Она уже почти смеется, и я с ней вместе. Вдруг до нас долетает скрип открывающейся входной двери, и ее лицо мгновенно делается серьезным. Потушив сигарету, она спешно уносит на кухню мою тарелку, в то время как я улепетываю на чердак и втаскиваю за собой примитивную лесенку, после чего люк сам собой закрывается. Я переползаю по занозистому полу и забираюсь в хрустящий спальный мешок "Норт фейс". Я слышу, как Трастер, топоча точно конь, входит в дом. Сегодня он рано. Брат с сестрой обмениваются короткими "привет-привет", потом доносится шум сливного бачка. А потом он, видимо, спрашивает, есть ли в доме какая-то еда, а она отвечает: "Nay". То бишь "нет" по-исландски. Я у нее уже кое-чему научился. Tugthúslimur означает "доброе утро", a glæpamaður - "спокойной ночи".
После чего часа на три устанавливается братосестринское молчание. Они не смотрят вместе телик. Не слушают вместе музыку. Чем, черт возьми, они занимаются? Из дома при этом никто не выходит. Может, играют в карты? Или читают? Около полуночи сливной бачок вновь подает голос, а затем доносится ни с чем не сравнимое шуршание шелковых трусиков, скользящих вниз по белым женским ножкам. Война наградила меня кошачьим слухом.
В три часа ночи набираю нью-йоркский номер Нико. Голоском чердачной мыши описываю ему свое положение. Он выслушивает несколько фраз, а затем взрывается, как герой-тальянец по телику: "Ты чё мне звонишь? Кто тебе дал мой номер?" И отключается. Посылает меня подальше. Мой старый добрый Нико. Нико Оторва. Это плохая новость. Даже очень плохая. Мне дают понять, что я покойник. Путь в Нью-Йорк, во всяком случае, мне заказан. И даже в Хорватию. Бляха-муха.
Засыпаю я под утро.
Меня будят пронзительный стук и низкие голоса снизу. К такому повороту я готов: так как я сплю в одежде (Мааковой), мне остается лишь сунуть в карман мобилу и влезть в кроссовки, на что уходит меньше секунды. А еще через парочку спальный мешок улетает в темный угол, а матрас оказывается под коробкой с книгами. Внизу Ганхолдер орет как ненормальная: - Hvar þið gangið?!
Ее крик настигает меня в тот момент, когда через фонарь верхнего света в центре потолка я вылезаю на крутой скат пуленепробиваемой крыши. Холодрыга жуткая. Серое небо, зеленые деревья и цветные крыши Рейкьявика. Крыша, на которую я вылез, красная, тронутая ржавчиной. Я сразу замечаю белый верх полицейской машины у обочины и слышу голос крепыша офицера, направляющегося с инспекцией в сад. Я перемахиваю на противоположный скат и вытягиваюсь в струну, уцепившись за конек крыши. Нутром слышу, как эти говнюки уже вовсю шарят по чердаку. Через несколько мгновений один из них открывает чертов люк. Я-то его не вижу, а вот он вполне может высмотреть мои побелевшие от холода кончики пальцев. Надо разжимать хватку, что я и делаю. Отпускаю конек. Сантиметр за сантиметром, как в замедленной съемке, я сползаю по холодному железному скату на своем внушительном хорватском брюхе, широко расставив руки и ноги в надежде, что мои скользкие кроссовки и потные ладони окажутся беззвучными. В какой-то момент, чувствую, больше не сползаю. Застрял, язви меня в душу. Крупнейший в истории жабопад сам собой прекратился.
Глава 15. Исландское оружие
Не написать ли мне руководству исландской полиции благодарственное письмо? Как они, обыскав весь дом, умудрились не обнаружить на крыше огромного жаба ростом 182 см и весом 110 кг, для меня загадка. ФБР следовало бы хорошо подумать, прежде чем подписывать с местной полицией новый протокол о сотрудничестве. Около часа я изображал из себя замороженного жаба, после чего вернулся на чердак. Люк был открыт. Опустившись перед ним, как балерун перед воображаемым озером, я уже собирался просунуть в него голову, как вдруг передо мной выросла другая голова с жаждущими губами. Обе стороны были приятно удивлены и после короткого вздоха облегчения слились в поцелуе.
