Испанский гамбит - Стивен Хантер 7 стр.


Старый стюард снова приложился к фляжке, потом еще. Глаза его стали совсем пустыми.

– Мистер Флорри, где же вы были? – спросила Сильвия, едва Флорри появился на палубе.

– Извините, что задержался.

Она полулежала в шезлонге под лучами бледного солнца. Граф Витте, уже успевший снять и сложить пиджак, а на нос водрузить солнцезащитные очки, расположился рядом с девушкой. В руках он держал книгу на польском языке.

Флорри быстро обрисовал ситуацию.

– Потому мы и застряли здесь, – заключил он. – Полагаю, если вы выбираете такое судно, на котором вам не задают лишних вопросов, то и вам не следует много расспрашивать о нем.

– Хороший принцип, мистер Флорри, – рассмеялся граф. – Думаю, он применим и в политике. А также, – добавил он, подмигнув, – в отношениях с прекрасным полом.

– Граф Витте, какой же вы старый шалун, – погрозила пальчиком Сильвия.

– Мисс Лиллифорд, вы заставляете меня сожалеть о тех временах, когда я был молодым шалуном.

– Что ж, – продолжила Сильвия, – в таком случае у меня будет возможность дочитать эту кипу, – она указала на журналы. – После чего я, по крайней мере, начну разбираться в положении вещей.

– Как только кому-то начинает казаться, что он разобрался в революции, – возразил граф, – она превращается во что-то совершенно иное и он опять ничего не понимает.

– Лично я на случай революции вооружился следующими основными принципами, – похвастался Флорри. – Их всего три. Если начинают стрелять, надо прятаться; если кричат, просто слушать; если запели, притвориться, что знаешь слова.

– Точно, – весело согласился граф. – Мистер Флорри, мы из вас еще сделаем международного корреспондента.

Девушка рассмеялась. Флорри сделал вид, будто не замечает этого. Так он поступал уже три дня, с самого начала плавания, когда в первый раз увидел Сильвию на палубе. Тоненькая, как лезвие ножа, с шеей, похожей на соломинку для коктейля, массой вьющихся рыжевато-каштановых волос и серо-зелеными глазами, она не была неотразимой. Но Флорри нравился ее смех и то внимание, с которым она слушала его разглагольствования о политике, обращенные к сардонически настроенному Витте.

– О мистер Флорри, как вы много знаете!

Флорри было прекрасно известно, что это не так, но он вдруг обнаружил, что от этих слов широко улыбнулся.

К пяти часам "Аким" продолжил плавание, и незадолго до полуночи на горизонте уже показалась тонкая длинная линия испанского берега.

– Взгляните, мистер Флорри, – окликнула молодого человека стоявшая у борта Сильвия, – наконец-то Испания.

Флорри подошел к ней.

– Гм, на мой взгляд, до ужаса похоже на берег Темзы. Говорят, человек предчувствует начало важных событий. Лично я предпочел бы сейчас оказаться в кровати, которая не раскачивалась бы, как эта посудина.

Девушка рассмеялась.

– Вы так циничны, мистер Флорри, – и она бросила на него непонятный взгляд, – что кажетесь даже наивным.

– Считаю, что прежде всего должен позаботиться о себе. Прежде, чем о политике или истории. Может быть, даже вместо.

Она снова рассмеялась.

– Признаться, у меня тоже нет предчувствия приключений. Скорее я испытываю замешательство. Война – это ужасная бессмыслица. Только такие люди, как Джулиан Рейнс, ваш брат, поэт, кажется, что-то в ней понимают. Вы читали, что он написал о Барселоне?

Флорри поежился.

– Талантливый парень, – неловко пробормотал он, от души надеясь, что тема увянет.

– Он умеет все сделать понятным, – продолжала она с восторженным видом. – Какая необыкновенная страна! Вооруженные рабочие одержали победу, потому что в армии разразился мятеж. Солдаты отказались встать на сторону правительства и установили революционный порядок. Теперь они готовятся к следующему шагу. Построению настоящего бесклассового общества.

