– А еще кто-нибудь в деревне об этом знает?
Пиил отрицательно покачал головой.
– Он работает на меня, – печально сказал Ишервуд, словно исповедуясь в каком-нибудь неправедном деянии. – Я владелец картины, которую он реставрирует.
– Какой картины? Рембрандта или Вичеллио?
Ишервуд улыбнулся и сказал:
– Вичеллио, мой друг.
– Красивая картина.
– Это точно.
Некоторое время они стояли бок о бок, не обращая внимания на хлеставший с неба дождь. Ишервуд подумал, что в этом мальчишке-часовом есть нечто от него самого. Еще одна душа, потерпевшая кораблекрушение, попав под воздействие ауры Габриеля и молчаливо взывая к нему о помощи.
– Кто его увез? – поколебавшись, спросил Ишервуд.
– Лысый человек, который ходит как солдат. Вы его знаете?
– К сожалению, знаю. – Ишервуд улыбнулся Пиилу и спросил: – Ты голоден?
Пиил кивнул.
– В деревне есть местечко, где можно выпить чаю и поесть пирожных?
– Там еще продается колбасный фарш, – сказал Пиил. – Вам колбасный фарш нравится?
– До сих пор не пробовал, но это никогда не поздно. Кстати, тебе нужно спрашивать разрешение у родителей, если ты хочешь отлучиться?
Пиил покачал головой.
– Отец с нами не живет, а матери наплевать.
* * *
Ари Шамрон прилетел в Тель-Авив поздно вечером. Рами уже его ждал. Когда Шамрон спустился по трапу, шеф охраны провел его через зал в специальную комнату, зарезервированную службой для своих агентов и гостей. Как только они вошли, Шамрон снял цивильный костюм и переоделся в кожаную куртку и брюки цвета хаки, которые привез с собой Рами.
– Премьер-министр хочет видеть вас, босс, – сказал Рами. – Сейчас же.
И это у него называется не вмешиваться в мои планы, подумал Шамрон и вздохнул.
Они сели в автомобиль и поехали по змеившейся среди холмов ленте шоссе в сторону Иерусалима. По дороге Шамрон просматривал документы, накопившиеся за время его отсутствия.
В созданной премьер-министром пестрой коалиции разразился очередной кризис. Чтобы добраться до офиса премьера, Шамрону пришлось миновать длинный коридор, заполненный переругивавшимися друг с другом политиками.
Отчет Шамрона о результатах поездки в Лондон премьер-министр слушал молча. Это был интриган по натуре. Он начинал свою карьеру в военной академии, где все дышало войной, а потом перешел в это осиное гнездо – в министерство иностранных дел. Когда ему пришло время вступить на политическую арену, это был уже законченный бюрократ, поднаторевший в искусстве предательства и закулисных махинаций. Он почти мгновенно поднялся к вершинам партийного руководства благодаря своему мощному интеллекту, полнейшей беспринципности и твердому убеждению, что цель оправдывает средства. В Шамроне он видел родственную душу – человека, который не остановится ни перед чем, если считает свое дело правым.
– У меня только одна проблема, – сказал Шамрон.
Премьер-министр поднял глаза к потолку. Его так и подмывало сказать, что ему нужны не проблемы, а решения, но он сдержался. Он знал, что Шамрон не одобряет людей, которые живут и действуют, опираясь на подобные расхожие максимы.
– И эта проблема – Бенджамин Стоун.
– Что с ним не так на этот раз?
– Его бизнес в плачевном состоянии. Он тянет денежки с Питера, чтобы расплатиться с Полом, и это вызывает у друзей Питера понятную озабоченность.
– Это может как-нибудь отразиться на нас?
– Если он пойдет на дно, не поднимая шума, мы лишимся только его денег. Но если он, начав пускать пузыри, напечатает какую-нибудь гадость в своей газетенке, мы можем оказаться в весьма двусмысленном положении. Боюсь, он слишком много знает.
– Бенджамин Стоун поднимает шум, даже когда ходит в сортир.
– Намек понял.
– Каково твое мнение о тех развеселых фильмах в стиле "домашнее видео" с его участием, которые сделали на бульваре Царя Давида в прошлом году?
– В свое время это казалось неплохой идеей. Но сейчас, похоже, к Стоуну, как постоянному источнику скандалов, уже попривыкли. По этой причине я сомневаюсь, что он будет сильно опечален, если широкая публика получит возможность взглянуть на то, как он общается с израильской проституткой.
– Моя проблема – препирающиеся за этой дверью политиканы, – сказал премьер-министр. – Так что с Бенджамином Стоуном придется разбираться тебе. Поступай с ним, как сочтешь нужным.
