- Что ж ты ничего не сказал про свое редакторство? Куранов: "Редактор он", а я глазами хлопаю.
- Дело прошлое. Теперь все равно не смогу быть редактором.
- Раньше мог, и вдруг не сможешь?
- На латышском - да. А в русском я делаю много ошибок. Нет, в газету - нет. Исключается!
Тогда-то мы и договорились идти работать вместе. Куда одного пошлют, туда и другой. И жить тоже будем вместе.
Один фронтовик с перебитой ногой или рукой - просто инвалид войны. А двое фронтовиков, двое таких ребят - это уже сила!
3.
И вот мы стали гражданскими.
Внешне почти ничего не изменилось.
Арвид и я по-прежнему жили в своей палате, вместе со всеми "ходиками" ели в госпитальной столовой - сам Куранов распорядился, даже нас не спросил: "Временно, пока не трудоустроятся". Носили мы военное обмундирование, на гимнастерках и шинелях не снятые еще погоны.
Но только чувствовали мы себя в госпитале уже не равноправными жильцами с законной пропиской, а временными постояльцами или, вернее сказать, вокзальными пассажирами, ожидающими своего поезда. Билетом на поезд должно было стать направление на работу.
Какой же она будет, наша первая после фронта гражданская должность?
Я думал об этом с трепетом. Профессия у меня одна - минометчик, опыт работы тот же. Правда, в тридцать шестом после внезапной, от разрыва сердца, смерти отца надо было хоть немного помочь маме, и я, справив после уроков на скорую руку домашние задания, бежал в городской клуб крутить кино. Но работало нас в кинобудке двое, и тот, второй, был куда опытнее меня. Я состоял у него в подсобниках: таскал тяжелые ящики с фильмами, перекручивал отработанные части. К тому же идти киномехаником сейчас, во время войны, я и не собирался. С этим великолепно справляются щуплые девчонки, а мне, мужчине, место…
Да, где же мое место? Уметь я ничего не умею, и к тому же никуда не годная нога…
Арвида, немногословного, внешне невозмутимо спокойного, тоже одолевали тревожные мысли. Его будущее рисовалось, пожалуй, в еще более темных красках. И не только из-за искалеченной правой руки. Арвид вообще плохо представлял себе нашу гражданскую жизнь. Ведь Советская власть установилась у них, в Латвии, всего только в сороковом, каких-нибудь три года назад! Не успели спокойно пожить - и война. А потом пошло: фронт - госпиталь, фронт - госпиталь… Вот госпитальные порядки и обычаи он знал в совершенстве. Зато когда дело касалось гражданских учреждений, обращался ко мне и другим с наивнейшими вопросами:
- Как называется место, где выдают паспорт?
И переспрашивал сосредоточенно:
- Паспортный стол? Почему - стол?…
Для него это звучало ново и необычно.
Существовал такой порядок: всех коммунистов, встававших на учет после армии, вызывали на беседу к первому секретарю райкома партии. Позвали и меня. Заглянул однажды в палату дежурный по госпиталю и сказал:
- Товарищ Клепиков, срочно в райком!
Я быстро собрался. Седой-боевой напутствовал:
- Ходи фертом, гляди козырем. Руки в боки, глаза в потолок…
Райком помещался в старом деревянном доме с резными, ажурной работы наличниками, когда-то они, видимо, очень красили неказистое здание, а теперь сами посерели, растрескались, наполовину обеззубели от старости.
Крутая лестница на второй этаж настораживающе покряхтывала под ногами. Влекомая массивным отвесом в виде обрезка рельса, мягко хлопнула приземистая одностворчатая дверь, сбитая из широких плах.
Седая женщина в очках с очень выпуклыми стеклами, не отрываясь от пишущей машинки, посмотрела мельком на мою кандидатскую карточку:
- Проходите, пожалуйста, они ждут.
Это про секретаря райкома - они! Я усмехнулся: старая школа! Невольно подумалось, что и сам секретарь здесь такой же, ей под стать, - седенький, сгорбленный, с нечеловечески большими глазами за сильно увеличивающими стеклами очков.