– Боже, какая тошнотворная перспектива, – заметил граф. – Нет, моя дорогая, увидите, что вы не правы. Между русскими коммунистами, с одной стороны, и свободно мыслящими анархистами и социалистами с антисталинскими убеждениями – с другой, неизбежны трения. Которые приведут к взрыву.

– В таком случае, – встрял Флорри, – все должны следовать первому революционному правилу Флорри: когда сыплются бомбы, найди ямку поглубже.

Оба собеседника рассмеялись.

– Вы словно о войне говорите, мистер Флорри. Должно быть, начитались вашего Джулиана Рейнса. Он очень пессимистично пишет о Народном фронте. По его мнению…

– Я знаю, Сильвия. Читал все статьи Рейнса. Охотно признаю, что он отлично пишет.

– Что для меня вообще-то явилось сюрпризом. Я ненавижу его стихи. Ненавижу его поэму "Ахилл, глупец", где он описал своего несчастного отца, которого постигла такая ужасная смерть. Мой отец тоже погиб во время Первой мировой войны, и я совсем не нахожу, что "в конечном счете жизнь – лишь игра".

– Ну, Джулиан любит будить страсти. – Флорри смотрел на темную полоску далекого берега. – Сам-то он, конечно, на такое неспособен.

– О, так вы, оказывается, знакомы с ним, мистер Флорри?

Девушка даже вскрикнула от восторга, и глаза ее засветились радостью. Флорри посмотрел на ее оживившееся лицо, и в нем шевельнулась ненависть.

– Учились вместе. Были одно время даже довольно дружны.

– Он самый талантливый писатель своего поколения, – убежденно произнесла Сильвия. – Ах, если бы вы могли познакомить меня с ним. Мне так многому можно было б научиться у него.

– Э-э, вполне возможно. Хотя, кто знает, как все сложится. Думаю, смогу это сделать для вас. Впрочем, он, конечно, очень занят. Я тоже буду занят.

– О, понимаю. Я тоже. – Она рассмеялась. – Вообразите только, учиться у таких людей, как Роберт Флорри и Джулиан Рейнс! Что за необыкновенная удача! Сотрудники "Зрителя" и "Автографа". Ну и повезло же мне!

Флорри смотрел на нее. Какой изящный изгиб шеи! Он просто глаз не мог оторвать.

"Это мне необыкновенно повезло", – подумал он, провожая девушку глазами, когда она направилась к себе в каюту.

Он остался стоять у борта, испытывая неясное чувство беспокойства. Через несколько минут к нему присоединился граф Витте.

– Мистер Флорри, должен признаться, я вам завидую. Сильвия – очаровательная молодая женщина.

– Да, необычная девушка, согласен.

– Я завидую тем чувствам, которые вы в ней пробудили.

– Ну, дело обстоит не совсем так. Гораздо больше она интересуется приключениями. Очевидно, располагая некоторой суммой, решила отправиться путешествовать. Говорит, что мечтает стать писателем.

– Как бы там ни было, я считаю, что буйная Барселона – не совсем подходящее место для молодой красивой женщины. Возможно, наша общая знакомая принадлежит к тем людям, которых чувство опасности приятно возбуждает, но на вашем месте я бы поостерегся оставлять ее там.

– Благодарю за совет.

Старый граф откланялся и ушел в свою каюту. Флорри обернулся к морю. Оно стало совсем темным, только на западе, там, где исчезало в океане вечернее солнце, чуть трепетал на воде последний отблеск. Испанское побережье стало еще ближе. Пора собираться, надо идти к себе.

Но он не мог отвести глаз от берега. Сражающаяся Испания, тысяча девятьсот тридцать седьмой.

"Что за дьявол, – внезапно подумал он. – Куда меня несет?"

И решительно направился в каюту.