Часть вторая Изыскания
Глава 11
До войны Морис Халеви считался одним из самых известных марсельских адвокатов. Он и его жена Рашель жили в большом старом доме на рю Сильва-бель в квартале Бьё-Квотр, где селились наиболее преуспевающие из обитавших в Марселе евреев. Супруги Халеви гордились тем, что были гражданами Франции, и считали себя в первую очередь французами, а евреями лишь постольку-поскольку. В самом деле, Морис Халеви настолько ассимилировался, что и в синагогу-то почти не ходил. Но когда пришли немцы, идиллическому существованию Халеви в Марселе пришел конец. В октябре 1940 года коллаборационистское правительство "Виши" опубликовало специальный еврейский статут – собрание эдиктов, превращавшее французских евреев в граждан второго сорта. В результате этого Морис Халеви был лишен права заниматься адвокатской деятельностью. Кроме того, он был обязан зарегистрироваться в полиции, а чуть позже они с женой были принуждены носить на одежде звезду Давида.
Положение еще больше ухудшилось в 1942 году, когда германская армия после высадки союзников в Северной Африке оккупировала территорию вишистской Франции. Французское Сопротивление нанесло по войскам захватчиков несколько болезненных ударов. Германская тайная полиция с помощью своих прислужников из полицейского аппарата "Виши" ответила на эти акции жестокими репрессиями. Морис не мог больше игнорировать нависавшую над семейством опасность, тем более что Рашель была беременна и мысль о том, что ребенка придется кормить и воспитывать среди ужасов оккупированного Марселя, сводила его с ума. На семейном совете было решено переехать в деревню. Собрав остатки сбережений, он снял коттедж в холмистой местности на небольшом удалении от Экс-эн-Прованса. В январе Рашель родила сына, которого они назвали Исааком.
Спустя неделю немцы и вишисты вплотную приступили к "решению" еврейской проблемы в Марселе. Им понадобился месяц, чтобы разыскать Мориса и Рашель Халеви. В один февральский вечер у арендованного семейством домика появились два офицера СС в сопровождении группы местных жандармов. Они дали мадам и месье Халеви двадцать минут, чтобы собрать чемоданы, совокупный вес которых не должен был превышать шестидесяти фунтов. Немцы и жандармы ждали, когда они соберут вещи, сидя в гостиной. Неожиданно на пороге дома появилась жившая по соседству женщина.
– Меня зовут Анна Мария Делакруа, – сказала она. – Мадам и месье Халеви приглядывают за моим сыном, когда я хожу на рынок.
Жандармский сержант просмотрел находившиеся при нем документы. Согласно имевшимся в жандармерии данным, в коттедже проживали только два еврея – Морис и Рашель Халеви. Он позвал обоих Халеви и сказал:
– Эта женщина утверждает, что мальчик – ее сын. Верно?
– Так оно и есть, – сказал Морис, с силой стиснув руку жены, прежде чем она успела произнести хоть слово. – Мы просто присматриваем за ним в отсутствие матери.
Жандарм с подозрением посмотрел на Халеви, еще раз пролистал документы о регистрации, потом повернулся к женщине.
– Забирайте своего сына и немедленно уходите, – жестко произнес он. – Вообще-то вы не имели права доверять французского ребенка заботам этих грязных евреев, и мне следовало бы засадить вас за это в тюрьму, но на первый раз я вас прощаю.
Два месяца спустя Морис и Рашель Халеви были убиты в концентрационном лагере Собибор.
После освобождения Анна Мария Делакруа отправилась с Исааком в синагогу в Марселе и рассказала раввину о том, что произошло в Экс-ан-Провансе. Раввин предложил ей выбирать: или отдать ребенка на усыновление в еврейскую семью, или растить его самостоятельно. Анна Мария вернулась с ребенком в Экс, где воспитывала его как еврея вместе со своими детьми, воспитывавшимися в католической вере. В 1965 году Исаак Халеви женился на девушке из Нима по имени Дебора. Молодые переехали в Марсель и обосновались в принадлежавшем семейству Халеви доме на рю Сильвабель. Через три года у них родился первый и единственный ребенок – девочка, которую они назвали Сарой.
* * *
Париж
Мишель Дюваль был одним из самых модных фотографов Парижа. Дизайнеры и издатели журналов его обожали. Его работы были напитаны сексуальностью с пикантным привкусом опасности. Осознавая его достоинства как фотографа, Жаклин Делакруа тем не менее считала его свиньей. По ее мнению, подоплекой этой особой, свойственной только фотографиям Дюваля воинствующей эротичности являлось то обстоятельство, что он соблазнял и совращал всех своих фотомоделей. По этой причине работать на него ей отнюдь не улыбалось.
