На весь коридор горела одна-единственная слабосильная лампочка, и ее малиновая нить не столько светила, сколько позволяла держать правильное направление, впрочем, не без риска ткнуться носом в стенку где-нибудь в дальнем темном конце.
Нам с Арвидом и здесь повезло: дверь комнаты Варвары Сергеевны находилась почти под лампочкой.
Первый раз за войну я открыл дверь собственным ключом. Поставил в крохотном тамбуре оба наших тощих рюкзака, скинул шинель и тяжело опустился на скамью возле входа. Нога ныла капризно и тоскливо, как избалованная грудняшка; почуяла уже койку, проклятая!
Но я твердо решил не потакать капризам ноги. Хватит, завтра на работу, а она все еще уняться не хочет! К тому же койка не моя, а хозяйская. Наши же с Арвидом персональные места повыше, на полатях над тамбуром. Раньше там спала хозяйка с мужем, а на странной койке, длинной, но совсем узкой, не шире приличной доски - их сынишка. Но однажды по какому-то случаю это положили на сундук, придвинув вплотную стол, чтобы парень не свалился во сне с покатой крышки. С той поры он так и остался на полюбившемся сундуке, ни за что не соглашался вернуться на койку, и после отъезда мужа на фронт ее заняла сама Варвара Сергеевна.
В комнате прочно поселился какой-то знакомый запах, устоявшийся, ровный, не гость, а хозяин - я ощутил его еще в первый приход.
Принюхался, пытаясь разобраться. Какая-нибудь еда? Нет, Варвара Сергеевна не готовит дома. Она ест на заводе, а сынишка - в столовой для детей фронтовиков.
Кожа? Клей?
Не угадать! Вот только знаю, что запах очень знакомый. Давно знакомый, может быть, с детства.
Стало темно. Я зажег свет, прикрыл марлей, заменявшей занавеску, оконце - и тут вспомнил: а загнать пацаненка?
По сравнению с пустынными в вечерний час улицами жизнь во дворе проявлялась куда активнее. Пацаны разных калибров катались на санках, на самодельных коньках, бегали просто так. Их было много, очень много; не один наш корабль плыл по заснеженному морю заводской окраины - целая армада таких двухэтажных кораблей, и большинство пассажиров составляла ребятня. Вот только шуму маловато, все какие-то степенные, негромкие. А ведь во дворах моего детства всегда орали многоголосо и яростно…
Который тут мой подопечный?
В глубине двора кучка ребят возилась с вертлявой собачонкой серо-коричневой масти. Чудо! Оказывается, не перевелись еще на свете такие звери.
- Фронт! Ищи, ну, ищи! - уговаривали пацаны.
Собака извивалась у ног парнишки в пальто, перешитом из военной шинели, как у многих здесь, во дворе, и не отходила от него ни на шаг.
- Фронт! Фронт!… Пусть он ищет, Кимка!
- Искать! - приказал Кимка, собачий хозяин, и песик, не мешкая, ринулся прямо в мою сторону.
Я посторонился с опаской - кто знает, что там на собачьем уме, еще возьмет и бросится на чужого.
Собака, даже не взглянув, пробежала мимо, вынюхивая что-то на снегу.
И тотчас же я вспомнил. Запах! Запах собаки!
У нас в доме не переводились щенки. Сначала я, потом, когда стал старше, - Катька. Кошек мы оба не терпели за предполагаемое коварство, зато обожали собак за предполагаемый ум и преданность. И мама все время ворчала: "Фу, псиной насквозь пропахли!"
Запах собаки в комнате… С быстротой и последовательностью бывалого детектива я построил целую цепь логических умозаключений.
В итоге вышло - Кимка.
Я крикнул:
- Кимка! Ким!
Имя модное. Откликнулось сразу несколько. Пришлось уточнить:
- Который с собакой.
Он подбежал, следя одним глазом за вертевшимся тут же псом. Раскраснелся, давно не стриженный вихор задиристо торчит из-под шапки.
- Тебе повестка, - сказал я сурово.
- А, стричься! - сразу сообразил он. - Вы наш новый квартирант, да? Который высокий или который нет?