Флорри накинул на плечи твидовую куртку, пожалев на мгновение, что не захватил шарф. Под рукой в нелепой кобуре висел нелепый револьвер. Флорри закурил. Ночь была холодной и спокойной. Свет полной луны заливал море струящимся серебром. Перед Флорри маячила земля, будто выросшая с вечера. Он различал огни гавани. В их свете вырастал неясный силуэт холма слева по борту. Монжуик, кажется, так он называется. В Барселоне есть еще одна гора, Тибидабо, но она расположена к северу от города, сейчас ее было не различить.

Он облокотился на поручни, размышляя о том, какой будет их встреча с Джулианом.

"– Джулиан, старина!

– Роберт! Откуда ты взялся? Чертовски давно не видались.

– Читал твои статьи в "Автографе". Отлично пишешь. Сам я тут от "Зрителя".

– Ну? Как поживает противный Деннис Мейсон? Терпеть не могу этого типа.

– Был абсолютно хорош со мной, старый молодчага".

Нет, не пойдет. Между ними стоит так много.

"Джулиан, когда-то я так любил тебя, за что ты меня обидел? А теперь я здесь, чтобы выследить и выдать тебя. Как я смогу смотреть тебе в глаза?"

Он с трудом перевел дыхание и обрадовался тому, что сейчас один. Резким броском швырнул сигарету в море, недоумевая, как он справится с Джулианом. В Джулиане была какая-то странная сила, Флорри это всегда пугало.

Город в нескольких милях от него, залитый ярким лунным светом, казался одновременно и суровым, и мирным. Похоже на романтическое полотно глупого живописца.

– Мистер Флорри? Заглядываете в будущее?

Он оглянулся. Перед ним стояла Сильвия.

– Да. И вы застигли меня на самом интересном месте.

– Как вы считаете, мы скоро пришвартуемся?

– Наверное. Видите набережную? Мы должны миновать волнолом, потом наши арабские обезьяны выберут причал, и вот вы уже на берегу.

Лунный свет коснулся ее лица, и оно словно озарилось. Сильвия улыбнулась, обнажив хорошенькие маленькие зубки, похожие на сверкающие жемчужинки. Она когда-нибудь улыбалась ему так? Кажется, нет. Красота этого нежного, сияющего лица переполнила его восторгом.

– Я вижу, вы переоделись?

Она тоже. Во что-то пурпурное.

– Да. Готовлюсь к приключениям и тому подобной чепухе.

– Весьма своевременно, уверяю вас.

Ее рука спокойно лежала на поручне, светлый овал лица отчетливо выделялся в ярком свете. До Флорри донесся запах духов. Приятный, хоть немного мускусный и крепкий. Ему хотелось придвинуться и обнять ее, но он чувствовал, что неспособен даже просто поднять руку. Гортанный клекот донесся с мостика до его слуха – ссорились два матроса.

– Я очень рада, что застала вас одного, – продолжила девушка. – Вы были очень добры ко мне, и мне хотелось поблагодарить вас за это.

– Поверьте, мисс Лиллифорд, быть, как вы выразились, добрым к вам, чрезвычайно приятно.

– Не думаю. Я считаю вас одним из самых порядочных людей в мире. Я знаю, о чем говорю. Таких все меньше и меньше, вы, наверное, последний.

– Вы преувеличиваете степень моей порядочности, мисс Лиллифорд. Поскребите меня чуть-чуть, и увидите перед собой такого же скота, какой дремлет в каждом.

– Не думаю.

Ему пришло в голову, что сейчас он мог бы поцеловать ее. Ни разу в жизни ему не доводилось целовать белую женщину.

– Вот вы где. – К ним направлялся граф Витте. – Мне сейчас пришлось выдержать неприятную стычку с этим Грюнвальдом. Этот тип совершенно пьян. От него несет, как из бочки шнапса. Взялся вынести наверх мой чемодан и сильно повредил его. Это досадно.

Флорри повернулся.

– Вообще-то он совершенно безобиден. Пользы от него, разумеется, никакой, но и вреда нет.

– Но я говорю вам… О, прошу прощения, я вам не помешал? Не хотел вторгаться в вашу беседу.