Поцелуй вышел необыкновенно продолжительным с учетом того, что он был первым. Поцелуй, подаренный нам федералами. И их помощничками в белых касках. Когда мы наконец оторвались друг от друга, я пригласил ее в свой лофт, и через несколько минут мы уже предавались любовным утехам поверх нортфейсовского спального мешка. Таким образом, я стал ее № 41. Она оказалась мороженым моей мечты. Теплым мороженым. Фантастическая девушка. Стояк у меня был отменный, и девушка так завелась, что орала не хуже разъяренной феминистки, требующей сурового наказания для знаменитого сексуального маньяка. Мне даже пришлось затыкать ей рот ладонью, а то, не ровен час, опять нагрянет полиция. В результате она меня укусила. Арктический звереныш. Это меня даже немного выбило из колеи. Но хотя я выступил слабовато, она мною, кажется, осталась довольна, во всяком случае, ее тело сотрясалось, как у старика, больного Паркинсоном, - или это все штучки-дрючки, вычитанные в журнале "Проблядь"? Потом мы с ней лежали, как два голых уголовника после удачного дела, болтая в свое удовольствие.
- Ты такая красивая.
Это я.
- А ты такой…
- Толстый?
- Нет… странный.
- Странный?
- Да, очень странный. Я никогда… Ты из другого мира. Я никогда еще…
- Не спала с убийцей?
- Вот-вот, - хмыкает она. - С мафиози…
Пожалуй, тут я должен сказать спасибо тальянцам.
Они сделали рекламу нашему брату. Это для барышень с Манхэттена мы парии, зато в Европе - короли.
- В роли священника я ведь тебе не нравился.
- Нет. Не нравился.
- Потому что я плохой актер.
- Скорее потому, что ты хороший актер.
- Ты так ненавидишь отца?
- Это не ненависть, - тихо говорит она. - Просто тяжело расти… в церкви. Мне даже красить волосы не разрешали. "Мы не должны отступать от того, какими нас задумал Создатель, бла-бла-бла". Короче… когда дошло до горла, я решила: с меня хватит. Разорвать этот круг было совсем не просто. Все равно что объявить себя лесбиянкой или чем-то в этом роде. Когда отец узнал, что я курю, он позвал своего дружка Торчера, чтобы тот изгнал из меня беса. Дикость, если вдуматься.
- Он потерпел фиаско?
- Не совсем. Я перешла с "Уинстона" на "Уинстон лайтс".
Я захожусь от смеха.
- Короче, с родителями ты общаешься не часто?
- Нет. Как можно реже. Я бываю у них два раза в год. На Рождество и на Евровидение.
- Ну а Трастер?
- Трастер! - фыркает она. - Почему ты его все время так называешь? Правильно Трёстур. Трёст, что значит "дрозд", и окончание "тур". Не так уж и сложно.
- О’кей. Извини. А с ним какие отношения у твоего отца?
- Какие? Да нормальные. Отец им доволен. Он парень рукастый, и от него много пользы. Сколько он сделал для телестудии. За здорово живешь. "Господь отблагодарит его в раю, бла-бла-бла…" Тебе все ясно? Мои предки… с ними невозможно иметь дело.
Она встает и уходит за посторгазменной сигаретой. Из-за низкого потолка она идет к открытому люку скрюченная, точно горбун. Ее маленькие грудки стоят как вкопанные (ну, то есть не болтаются из стороны в сторону), когда она наклоняется над зияющим отверстием, но слегка подрагивают, когда она спускается по лестнице. Вскоре она возвращается с пачкой и, пройдя на цыпочках по грубым половицам - у меня есть время оценить обработанные розовые ноготочки, - снова ложится рядом. Ее сливочные волосы собраны в маленький пучок. Я осторожно глажу ее головку - от лба к пучку. Эта жесткость напоминает мне шлемоподобную прическу черного швейцара в нашем нью-йоркском доме, - не то чтобы у меня возникало желание потрогать это чудо природы. Мой взгляд скользит по цветущему белоснежному телу, от кончиков пальцев до сигареты, с короткими остановками на выстриженном треугольничке и проколотом пупке. Она посасывает тонкую отравленную палочку.
