.
Мне сказали сегодня утром. Доктор Остин стоял в ногах кровати, Эдвард - рядом с ним, а еще медсестра поблизости, на случай если у меня начнется истерика. Что-то вроде того, что у них не полностью развились легкие, и еще сердце было слишком слабым, чтобы выдержать напряжение.
А Эдвард сказал: нет худа без добра. Конечно, именно так.
А потом я разразилась неуправляемым потоком глупых беспомощных слез, и Эдвард поспешно вышел вон, покрасневший и старающийся сдержать свое раздражение (злость?) на меня из-за этой сцены…
8 января
Эдвард предложил мне не ходить на похороны - Все поймут, никто этого и не ждет, и что, если я снова начну плакать, и всем станет неловко, подумала я об этом?
Да, я подумала об этом, и мне все равно. Я буду там, даже если меня придется нести на руках.
10 января
Похороны завтра, а сегодня я наконец вернулась домой. Занавески на всех окнах закрыты, и миссис Тигг то и дело переходит от слезливого сочувствия к суетливой кулинарной деятельности. "Ах, эти святые ангелочки, мадам, как вы это выдерживаете? Говорят, Господь берет маленьких детей прямо себе, и мы не должны роптать… Так вот, я заказала отличный окорок, чтобы запечь его для поминок, и что вы думаете насчет салата из омаров?"
Мэйзи-Дэйзи, взволнованная серьезностью происходящего, всегда поспешно скрывается с глаз долой, если я захожу в комнату. Миссис Тигг говорит, что она сошлась с сыном торговца рыбой и очень волнуется, так как он в некотором смысле ловелас, и Мэйзи такая впечатлительная последнее время, если вы понимаете, о чем я, мадам.
У нас будет запеченный окорок и омары для поминок (молодой человек Мэйзи доставит парочку живых омаров утром), и миссис Тигг приготовит чудесный суп, поскольку день обещает быть холодным, и вы же не хотите замерзнуть до смерти на кладбище, мадам, вы и так не вполне оправились от родов.
Все время думаю о том, что, если бы я была замужем за Флоем, мы держали бы сейчас друг друга в крепких объятиях, помогая друг другу преодолеть это горе, и он не стеснялся бы своих слез. Скорее всего, он почитал бы мне что-нибудь - стихотворение, или сонет, или философское изречение, которое поддержало бы меня, пока я не найду свой путь назад к свету.
Вопрос: было бы легче вынести потерю Виолы и Соррел рядом с Флоем, вместе с музыкой и философией, и плакать в его объятиях, и все остальное, чем с салатом из омаров и закрытыми занавесками, и Эдвардом с его мамой, и всеми этими наставлениями - пожалуйста, не устраивай сцену в церкви, Шарлотта, и я не думаю, что это платье подойдет для церемонии, тебе не кажется?
Ответ: понятия не имею, но знаю точно, что Флой не волновался бы, даже если я устрою пятьдесят сцен в церкви, думаю, что он бы сам к ним присоединился.
Я оденусь в черный крепдешин и юбку-колокол на службу. Очень стильно, очень belle epoque. Эдвард может не одобрять все, что хочет, и его мама может склониться и жужжать над могилой в своем вдовьем платье и мерзких траурных брошах до второго пришествия, мне наплевать.
Для прощального свидания со своими малышками я выберу самый красивый и стильный наряд.
Глава 7
Из дневника Шарлотты Квинтон
11 января 1900 г.
Сегодня были похороны близнецов. Это самый ужасный день моей жизни.
Конечно, Эдвард не хотел, чтобы я шла, и его мать тоже не хотела, чтобы я шла. Неужели я не хочу остаться в постели, ведь всего одиннадцать дней прошло после родов? Я сказала, что чувствую себя вполне в состоянии пойти на похороны своих дочерей. Китайские крестьянки, например, возвращаются к работе на рисовых полях спустя несколько часов после родов. Меня обвинили в эксцентричных воззрениях и поддержке социализма; вообще-то мать Эдварда не удивилась бы, если бы узнала, что я последователь Keir Hardie и Независимой лейбористской партии, хотя, по ее мнению, они никогда не будут по-настоящему популярны.
Церковь была полна, разумеется - в основном попрошайки и любопытные, насколько я могла заметить, и мрачная семья Эдварда в полном составе. Его мать опоздала (подозреваю, что это было сделано специально, для эффекта), она была в подчеркнуто глубоком трауре и искала насыщенный аромат розового масла. Она уныло прошествовала на свое место, тяжело опираясь на палку Из черного дерева, громко стуча ею по мраморному полу. (Когда эта старая ведьма начала использовать трость? Лично я вижу ее в первый раз с тростью.)