- А вот попробуй, угадай!
- Как? - заинтересовался он.
- А так! Вот я же угадал, как тебя звать.
- Фокус большой! Вам мама сказала.
- Нет.
- Ну, пацаны.
- И не пацаны.
- Честное слово?… Тогда как?
- Метод дедукции, - сказал я. - Шерлока Холмса читал?
- А то нет! - он смотрел на меня недоверчиво: и поверить хочется, и оказаться в дураках в первую же минуту знакомства нежелательно. - А вот попробуйте угадайте еще, - нашел выход из трудного положения. - Ну… Как его зовут?
Кимка нагнулся и потрепал по шее своего длинномордого приятеля, который, насторожив одно ухо, со вниманием прислушивался к нашему разговору.
- Это трудно.
- Очень! - в глазах Кимки заплясали бесенята.
Я изобразил усиленную работу мысли, потом сказал:
- У него необычное имя.
Кимка в напряженном ожидании выпучил глаза. Я погладил собаку; она дружелюбно завиляла хвостом.
- Фронт - вот как!
Выпрямился и посмотрел на Кимку, победно улыбаясь.
- Здорово! - поразился он. - Хоть не совсем верно, но все равно считается.
- Как так - не совсем?
- Его по-правильному Франтом звать - видите, какие интересные белые пятна, вот тут, на шее, - он поднял псу голову, - как бантик. Еще ножки в белых чулочках, на хвосте - самый кончик. Папа его так назвал - Франт. А когда он на фронт уехал, я переименовал.
- Дельно придумано! - похвалил я. - Какой может быть Франт, когда идет война? Фронт - совсем другое дело!… А как он реагирует на новшество?
- Ему-то не все ли равно. Франт! Видите, как смотрит… Фронт! Вот, тоже…
Пошли в дом, захватив с собой собаку. Как объяснил мне новый приятель, на улице оставлять ее нельзя. Даже в комнате одну - и то небезопасно. Кимка со специального разрешения директора берет Фронта с собой в школу, и песик сидит взаперти в комнате уборщицы.
Мы сдружились на почве фронта и Фронта. Ким выдавил из меня несколько фронтовых историй, а сам в свою очередь охотно поделился со мной опытом дрессировки. Оказывается, Фронт не какая-нибудь там безграмотная дворняга, а предназначается в служебные и проходит специальную учебу по определенной программе - в школе есть особый собачий кружок.
- Только собак породистых мало, - пожаловался Кимка. - И непородистых тоже.
- А какой Фронт породы?
- Волчьей! - уверенно заявил Ким. - Их еще называют немецкими овчарками, но папа сказал, что волчья - тоже правильно.
- Так у них же, вроде, уши стоят.
- У Фронта иногда тоже стоят. Это от питания зависит. А какое у него питание! - Ким с жалостью провел рукой по зубчатому хребту собаки, улегшейся у его ног. - Видите, одни косточки.
"Косточки", - отметил я со все возрастающей симпатией к парнишке. Не кости - косточки.
- А что он умеет?
- Все! - у Кима сразу засверкали глаза. - Хотите, проверьте!
Фронт сначала подал мне лапу, другую. Потом он по команде Кима подпрыгнул. Потом подпрыгнул еще раз, но уже не просто, а перевернулся в воздухе, лязгнув зубами, словно на лету схватил муху.
Затем Ким сказал Фронту что-то негромкое на собачьем языке. Песик кинулся к двери, загородил ее и глухо зарычал, собрав в складки верхнюю губу и обнажив клыки. Это могло бы даже выглядеть грозно, будь он хоть чуточку попредставительней, бедняга.
- Теперь вы отсюда не выйдете, - объявил Ким торжествуя. - Попробуйте, если не верите.
Я не стал пробовать.
- А что он еще может?
- По следу может ходить… Смотрите, вот это Вовкины. - Ким вытащил из печки пару ребячьих валенок. - Он вечером у нас сушит. У них печь топят с утра.
- Кто такой Вовка?
- Вовка Тиунов - здесь живет, в бараке. У него папа диспетчером в комбинатском гараже, тоже без ноги, - он посмотрел вниз, на мои сапоги.