Выбравшись из таксомотора, она вошла в здание на рю Сен-Жак, где Мишель снимал апартаменты под студию. На верхнем этаже, где размещалась студия, уже толпились люди. Среди них находились специалист по гриму и макияжу, парикмахер, стилист и представитель модельного Дома Живанши. Мишель, взобравшись на стремянку, устанавливал свет. Он носил длинные, до плеч, светлые волосы, и с полным правом мог называться интересным мужчиной, хотя в его чертах и проглядывало нечто кошачье. На нем были черные кожаные брюки в обтяжку и широкий просторный пуловер. Когда Жаклин вошла в студию, фотограф сразу же ее заметил и подмигнул. В ответ она улыбнулась и произнесла:
– Рада видеть тебя, Мишель.
– Мы с тобой сегодня отлично поработаем. Я это чувствую.
– Очень на это надеюсь.
Жаклин прошла в гардеробную, разделась и, критически сощурив глаза, оглядела себя в зеркале. В физическом отношении она была безупречна – высокая, с тонкой талией, хорошей формы руками и ногами и светло-оливковой кожей. Груди у нее были не слишком велики и не слишком малы, твердые, округлые – короче, такие, какие надо. Жаклин в этом не сомневалась, так как ее бюст нравился фотографам и они не раз об этом говорили. Многие модели из-за проблем с фигурой ненавидели сниматься в рекламе белья, но к Жаклин это не относилось. Кроме того, в прошлом она получала множество предложений и ей всегда было из чего выбрать.
Жаклин перевела взгляд на лицо. Вьющиеся, ниспадавшие на плечи иссиня-черные волосы, темные глаза и точеный, чуть длинноватый нос. Зеркало отражало широкие скулы, угловатый подбородок, яркие полные губы. Она гордилась тем, что скальпель хирурга-пластика никогда не касался ее лица. Наклонившись ближе, она коснулась кончиками пальцев кожи под глазами. То, что она видела и осязала, ей не понравилось. Набрякшая кожа в подглазьях свидетельствовала о том, что время не щадит даже манекенщиц и годы начинают брать свое. Раньше она считала, что у нее глаза, как у ребенка. Но это уже в прошлом. Теперь у нее глаза хорошо пожившей и много повидавшей тридцатитрехлетней женщины.
"Ты по-прежнему красива, Жаклин, – сказала она себе, – но факты – упрямая вещь. Ты начинаешь стареть".
Натянув на себя просторную белую робу, она прошла в примыкавшую к гардеробной комнату и уселась на стул. Появился специалист по макияжу и начал наносить ей на щеки тон. Жаклин наблюдала в зеркале за тем, как ее лицо постепенно менялось, обретая черты нового, незнакомого ей человека. Интересно, задалась вопросом Жаклин, что сказал бы дедушка, если бы все это увидел.
Возможно, ему стало бы стыдно…
Когда гример и стилист закончили свою работу, Жаклин еще раз пристально на себя посмотрела. Если бы не мужество, которое выказали три замечательных человека – бабушка, дедушка и Анна Мария Делакруа, – ее, Жаклин, сейчас бы здесь не было.
"Но посмотри, в кого ты с годами превратилась, – неожиданно воззвал к ней внутренний голос. – Ты стала дорогой эксклюзивной вешалкой для одежды".
Она поднялась с места и вернулась в гардеробную. Там ее дожидалось черное, без поддерживающих лямок на плечах, вечернее платье. Она скинула робу и натянула платье на обнаженное тело. Потом глянула на себя в зеркало. Сногсшибательно.
В дверь постучали.
– Мишель готов и ждет вас, мисс Делакруа.
– Скажите Мишелю, что я буду через минуту.
Мисс Делакруа…
Хотя прошло уже много лет, она никак не могла привыкнуть к тому, что ее называют "мисс Делакруа". Ее агент, Марсель Ламбер, был тем самым человеком, с чьей подачи она изменила имя. "Сара Халеви звучит слишком… короче, ты понимаешь, что я хочу сказать. Только не настаивай, чтобы я произнес это во всеуслышание. Это глупо, вульгарно, но таковы законы мира моды". Подчас, когда ее называли этим французским именем, у нее на коже выступали мурашки. Когда она узнала, что произошло с ее дедушкой и бабушкой во времена оккупации, какое-то время ее снедало чувство ненависти и подозрительности по отношению к французам. Когда она видела на улице пожилого мужчину, то невольно задавалась вопросом, не был ли он охранником в одном из центров "временного содержания евреев" в годы войны, не служил ли в жандармах, помогавших немцам преследовать евреев. Кто знает, вдруг этот человек был тем самым чиновником, который ставил печати под смертными приговорами? Или просто молча наблюдал за происходящим и ничего не делал? Иногда она испытывала удовлетворение при мысли о том, что ей удалось обмануть мир французской моды. Она представляла себе, сколь бурной была бы реакция всех этих самодовольных людей, узнай они только, что знаменитая французская модель Жаклин Делакруа является на деле еврейкой, чьи родственники были умерщвлены в газовой камере концентрационного лагеря Собибор. В определенном смысле Жаклин, олицетворяя собой красоту и женственность Франции, мстила этой стране за то, что она не смогла защитить людей, принадлежавших к ее народу.