- Как сказать "любовь" по-исландски?
- Kynlíf.
- Куин-лиф?
- Нет, kynlíf.
Она водит меня за нос, бля буду. Эти чертовы исландцы не способны сказать ни слова правды, кроме тех, кого обязал Господь. При этом у них всегда непроницаемое лицо. Наверно, от холода.
- А на хорватском как? - спрашивает она.
- Ljubav.
- Почти love, с "б" в середине.
- "Б" - это важное добавление. Любовь бы. А у вас непонятное "к"…
- Я пошутила. Kynlíf значит "секс". А любовь по-исландски ást.
- У-у. Сразу и не выговоришь. А как пишется?
- "А" со шляпкой, "S" и "Т".
- AST? По-нашему это расшифровывается как Ах & Saw Treatment.
- Что это значит? - спрашивает она.
Вопрос остается без ответа. В мой мозг вдруг ворвалась Мунита и в один миг заполнила его, как воздушный шар. Мунита, любовь моя. Прости. Я переспал с другой. Но, в сущности, я не виноват. Скорее уж местная полиция. Если бы они меня нашли, ничего такого не случилось бы. По словам Ганхолдер, их "белые каски" - это пустое место. Конечно, у Исландии есть свой спецназ, но его не всегда можно привлечь к делу.
- У нас только одно подразделение, и оно сейчас, вероятно, задействовано.
Я чувствую себя слегка задетым, во мне даже взыграла ревность. Может ли у них быть более важное задание на этом Безоружном Острове, чем поимка Токсича Три Обоймы, убийцы агента ФБР и прославленного священника по совместительству?
- Где, например?
- Ну, не знаю. Мало ли. Может, прилетел какой-нибудь президент или где-то проходят школьные танцы.
- Подростки приходят на школьные танцы с оружием?
- Нет, но исландские подростки… стоит им выпить, как они становятся дурными.
Интересный выбор: оружие или дурость. Считайте, мне повезло, что я столкнулся с преподобным Френдли в туалете аэропорта Кеннеди. Я ведь мог убить человека с билетом до Багдада. Исландия - это рай для гангстера. Ни армии, ни оружия, ни убийств и почти никакой полиции. Только шикарные женщины с обалденными именами.
- Я не Ганхолдер, - поправляет она меня. - Правильно говорить Гуннхильдур.
- Ганхильдер?
- Да нет же, Гунн! И хильдур. Гунн-хильдур!
- Гунхильда?
- Ладно, проехали. Я тебя буду звать просто Тотт.
- Как это переводится?
- Тебе лучше не знать.
- У тебя когда-нибудь было прозвище?
- Когда мы жили в Штатах, ребята называли меня Гунн, а отец до сих пор иногда так зовет.
- Ган?
- Да нет. Гунн!
- Ган. Ты моя пушка. Та, которую я здесь ищу с первого дня.
Ее губы кривятся в довольной усмешке, и она в последний раз выпускает сигаретный дымок.
- Дымящаяся пушка, - добавляю я, пристально на нее глядя.
Она и Мунита - две полные противоположности. Сливочная королева льдов и тарантул тандури. Я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в губы, и сдаюсь перед исландским оружием.
Глава 16. Любовь в холодильнике
Закончилась первая неделя моего изгнания. Хоть я за семь дней никого не убил, если не считать собачки, эту неделю можно назвать одной из самых необычных в моей жизни. Семь суток не садилось солнце. Я сменил пять националь ностей и освоил две профессии. Я выступил в прямом эфире. Я посмотрел Евровидение после шестилетнего перерыва. Я залез в две квартиры, украл одну машину, три пива, хлеб, бекон и шесть яиц. А еще обзавелся новой возлюбленной. Теперь их у меня две - исландка и перуанка индийского происхождения.