- Разве я без ноги?
- Ну, хромаете. - Нога - не нога - какое значение имели для Кимки такие мелочи сейчас, когда он был весь поглощен предстоящими испытаниями. - Вот я даю ему понюхать, видите? - Он прижал валенок к морде собаки. - Ищи, Фронт, ищи!
Фронт рванул в коридор и стал, тихо визжа, царапаться в дверь напротив. Ким силком протащил его обратно в комнату.
- Видели?… - И тут же признался с печальным вздохом: - Один недостаток у него все же есть. Вот вынюхает того, чья вещь, и бросается сразу лизать, словно друга себе нашел.
- А это неправильно?
- Еще как неправильно! Собака нашла преступника и должна на него кинуться, чтобы он сопротивляться не мог. А Фронт… Вот представьте себе, фашистский диверсант - а он его лижет. Противно!
- Ничего, Кимка, не унывай, дело поправимое. И потом, если Фронт будет сильно лизать, то диверсант тоже особенно сопротивляться не сможет.
- А правда, может, его специально на лизание обучать? - сразу оживился Ким. - Языком по глазам, по глазам - ведь ослепит!…
Но тут явился Арвид и все внимание Кимки переключилось с меня на него, "который высокий". Пришлось Фронту снова демонстрировать собачью сообразительность. Проделывал он свои приемы с явным удовольствием.
А когда Ким из короткого разговора между мной и Арвидом уловил, что мы будем иметь какое-то отношение к угрозыску, восторгам его не было конца. До поздней ночи он уговаривал нас испытать сыскные способности Фронта на каком-нибудь запутанном деле.
Чтобы отвязаться, пришлось сказать неопределенное "посмотрим". Даже это не слишком обязывающее обещание Кимку вполне устраивало. Он что-то скомандовал псу, и Фронт, повинуясь, подполз на брюхе ко мне, зачем-то лизнул сапог. Тем же порядком, постукивая хвостом по щербатому полу, задвигался к Арвиду.
- Он вам спасибо говорит, - сияя, пояснил Кимка.
И тут же добавил спешно: - Но все равно слушаться будет только одного меня. Хоть чем хотите, маните!
Таким хитрым макаром Ким предупреждал нас, что проводником служебной собаки по кличке Фронт может быть только он сам. Так что, если мы собираемся успешно раскрыть какое-нибудь таинственное преступление, лучше всего, конечно, с замешанными в нем шпионами, то без Кима нам ну никак не обойтись.
- Вот попробуйте, дайте мяса, ни за что не возьмет, - набивал Ким цену своему Фронту и себе заодно.
Он ничем не рисковал: опыт был неосуществим. Шутка сказать - мясо! Даже в лучшей столовой, куда нас прикрепили, оно подавалось не часто и только в виде бледно-серых котлет…
Кимку мы угомонили лишь к полуночи. Полезли обновлять свои полати. Хозяйки все не было - она предупредила, что чаще всего ночует в цехе; там, в красном уголке, для отдыхающей смены устроены нары.
Долго лежали рядом и молчали. Сон не шел.
Завтра утром…
5.
Что самое главное для работы оперуполномоченного угрозыска, или опера, как его часто называют в быту?
Учтите, речь идет об условиях военного времени.
Итак?…
Могу спорить на что угодно - не угадаете.
Бумага! Самая обыкновенная писчая бумага!
Ну? Не ожидали?
Я тоже…
Глаза у меня раскрылись во время разговора между моим новым начальством и майором Никандровым, который изволил самолично доставить меня в Октябрьское отделение милиции в своей персональной кошевке, запряженной лохматой, неказистой, но ходкой лошаденкой.
- Вот тебе, Павел Викентьевич, новый опер с доставкой на дом, - шутливо представил меня Никандров.
Начальник Октябрьского отделения Антонов, по званию тоже майор, здороваясь, спросил в тон ему:
- А бумаги соответственно прибавишь, гражданин начальничек?
- Эх, люди! - изображая на лице досаду, развел руками Василий Кузьмич. - Хоть добра никому не делай. Сразу: давай, давай!