– Нет-нет, ничего, – вежливо сказал Флорри.

– Боюсь, что все-таки помешал. Я вижу это по недовольному лицу мисс Лиллифорд. Немедленно ретируюсь.

– Прошу вас, граф Витте. Наша беседа может подождать, у мистера Флорри будет уйма времени для бесед со мной. Оставайтесь с нами, посмотрим, как корабль входит в гавань.

– Действительно, не уходите, граф.

– Пожалуй. Хоть знаменитая английская вежливость и оставляет меня в неведении относительно того, не лишний ли я в вашей беседе, но я остаюсь. Да. Знаете, мы непременно должны как-нибудь на этой неделе вместе пообедать. В Барселоне прежде славилось несколько чудесных ресторанов, но теперь я буду удивлен, если революционный народ, руководствуясь соображениями всеобщего равенства, не прикрыл их. Только…

Поразительно, но в эту минуту вдруг хлынул дождь!

Флорри отчетливо почувствовал, что воздух стал вдруг жидким и текучим, а затем, довольно странно, все звуки исчезли с лица земли – и плеск волны у носа парохода, и скрип и стоны старого двигателя, и болтовня арабов глубоко внутри судна.

Или нет, как раз звук-то остался. Ничего, кроме звука, не было на свете, он громом гремел в их ушах. Звук и ставший жидким воздух, звук и вода, звук и хаос.

Потрясение докатилось до самых недр корабля. Его до сих пор полное согласие с сияющей поверхностью моря стало круто меняться: палуба, которая казалась надежной, как сама земля, вдруг вздрогнула раненым зверем. Флорри на миг припомнил того умирающего слона, которого он однажды видел. В тот самый момент, когда животного настигла пуля, каждая линия огромного тела так резко надломилась, будто на нем возник отпечаток неизбежности скорой гибели.

Флорри стоял, уцепившись за поручни, и изо всех сил старался понять, что происходит. Кругом грохот и вода. Мокрое платье нескромно облепило Сильвию, у которой на лице белым пламенем полыхал отчаянный страх. Граф Витте, кулдыкающий что-то невнятное, как старая птица под занесенным топором. Прыгающая челюсть отвисла, штопор мокрых, завившихся в колечки волос, монокль, болтающийся из стороны в сторону. Вдруг раскатом грянул шум безумных, завывающих криков, смешавших турецкий, арабский, средиземноморские диалекты в одну невообразимую неразбериху.

Флорри, в первую секунду охваченный ледяным спокойствием, которое на самом деле было зародышем паники, вдруг почувствовал, что палуба странным образом стала резко смещаться.

"Мы тонем, – мгновенно догадался он. – Тонем".

7
Ведомство МИ-6, Лондон

В поздний час той же ночи майор Холли-Браунинг сидел за стаканом чая в своем крохотном кабинете. Каморка располагалась на пятом этаже Бродвей-Хаус в загончике, куда выходила еще только лестница черного хода. Сейчас помещение больше напоминало редакцию какого-нибудь журнала, чем резиденцию шпионов. Все было завалено бесчисленным множеством книг и поэтических брошюр, подшивками газетных вырезок – глянцевыми и не очень, – ежеквартальными литературными изданиями, репродукциями художников, докладными записками университетских преподавателей, протоколами собраний давно забытых политических сборищ выпускников, листовками, объявлениями. Они были выпущены после 1931 года и относились к Кембриджскому университету.

Там, где другой, более доброжелательный читатель мог бы предсказать появление нового поколения молодых голосов, пробующих сказать что-то свое и быть услышанными, майор Холли-Браунинг видел лишь претенциозную болтовню. Тексты напоминали ему бессмысленное причитание ярмарочных зазывал, заманивающих в лабиринт, выход из которого навсегда отделен от входа. Их тайный язык, напыщенный стиль этих томных эстетов внушал майору, помимо всего прочего, глубокую меланхолию.