Еще раз оглядев себя в зеркале, она приоткрыла пухлые губы, опустила подбородок к груди и блеснула угольно-черными глазами.
Теперь она была готова.
* * *
Они проработали тридцать минут без перерыва. За это время Жаклин несколько раз меняла позы. Сначала она сидела, выгнувшись, на деревянном стуле, потом на полу, опираясь на руки, подняв голову и прикрыв глаза. После этого она фотографировалась стоя, положив руки на талию и устремив свой гипнотический взгляд прямо в объектив. Судя по всему, Мишелю нравилось то, что представало перед ним на дисплее камеры, так как он без устали щелкал затвором, останавливаясь лишь на несколько секунд, чтобы вставить новую пленку, после чего возобновлял съемку. Жаклин работала в этом бизнесе уже довольно давно, поэтому, когда фотограф менял кассету, позволяла себе перевести дух, не дожидаясь дополнительных указаний.
Она удивилась, когда фотограф неожиданно прервал сессию, отошел от камеры и в задумчивости провел рукой по волосам.
Обратившись к находившимся в студии людям, он скомандовал:
– Всем выйти. Мне необходима интимная обстановка.
"О Господи! Кажется, началось", – подумала Жаклин.
– Никак не пойму, что с тобой случилось, – сказал Мишель.
– Ничего со мной не случилось.
– Ничего? Но ты какая-то бесчувственная, Жаклин. Оттого и фотографии получаются плоские и невыразительные. С таким же успехом я мог бы фотографировать облаченный в платье манекен. Я просто не имею права передавать подобные бесцветные снимки представителю Дома Живанши. Впрочем, исходя из того, что о тебе болтают, ты тоже не можешь себе этого позволить.
– Что это, черт возьми, значит?
– Это значит, дорогая, что ты стареешь. Нынче никто не уверен в твоих способностях воспроизвести то, что требуется заказчику.
– Становись за камеру, и я покажу, что именно ему требуется.
– Я уже достаточно на тебя насмотрелся. Сегодня в тебе этого нет.
– Чушь собачья!
– Хочешь, я налью тебе выпить? Вполне возможно, бокал вина поможет тебе расслабиться.
– Я не хочу пить.
– Тогда, быть может, нюхнешь коки?
– Ты прекрасно знаешь, что я этим больше не занимаюсь.
– А вот я, представь себе, все еще нюхаю.
– Некоторые вещи в этом мире не меняются.
Мишель достал из нагрудного карманчика рубашки небольшую коробочку с кокаином. Жаклин уселась на стул и стала наблюдать за тем, как он рассыпал кокаин по стеклянной поверхности стола. Втянув в себя полоску белого порошка, он предложил Жаклин свернутую в трубочку банкноту достоинством в сто франков и указал на вторую полоску.
– Хочешь побыть сегодня плохой девочкой?
– Оставь это себе, Мишель. Меня это не интересует.
Он наклонился к столу, втянул в себя носом через трубочку вторую порцию, собрал остатки порошка пальцем и начал втирать кокаин в десны.
– Если выпивка или кока тебе не подходят, возможно, нам следует измыслить другой способ, чтобы разжечь в тебе пламя.
– К примеру? – спросила она, хотя отлично знала, что Мишель имеет в виду.
Он встал у нее за спиной и положил руки на обнаженные плечи.
– Может, тебе следует подумать о том, что при таком раскладе было бы неплохо трахнуться? – Его руки спустились с плеч и стали ласкать кожу у нее над грудями. – Надо же что-то сделать, чтобы освежить в твоем воображении идею чувственности.
Он прижался животом к ее спине, и она почувствовала, что у него начинается эрекция.
Вырвавшись из его хватки, она чуть проехала на стуле вперед.
– Я просто пытаюсь помочь тебе, Жаклин. Мне необходимо, чтобы эти фотографии были напитаны неподдельным чувством. Ты же не хочешь, чтобы твоя карьера рухнула, верно? И я этого не хочу. Так что мной в данном случае руководят исключительно альтруистические мотивы.
– А я и не знала, что ты у нас такой филантроп, Мишель.
Он рассмеялся.
– Пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу. – Он взял ее за руку и рывком стащил со стула.
Выйдя из студии, они прошли до конца коридора и открыли дверь в комнату. Никакой мебели, кроме большой кровати, там не было. Мишель в мгновение ока стянул с себя свитер и рубашку и стал расстегивать брюки.