Во избежание очередных визитов полиции моя блондинка покупает мне сотовый телефон с незасвеченным номером. С него я звоню моей брюнетке. Я названиваю ей все утро и весь день. Звоню ей на мобильный, на рабочий и на домашний. Посылаю эсэмэски. Оставляю месседжи с массажными намеками.
В конце концов я решаю позвонить нашему швейцару с диковатой стрижкой. Этот гортанный негритянский голос порождает во мне теплые чувства с оттенком ностальгии. Но при этом в животе как-то неприятно заурчало.
По его словам, несколько дней назад Мунита появилась в сопровождении жеребца тальянского вида. Они проследовали наверх. Швейцару она сказала, что у нее есть ключи от моей квартиры. Вранье, я не давал ей ключей. Но швейцар ей поверил, так как часто видел нас вместе. Через несколько часов тальянец спустился, а вот Мунита из моей квартиры до сих пор ни разу не выходила. Вот сучка.
Поблагодарив его, я тут же набираю свой домашний. Трубку, ясное дело, не берут. Похотливая сучка. Гребаные тальянцы шлепают по моему кафелю в ванной! Я чувствую себя как житель мобильного городка, заставший свой трейлерный домик в трясучке. Позвонить, что ли, в "Интерфлору", пусть доставят в мою нью-йоркскую квартиру букет отравленных лилий. Трахалась бы у себя! Нет, надо мой белый кожаный диван заливать тальянским потом!
Я перезваниваю швейцару с внезапным ощущением, что кроме него в городе Большого Яблока мне не к кому обратиться. (Да, я перестрелял почти всех моих хороших знакомых, и все равно печально. Шесть лет моей нью-йоркской жизни фактически вычеркнуты.) Я прошу его позвонить в мою квартиру, и если никто не отзовется, разобраться самому или вызвать полицию. Кто-то должен в конце концов открыть долбаную дверь и заставить эту дрянь подойти к долбаному телефону.
- У вас ведь есть запасные ключи?
- Да, конечно.
Он просит меня перезвонить ему через час.
Через час… Уж если влип, так влип. Через час придет домой этот козлина Трастер, и я не смогу говорить по телефону. Я должен буду сидеть как мышь на холоднющем чердаке. Посреди холоднющей Атлантики. Бедный Том. Зря я потащил № 66 на свалку. Мне следовало его прикончить в его собственной машине, тогда его друзья-приятели с трансфокаторами не выследили бы меня. Но тачка у него, блин, была слишком уж шикарная. Слишком дорогая. (Иногда я увеличивал свой гонорар, отдавая машину жертвы человеку Радована в Джексон-Хайтс по имени Иво, торговавшему подержанными автомобилями.)
Радован, сучий потрох. Источник всех моих бед.
Вместе с Трастером и Ганхолдер я слушаю вечерние новости по телевизору. Кажется, на Острове Лилипутов хватает политических скандалов и облажавшихся знаменитостей, чтобы заполнить час эфирного времени. В противном случае они сообщают, что день прошел тихо. Ни убийств, ни войны, ничего такого. Да хер с вами со всеми. Я набираю номер. Не могу я ждать до утра. Ныряю в спальный мешок, так что наружу остается торчать только задница, и шепотом обращаюсь к моему верному другу швейцару:
- Это опять Том. Вы ей звонили?
- Да.
- И что?
- Никто не отвечал. Тогда я поднялся на лифте.
- И?.. Застали ее дома?
- Квартира пустая.
- То есть как? Пустая?
- Ага. И запах странный. Очень сильный запах.
- Да? Какого рода запах? Тела? Пота?
- Вроде как… запах тела, да.
- Вот блядища. - Я стараюсь не кричать в свой новехонький исландский телефон, хотя меня всего трясет от ярости в этом хрустящем спальном мешке.