Эдвард выбрал церковные гимны - "Господь, Пастырь мой" и "День, данный Господом, окончен". Викарий говорил о том, как жестоко забрали новые жизни, но указал, что пути Господни неисповедимы и чудесны, но мне от этого как-то не стало легче. Брат Эдварда прочел поэму Роберта Льюиса Стивенсона про то, что покойные не умерли, а просто ушли на несколько шагов вперед и ждут момента, когда снова встретятся со старыми друзьями. Я обожаю Стивенсона, но мне это показалось совершенно неуместным в данных обстоятельствах.
Крохотный гробик стоял на усыпанной цветами скамье. Слишком уж все продумано - латунные ручки, и латунная табличка, и отполированное красное дерево, но конечно, так принято. Я старалась думать только о том моменте, когда близнецам было всего несколько часов от роду, и их крохотные пальчики обвились вокруг моей руки. Если я смогу сохранить это воспоминание, то частичка их навсегда останется со мной. Но это было трудно, потому что я все время представляла, как они лежат в своем гробу, все еще в этом печальном объятии. "И смерть не разделит их…" Не совсем подходящая для данного случая цитата.
Жаль, что Эдвард не обсудил со мной детали похорон, потому что я бы предпочла, чтобы все было проще - маленькие букетики фиалок и кислицы на крышке гроба вместо глупых претенциозных тепличных лилий и белых гиацинтов. Но мне удалось не заплакать, назло матери Эдварда.
Сдержанно и спокойно мы шли за гробом по проходу между скамьями. Орган играл Largo Генделя, и все шли за мной. Эдвард был очень внимателен, держал меня под руку и наклонялся спросить, все ли со мной в порядке каждые сорок секунд, что меня раздражало.
Мы подошли к двери, ведущей из церкви на кладбище. Я уже думала о том, что прекрасно держалась и не устроила истерику, как вдруг увидела мужчину, сидящего в дальнем конце, в углу церкви рядом с одним из высоких каменных сводов. Он не присоединился к похоронной процессии, а продолжал молча и спокойно сидеть глубоко в тени каменных столбов, явно желая остаться незамеченным. Увидев его, я уже не могла отвести взгляд. Он был похож на бродягу, который забрел в церковь по ошибке, или мог быть странствующим ирландским жестянщиком, остановившим неподалеку свою повозку. Он посмотрел на меня, и глубокая тень вдруг исчезла в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь грязное окно у него над головой. Под разноцветным светом церковного витража он уже не был похож на бродягу, а напоминал собой нечто среднее между раннехристианским аскетом и преступником из мелодрамы.
Но он не был ни тем, ни другим, и он уж точно не был бродягой. Что же касается злодейских сюжетов, то он скорее был их автором, и, имея теоретическое представление об аскетизме, он никогда, насколько я знаю, не практиковал его.
Любимец компании Блумсбери. Молодой человек, которого восхваляли, которому подражали и завидовали. Поклонники говорили, что его проза написана железной ручкой с алмазным пером, а враги - что в его работах не было ничего, кроме эксцентричных, мерцающих, как пламя свечи, переживаний затуманенного мечтами разума.
Какой бы ни была правда, сегодня он был самим собой. Писатель, частная школа Винчестера и Оксфорд. Сумасшедший, любовник и поэт. И его фантазии совсем не были эксцентричными, и никогда они не были вызваны наркотиками - они всегда были с ним, они были такой же частью его, как форма глаз или то, как росли волосы. И было время, когда он завел меня в эти фантазии, и я ничего больше не хотела, только жить там.
Он никогда не был скромным и никогда не смог бы уйти незамеченным, в какой бы компании он ни был.
Филип Флери. Флой.
Я и подумать не могла, что он придет в церковь и будет слушать службу, спокойно и выдержанно, как любопытный кот, но он сделал именно это.
Я слегка кивнула ему в знак того, что узнала, и потом мы вышли наружу в сопровождении тихой музыки Генделя. Дождь, который должен был служить траурным фоном для службы, наконец пошел сильнее, потоками обрушиваясь со ставшего вдруг свинцовым неба, капая с деревьев и придавая церковному двору темный унылый вид, соответствующий описаниям грустно-мрачных романтиков. Острые могильные камни блестели под дождем, за исключением совсем старых, сильно поврежденных непогодой и покрытых мхом.
Постаралась снова сосредоточиться на близнецах, но в течение всего короткого процесса погребения я остро чувствовала близкое присутствие Флоя, который стоял неподалеку под одним из старых деревьев, с поднятым воротником, и дождь покрывал мелкими капельками его черные волосы.