- А на чем он, интересно, писать будет?
Никандров поморщился:
- Ладно уж, специально для него подкину рулончик обоев из личных запасов.
- Два!… Обои - не тетрадь, обратная сторона пропадает.
- На обоях пишете? - поразился я.
- Обои, топографические карты - это великолепно, - майора Антонова забавляло мое неведение. - В прошлом году месяца два вообще ничего не было. Пришлось на старых газетах писать, чтобы вся работа не стала.
Я не удержался, присвистнул…
- Слушай, Павел Викентьевич, не стращай мне парня, - забеспокоился Никандров. - Человек, можно сказать, первый час на работе.
Начальник отделения молча, словно клянясь, поднял два пальца.
- Черт с тобой - пусть два!… Ну, действуй! - Никандров пожал мне руку. - Характеризовать тебе Антонова не буду. Сам видишь - вымогатель. А так дядька добрый.
- Ты к себе в горотдел? Погоди минуту… Щукин! Товарищ Щукин! - крикнул майор Антонов, открыв дверь в коридор.
- Зачем? - недовольно спросил Никандров.
- А обои?
- Сам привезу. Раз обещал…
- Э, не! - рассмеялся майор Антонов. - Знаешь, как сказал некий философ? "Добрые деяния никогда не следует откладывать: всякая проволочка неблагоразумна и часто опасна"… Поедете с товарищем майором, Щукин, - приказал он вбежавшему между тем в кабинет низкорослому крепышу со старшинскими погонами. - Он вам обои даст - два рулона. И прямо их ко мне! Никому ни кусочка, пусть хоть в ногах валяются.
- Так точно! - рявкнул старшина…
Они ушли. Майор Антонов посмотрел на меня, усмехнулся:
- Представляю, как забавно выглядит со стороны вся наша торговля! Но мы в самом деле погибаем от безбумажья. Протоколы, постановления, ордера… До войны были всевозможные печатные формы, а ведь теперь ничего. Все от руки, от руки… Кстати, как у вас почерк?
- Вроде, нормальный. В школе не жаловались…
Он стал расспрашивать меня о ноге, о фронтовой всячине, о родных… Я отвечал немногословно, не распространяясь, и одновременно приглядывался к начальнику отделения.
Пока мы трусили в кошевке, майор Никандров рассказал мне кое-что об Антонове. В прошлом ответственный работник следственного аппарата наркомата внутренних дел, он за какой-то служебный проступок был незадолго до войны понижен в звании и послан "на укрепление" сюда, в этот промышленный город. Жена не захотела оставлять московскую квартиру, не поехала с ним. Так и живет бобылем, без семьи, и до сих пор за все время ни разу в Москве не был, хотя возможности представлялись. Больше того, наркоматские друзья дважды устраивали ему перевод на более высокие должности поближе к столице, с перспективой вернуться на старую работу. Но он каждый раз решительно отказывался.
Было Антонову лет за пятьдесят. Сухой, подтянутый, с резкими прямыми бороздами вдоль удлиненного лица, он чем-то здорово смахивал на Дон Кихота, но только без бороды и усов. Да и в глазах не горел фанатичный огонь, как у рыцаря печального образа. Наоборот, небольшие его глаза, теплые, внимательные, смягчали его в общем-то суровое лицо. Лишь временами в них появлялось какое-то необъяснимое и непонятно чем вызванное ледяное презрение к собеседнику, и тогда, что бы Антонов ни произносил, все звучало едко и обидно, даже самые обыкновенные слова, сами по себе нисколько не обидные.