Он знал, отцы многих из этих юных придурков погибли на Первой мировой, срезанные огнем немецких пулеметов, разорванные залпами крупповских пушек, изувеченные иззубренными штыками бошей. Их легкие съежились и почернели от горчичных газов. И ради чего? Ради вот этого? "В недосягаемых пределах цветет твой прах"? Ради "Ноктюрна в пепельных тонах"? Или "Новой теории испанского радикализма"? "Литании пацифиста"? А может быть, ради знаменитого стихотворения ненавистного ему Джулиана Рейнса "Ахилл, глупец"?

Последнее, впервые опубликованное в февральском номере "Зрителя" – идиотской мейсонской пачкотни – за 1931 год и позже ставшее названием единственного стихотворного сборника Джулиана, изданного Хайнеманном в ноябре того же года, никогда не выходило у майора из головы. Он мог бы декламировать его наизусть.

Ахилл, глупец, железо разорвало
Тебе всю грудь. И твой предсмертный крик
Кровавой пеной легких разбросало
По проволоке колючей в тот же миг.

Но мы – другие. Шкура нам дороже.
Нам истина последняя дана:
В конечном счете все одно и то же.
В конечном счете жизнь – лишь игра.

Отец Джулиана погиб на Сомме во время атаки, намертво пойманный колючей проволокой. Он умирал весь день. Майор сам слышал, как несколько часов, перекрывая грохот артиллерийской канонады, кричал капитан Бэзил Рейнс. Нет, он не молил о помощи. Надрываясь, он запрещал своим людям пытаться спасти его, зная, что их всех сметет огнем в первую же минуту вылазки.

Майор осторожно потрогал переносицу, от мигрени ставшую ужасно чувствительной.

– Могу быть полезен, сэр?

– Вейн, вы еще не ушли? Тогда, может быть, вы спуститесь к связистам и узнаете, вошло ли в порт Барселоны судно Флорри? Сэмпсон обещал держать нас в курсе.

Вейн бесшумно выскользнул, а майор вернулся к морю бумаг, лежавших перед ним. Уже давно он с упорством настоящего бульдога перелопатил их все. И это не доставило ему ни малейшего удовольствия. Теперь он мог бы считаться экспертом по культуре. Начиная с 1931 года он подробно изучил все ее направления и тенденции, ее пацифизм и идеологию, талантливость и тайный конформизм. Но лучше всего он изучил бежавшую по самому ее дну измену.

Да, измена была налицо. Сам политический климат буквально взывал к ней. Послевоенная эйфория давно угасла, а со спадом экономики расцвела некая уязвленность общества, уязвленность сомневающаяся. Вошло в моду демонстративное упадничество. Приветствовалось сексуальное разнообразие. И как всегда, самыми худшими оказались наиболее талантливые: утонченные эстеты, интеллектуалы, эрудиты, путешественники. Каждый из них во всю мочь трубил о русской революции. Кляли почем зря родную страну. Они попросту – крикливо и в открытую – ненавидели ее, как ни одно поколение до них за всю историю Англии. Они ненавидели самодовольство и чопорность и даже то, что страна, балуя их, не могла накормить своих бедняков. Само существование нищеты для них являлось априорным доказательством коррумпированности общества. Зато обожали этого коренастого палача Кобу, который топором мясника кроил рабочий парадиз. Именно это в конце концов больше всего возмущало майора: их искусственный, насильный, добровольный самообман.

Холли-Браунинг положил руки на пачку бумаг перед собой. Все было здесь. Он это раскопал, выбрал кусочек за кусочком и сложил, как мастера-мозаичисты выкладывают свои картины, в которых одна частица бессмысленна, а целое – изображает все.

Свидетельство было неопровержимым. Даты, места встреч, донесения. Казалось, что Левицкий, который всю жизнь прожил с максимальной настороженностью, в Кембридже, в 1931 году, как с цепи сорвался. Он безудержно бахвалился своим презрением к нашей ленивой системе безопасности, усыпляющим национальным иллюзиям и набожной тупости.

Назад Дальше