Рывком сорвал с себя шинель, оглянулся, куда бы ее пристроить. Вон гвоздь.
- Нет, нет, не снимайте, - замахала руками женщина. - У нас хоть и подтапливают, но все равно очень холодно.
Сама она сидела в платке, в ватнике и рыжих подшитых валенках.
- Молодой, не замерзну… Можно? - приоткрыл я дверь в кабинет.
- Да, да…
Секретарь, никакой, конечно, не старый и совсем не сгорбленный, тоже сидел в пальто. На письменном столе лежала ушанка, почему-то придавленная сверху пресс-папье, словно по комнате гулял ветер и мог ее снести на пол.
- Товарищ секретарь райкома, гвардии лейтенант Клепиков… - начал я по армейской привычке и запнулся: какой же я гвардии лейтенант!
- Да ладно! - Он чуть приподнялся, протянул руку. - Моя фамилия Гравец, - произнес отчетливо, почти по складам. - Познакомьтесь, товарищи!
Тут только я заметил, что в кабинете мы не одни. Слева от меня, почти у самых дверей, сидел полный мужчина с широким скуластым лицом. Значит, верно: они ждут, никакая не "старая школа".
И сразу подумалось: этот по мою душу! Откуда? С завода? Со стройки?
Свою фамилию, в отличие от секретаря, он назвал невнятно, да и что она бы мне сказала? И по внешнему виду тоже ничего не определишь. Легко было Конан-Дойлю: сначала придумать всякие признаки профессии или характера, а уж потом по ним конструировать мгновенное "узнавание". Так бы и я сумел выйти в Шерлоки Холмсы! А что здесь узнаешь, если стоит перед тобой мужчина лет сорока - сорока пяти, тоже в пальто, как и секретарь, улыбается приветливо, жмет твою руку своей мягкой, но, чувствуется, сильной рукой и, так же как ты, на него, глядит на тебя во все глаза. Тоже, наверное, думает: ну-ка, что за подарочек преподнесла мне судьба в обличьи бывшего лейтенанта Красной Армии?
- Садитесь!
Секретарь указал на черное кожаное кресло рядом с письменным столом. Посреди сиденья резко выделялась аккуратная коричневая заплата. Мне понравилось: вот правильно, хоть война и точно такого материала не достать, а все равно должен быть порядок.
У себя в роте я тоже требовал порядка; ну пусть ничего нельзя было сделать с подворотничками и почти ничего с бритьем, зато за минометы я давал разгону. И когда ребята ворчали, что, мол, не все ли равно, из каких труб лупить по фрицам, из чищеных или закоптелых, они все равно не обидятся; старшина Филарет Егорыч, дед Бульба, как его звали в роте за почтенный возраст и крепкое сложение, всегда шуткой смягчавший мои, может быть, излишние строгости, убеждал обиженных: "Вот к тебе, скажем, гости заявились, из какой посуды их потчевать станешь? Из чугунка замаранного? Из черепка псиного?… Вот и хрицы. В гости пришли, так и подавай им гостинцы из самого что ни на есть чистого!"…
Жду. Кошусь на того, у двери.
- Ну, как жизнь?
Секретарь понимает, конечно, мое состояние, начинает с подходцем, издалека.
- Ничего, спасибо. Бьет ключом… И все больше по голове.
- Вот как! А мне говорили - по ноге, - улыбнулся секретарь.
О, да он не сухарь!
- А они взаимосвязаны, как все в природе, - отозвался я ему в тон. - По ноге стукнуло - голове новые заботы.
- Насчет диалектики товарищ явно подкован, а, Василий Кузьмич? - обратился секретарь к молчавшему третьему. И сразу опять ко мне: - Вот, продаю тебя, лейтенант. Кто дороже даст.
Он встал, и сразу же бросилась в глаза его левая рука, которая до тех пор была от меня скрыта столом. На руке чернела перчатка. Протез!
Фронтовик! Свой!
Секретарь заметил мой взгляд.