- Я осмотрел все комнаты, сэр, - продолжает он.
- Та-ак?
- Все комнаты, сэр… Ванную, кухню…
- Та-ак?
- Я проверил все окна. Они были заперты.
- О’кей?
- А потом… сам не знаю зачем… я открыл холодильник.
- Холодильник?
- Да. Я открыл холодильник и…
- Еда испортилась? Я оставил еду?
- Извините, сэр, даже не знаю, как вам сказать.
Его глубокий баритон звучит серьезнее обычного.
- Что такое? - спрашиваю, дрожа от возбуждения.
- Там была ее голова, сэр.
- Ее голова? В холодильнике?
- Да, сэр. На блюде. Лицо опухшее, желто-синее, но…
- Но?
- Но это она. Ваша подруга. Я ее узнал.
- На блюде?
- Да, сэр. В холодильнике. Зрелище, доложу я вам…
- Одна голова?
В эту секунду до меня доходит: МУНИТЫ БОЛЬШЕ НЕТ.
- Да, сэр. Одна голова. Ее тела я не нашел.
- Но… запах чувствовался?
- Э… пожалуй. Где-то там должно быть и тело.
- Какого рода запах?
- Какого рода?
- Да. Влагалища? Запах влагалища?
Что я несу? Мои извращенные хорватские мозги. Я заслуживаю смерти. О, Мунита. Зачем ты мне изменила с серийным убийцей, да еще тальянцем в придачу? Разве это можно равнять с моей изменой - смазливенькая ледяная мышка? Мне остается только плакать. Голова в холодильнике! Окоченелые губки. Остекленевшие глаза. Волосы, превратившиеся в сосульки. А где же твое тело? Съели? И теперь твоя обезглавленная душа обнимается с безногими родителями на небесах? О, Бонита…
- Да. Наверно, можно и так сказать, сэр. Влагалища… Но очень сильный, - трубит мне в правое ухо мой черный нью-йоркский швейцар.
Глава 17. Рыдающий киллер
Я схожу вниз. Мне уже наплевать. Я открываю люк и опускаю лесенку. Конечно, оба тут же просыпаются. Трастер набрасывается на меня с кулаками, как будто я обыкновенный грабитель. Я перехватываю его руку и крепко держу. Парень он сильный, но без солдатской выучки за плечами. Девушка, быстро остудив пыл своего братца, спрашивает, какого черта я приперся.
- Мне уже наплевать.
Она глядит на меня с окаменевшим лицом, а Трастер озадаченно таращится на нее.
- Ты его знаешь? - вопрошает он по-исландски, из чего напрашивается вывод, что на священника я совсем не похож.
Она не отвечает. На нем, кроме дурацких трусов, ничего нет. А из промежности, кажется, сейчас выскочит задумавший какую-то пакость Гомер Симпсон. На ней синяя футболка с белым слоганом "Прости". Один я полностью одет. Даже в кроссовках. Игоревых кроссовках. Ган спускается вместе со мной на первый этаж и ведет меня к выходу, по дороге задавая вопросы, остающиеся без ответа. Я стараюсь не встречаться с ней взглядом. Чтобы не породить ненужные мысли.
Плевать мне на все. Я выхожу из дома. Счастливо оставаться.
Предрассветная рань. Тишина на улицах такая, какой не было и днем. Это больше, чем тишина. Почти вымершая деревня. Светло, как в аду, хотя небо обложное. Одно массивное густое облако висит низко над городом, как крышка над сковородой. И кажется, опускается все ниже. Оно цвета ледяной глыбы. Температурный режим неотличим от холодильника.
Чертов холодильник.
Глаза сами высматривают блюдо, на которое выложат мою голову.
Я иду по улице без малейшего понятия, что делаю и куда направляюсь. Куда-нибудь да приду. Когда голова выключается, за дело берутся ноги. Я обезглавленная курица с бьющим из шеи красным фонтаном, несущаяся незнамо куда.