В отделении, как я успел заметить в первые же дни, Антонова уважали, но не любили и, по-видимому, побаивались, хотя в обращении с подчиненными он был вежлив, никогда голоса не повышал и всех нижестоящих по званию и должности называл только на "вы". Просто существовала некая стена отчуждения, по одну сторону которой был Антонов, по другую - все остальные работники отделения, от постового милиционера до рыхлого, брюзгливого заместителя начальника. Считалось, что Антонов задается, что никак не собьет с себя наркоматскую спесь. Может быть, он действительно был человеком совершенно другого круга и ничто его с нами, кроме служебных интересов, не связывало. Никого к себе не приближал, со всеми держался одинаково ровно. Говорили, он дружит лишь со старым адвокатом, эвакуированным из Ленинграда. Такая дружба тоже выходила за общепринятые рамки; милицейские работники обычно были в приятельских отношениях с прокурорскими, судейскими, но никак не с защитниками. Наоборот, к ним относились с недоверием, ожидая подвоха, предвзято, с открытой или скрытой неприязнью, в лучшем случае - безразлично. А тут на тебе - сам начальник отделения!…
Но все это я узнал позднее. А во время нашей первой, довольно пространной беседы меня удивило и даже встревожило только одно: начальник отделения, будто нарочно, ни одним словом не коснулся моей будущей работы. Словно не на должность меня принимает, а так, расспрашивает обо всем понемножку от нечего делать.
Лишь заканчивая беседу со мной и уже послав секретаршу за старшим оперуполномоченным, который должен был несколько дней подержать меня для практики возле своей персоны, Антонов сказал веско, постукивая карандашом в такт словам:
- Я хочу, чтобы вы запомнили две вещи. Первое. В ходе розыска вы обязаны точно и подробно фиксировать все обстоятельства, как говорящие против обвиняемого, так и в его пользу. Все против, все за, - еще раз подчеркнул он.
- И второе. Вы человек в городе новый, поэтому предупреждаю особо: здесь, в нашем районе, где находится цех "Б", неважных и мелких происшествий быть не может. Каждое дело, каким бы незначительным оно ни представлялось, надо рассматривать, помимо всего прочего, еще и в таком аспекте: а не тянется ли от него какая-нибудь ниточка к цеху "Б"?
- Но я ничего не знаю о цехе.
- Совсем ничего? - спросил майор недоверчиво.
- Что секретный цех - и все.
Я ждал подробностей, но их не последовало.
- Значит, вы знаете почти столько, сколько и я, - он не отрывал от меня пытливого взгляда. - Засекреченный цех, производящий особо важную продукцию, - вот самое главное…
- Можно, товарищ майор?
Вошел немолодой, лысоватый, с шарообразным черепом офицер - старший лейтенант.
- Старший оперуполномоченный Фрол Моисеевич Попов, - представил его майор Антонов. - Вот ваше новое пополнение - лейтенант Клепиков.
- Очень приятно!
Его обозначенный одной прямой линией рот раздвинулся в улыбке, и это тотчас же вызвало сейсмические явления на всей тонкой желтой коже лица, натянутой на череп явно неподходящего размера. Поползли одна на другую пергаментные складки на щеках; мне даже показалось, что я услышал сухой шелест. Белой полосой обозначился хрящ посреди мясистого пористого носа, дернулись назад треугольные уши почти без мочек. Затем все это совершилось еще раз, только в обратном порядке, когда старший лейтенант перестал улыбаться. И я сразу узнал его.
- Мы уже встречались, товарищ старший лейтенант!
- Где, разрешите спросить? - вежливо поинтересовался он, внимательно присматриваясь.
- В клубе железнодорожников. - И так как он продолжал смотреть на меня вопрошающе, уточнил: - На танцах.
- А, - только и вымолвил он, захлопнув с глухим стуком безгубый, как у лягушки, рот.
Антонов тонко улыбнулся:
- Похаживаете на танцы, Фрол Моисеевич?
- Оперативное задание, товарищ майор. - У него заскрипели сапоги.
Мне показалось, он финтит.
- С вами была девушка, верно? Вы ей еще помогали надевать пальто.
И тут старший лейтенант вспомнил меня. Опять зашелестел пергамент - он улыбнулся:
- Вон оно что! Она это с вами отплясывала, когда я подоспел.
- Вы отбили у него девушку, Фрол Моисеевич? - подтрунивал над ним майор. - В вашем возрасте… Поздравляю!
Старший лейтенант пояснил, морщась:
- Какая тем девушка! Сержант Гордикова. Мы работали с ней над Колькой Гаркавым, помните? Сто сорок шестая статья.
Я спросил, обращаясь больше к Антонову, чем к нему:
- Катя, кажется?