- Да, - он торопливо, словно смущаясь, завел руку за спину. - Меня тоже… ключом.
- Случайно, не на Северо-Западном? - поинтересовался я.
- Финляндия. Еще в тридцать девятом. Ранение ерундовое, да потом обморозил… Твое слово, Василий Кузьмич!
- Я-то за! - отозвался тот от двери. - Да вот он сам как?
- Ну, он тоже - за! - покосился на меня секретарь. - Работа интересная, ответственная.
Отвергая кота в мешке, я решительно покачал головой:
- Нет, так не пойдет. Вы сначала все разъясните. И потом, есть одно соображение…
Я имел в виду Арвида. Решено вместе с ним - и точка!
- Куришь?
Секретарь вынул расшитый кисет, пачку тонкой папиросной бумаги.
- Нет, спасибо.
Он нарочно тянет. Не уверен, что я соглашусь? Значит, что-то такое - не слишком соблазнительное.
Одной рукой, прижимая кисет к груди, он быстро и ловко свернул цигарку, закурил. Снова опустился на свой секретарский стул.
Спросил неожиданно строго и официально:
- В Московском юридическом учился?
- Один курс.
- Почему ушел?
- Война.
- Причина уважительная… А вообще, как это дело - нравится? - продолжал расспрашивать секретарь.
Вон куда он гнет! Я сразу припомнил, что у нашего третьего, у Василия Кузьмича, когда он со мной здоровался, на миг мелькнул из-под расстегнутого пальто кусочек чего-то белого на плече.
- Вообще, да.
- Ну вот и договорились! - Секретарь глубоко затянулся и, подержав дым в легких, с видимым удовольствием пустил его через ноздри.
- Но ведь и знать что-то надо, а я все перезабыл. Разве одно только определение. - Вспомнив, я не удержался от улыбки, пояснил: - Преподаватель уголовного права заставил вызубрить. В наказание за невовремя сданный зачет.
- Ну-ка, ну-ка! - почему-то заинтересовался Василий Кузьмич, даже встал, подошел ближе, остановился рядом в ожидании. - Давайте, тут уже по моей части.
- Пожалуйста! - И я отчеканил на одном дыхании: - "Противоправное умышленное или неосторожное причинение одним лицом вреда здоровью или физических страданий другому лицу путем нарушения анатомической целостности тканей или правильного функционирования тканей или органов человеческого организма называется телесным повреждением".
- Вот так да!
Василий Кузьмич округлил глаза и даже прищелкнул языком. Я покосился неприязненно: зачем этот деланный восторг?
- Значит, подойдет? - спросил секретарь.
- С такими теоретическими знаниями?!
Нет, он нисколько не иронизировал. Тогда только одно: Василий Кузьмич давал понять, что все уже решено, и он не откажется от меня, даже если я вдруг закукарекаю или пройдусь на руках.
- У нас большинство людей вообще без всякой подготовки… Вот как раз вчера у меня был разговор в Октябрьском отделении, со Щукиным, - вы его знаете, Аркадий Петрович…
- А, тот… "Милисия"?
- Во-во! Сотрудник наш, - пояснил мне Василий Кузьмич. - Обычную схватку малолетних озорников квалифицировал как хулиганство. Я его спрашиваю: "Ты хоть понимаешь, Щукин, что такое хулиганство?" А он: "Это, товарищ майор, когда без всякой надобности морду бьют!". Вот вам, пожалуйста!
Мы рассмеялись, и я про себя отметил, что Василий Кузьмич - майор.
- А ведь, между прочим, Щукин - один из самых старых наших участковых уполномоченных.
Он поднял палец, словно приглашая меня обратить на это обстоятельство особое внимание: мол, учти, какие широчайшие возможности открываются для тебя среди таких людей.
- Ваше слово, товарищ лейтенант, - секретарь смотрел на меня выжидающе.
- Бывший лейтенант, - уточнил я.
- Зачем бывший? - поправил майор. - Звание у вас сохраняется. Почти все наши работники уголовного розыска - офицеры.
Вот как! Даже не просто в милицию - в угрозыск? Честное слово, лучшее из всего, чего можно было ожидать!
Но и согласиться тоже нельзя.
Я взял и честно выложил им про наш с Арвидом договор: только вместе! Боялся, что прозвучит детским капризом: если меня, то и его тоже, иначе не пойду. Но они поняли, отнеслись по-серьезному.
- Можно заглянуть в его личное дело, Аркадий Петрович? - попросил майор. И пока тот рылся в ящике стола, пояснил мне: - С кадрами зарез! Если я вернусь из райкома не с одним, а с двумя операми, то объявлю сам себе благодарность в приказе.
Он стал листать бумаги Арвида, и широкое его лицо довольно засветилось:
- Слушайте, Аркадий Петрович, настоящая находка! Вы читали биографию?
- А как же! Бюро хочет рекомендовать товарища Ванага директором двадцать третьей школы. Верно, с ним самим я еще не беседовал… А он пошел бы в угрозыск? - секретарь, морща лоб, вопрощающе смотрел на меня.
- Думаю, да, - ответил я сдержанно, хотя был уверен, абсолютно уверен, что Арвид сразу согласится.
Подпольщик… Ему же страшно интересно будет!
И все-таки пришлось уламывать Арвида всей палатой. Больше всего смущал его письменный русский:
- Там писать много. А я делаю ошибки. Напишу, как тот царь: "Миловать нельзя казнить".
- Разберутся! И потом, какие у тебя ошибки! - убеждал его Седой-боевой. - Я же видел твою автобиографию. Ну, написал "рассчитывать" с двумя "с". У них в угрозыске не так еще карябают.
- Неправильно? - удивился Арвид. - Разве с одним?
- Ух ты! - подмигнув мне тайком, смущенно за скреб в затылке Седой-боевой.
Все как грохнут…
Какой он молодец, наш Седой-боевой!
В тот вечер по госпиталю дежурил Борис Семенович, и он тоже принял участие в нашей атаке на Арвида, пожалуй, успешнее всех:
- Честное слово, товарищ Ванаг, если бы меня подозревали в преступлении, то лучшего следователя я себе и желать бы не стал.
- Думаете, пощадит? - спросил я чуть-чуть уязвленно.
- Думаю - разберется объективно. - Борис Семенович с укором смотрел на меня сквозь очки…
Через несколько дней все свершилось. Уголовный розыск обогатился сразу двумя Шерлоками Холмсами. Правда, нас направили в разные районы города.
- Поодиночке, среди опытных сотрудников, легче будет освоить дело, - пояснил наш новый шеф - начальник горотдела милиции майор Василий Кузьмич Никандров. - А там посмотрим…
Трудно было возразить: ни я, ни Арвид не знали оперативной работы.
Зато с квартирой мы устроились просто отлично. Как ни странно, помог подполковник Куранов. Вызвал меня, по своим административным склонностям, прямо в кабинет "ССЗ" - начальник госпиталя, которого он замещал, надолго застрял на курсах, - посмотрел искоса.
- Поселитесь на квартире одного нашего врача, - и пододвинул записку с адресом. - Его самого недавно отправили во фронтовой санбат, руководство госпиталя договорилось с женой.
- Спасибо за заботу, - холодно поблагодарил я, - но нас двое.
Он поморщился:
- Прерывать старших - признак дурного тона не только в армии. - Пожевал губами и добавил: - Мы договорились насчет двоих. Не смею вас больше задерживать.
В коридоре, привычно злясь на него, я вдруг подумал, что ведь никто, ни один человек не сделал нам столько добра, как Куранов. Ну, раны лечил - это, можно сказать, по служебной обязанности. А остальное? Я быстренько перебрал в уме: живем в палате, питаемся тоже в госпитальной столовой, в нарушение всех правил, квартиру нам подыскал, с секретарем райкома - теперь я уверен! - о нас говорил… Вот начальник госпиталя, мягкий, приятный человек. А сделал бы он столько для нас?
Я вернулся, приоткрыл дверь:
- Товарищ подполковник, большое-большое вам спасибо.
Куранов поднял голову от кипы бумаг, уставился на меня, опустив уголки рта, от чего лицо стало кислым.
- За все! - добавил я.
- А! - Он чуть качнул длинными пальцами, что, вероятно, должно было означать: какие пустяки!
И снова в свои бумаги.
Мне оставалось только закрыть тихонько дверь и идти в палату радовать Арвида, удивляясь дорогой странному умению этого чертова Куранова и всех людей подобного сорта запутывать еще больше и без того непростые человеческие отношения. Ведь доброе делают, доброе, но так, что хочется их же ругать.
А может, они вообще не задумываются о добре и зле и о том, как это выглядит со стороны? Просто делают, что считают нужным - и все!
4.
По личной просьбе майора Никандрова нас прикрепили к комбинатской столовой номер пять, которая считалась лучшей в городе. Мы сдали туда свои только что полученные карточки на хлеб, жиры, сахар и прочие жизненные блага, и так как столовая работала круглые сутки, вопрос с питанием можно было считать относительно решенным.
- Вам повезло, - сказал Василий Кузьмич, поговорив о нас по телефону с директором и получив его согласие. - Это у них единственная столовая не на территории комбината.
- А на территории разве нельзя?
- Куда сложнее!
- Работникам милиции? - удивился я.
- Даже работникам милиции… Цех "Б", - произнес он коротко и значительно. Я понял: расспрашивать не следует, нечто очень секретное.
Так я впервые услышал о существовании цеха "Б"…
Подходил к концу последний день трехсуточного отпуска, который предоставили нам с Арвидом для устройства всяких личных дел.
Торжественная церемония переезда на квартиру, вернее, перехода, так как перевозить было нечего и не на чем, состоялась часов в пять вечера. В ней приняла участие половина новых жильцов, то есть я; Арвид должен был прийти позднее, он задержался в секторе учета райкома.
За день до этого мы познакомились с хозяйкой - Варварой Сергеевной, маленькой, хрупкой, неутомимой и подвижной, как волчок, женщиной - никогда бы не подумал, что вот так выглядит бригадир одной из прославленных в городе фронтовых бригад химического комбината. Мне все казалось, когда я читал в газетах о делах таких бригад, что их возглавляют мужчины или если уж женщины, то обязательно здоровенные, мужеподобные, этакие Поддубные в юбках. Ведь шутка сказать: двенадцать, а то и четырнадцать часов в сутки с отдачей всех сил, почти без выходных! А питание… Мы уже успели на своем опыте познать, как обстоит с питанием в "гражданке".
Варвара Сергеевна, бледнолицая, светловолосая, в белом рабочем халате, мелькала по неприбранной маленькой комнате, как солнечный зайчик, пущенный зеркальцем из дома напротив, - мы с Арвидом едва успевали поворачиваться к ней лицом. Она спрашивала, рассказывала сама и одновременно убирала со стола, подметала пол, затапливала печь, делала мимоходом, или, лучше сказать, мимобегом, еще десяток всевозможных мелких дел.
Количественные изменения тут же, на наших изумленных глазах, переходили в качественные. В комнате вдруг сразу стало чисто, уютно, а когда все скамьи и табуретки были расставлены по местам, то даже и просторно.
Варвара Сергеевна схватила платок с вешалки, сунула мне в руку ключ:
- Одна к вам просьба, ребята. Вечером, когда будете приходить домой, загоняйте с улицы моего пострела. Совсем от рук отбился, прямо беда!
И упорхнула, часто перебирая тоненькими, в латаных-перелатаных валенках, ножками, обратно к себе на комбинат - она отпросилась ненадолго, только чтобы встретиться с нами.
А как звать пострела - сказать позабыла…
Наше новое жилье помещалось в длинном, как океанский корабль, двухэтажном бараке с такими же длинными коридорами на каждом этаже. Внутри сходство с кораблем, только не с комфортабельным лайнером, а с аварийным доходягой, еще больше увеличивалось - по обе стороны коридора, наподобие кают, тянулись бесчисленные комнаты.