Я с опаской огляделся, пытаясь прикинуть, с какой точки сподручнее всего было бы пустить в наш окоп пулю. Ждать удара свинцового комочка, который может последовать каждую секунду и в любом месте, не ахти как сладко. Несмотря на жару, меня знобило, а ладони были потными от страха.
Воздушной тревоге, казалось, не будет конца. Мы следили за нашими истребителями, заходившими один за другим на посадку, и жадно смотрели в бинокль, сорваны ли брезентовые заслонки пулеметных портов - верный знак того, что самолеты побывали в драке.
На пару минут забежал поболтать знакомец Лэнгдона, офицер-летчик. Он участвовал в воздушном бою над Мейдстоном и сбил два "мессершмитта-109". Офицер рассказал, что видел, как Найтингейл выпрыгнул с парашютом из горящей машины, предварительно бросив ее в пике на таран немецкого истребителя. Больше всего меня расстроило известие о том, что мишенью налета на сей раз стал аэродром Крейтон и что утром нападению подверглись еще две базы. Все это прекрасно укладывалось в мои представления о плане немцев.
Именно тогда я впервые подумал о необходимости выбраться из Торби.
Интересно, так ли уж много в мире людей, испытавших в своей жизни настоящий страх? Чувство жуткое. Я замерзал и в то же время обливался потом, ощущал противную слабость в коленях и не смел посмотреть в лицо ребятам, чтобы они не увидели того, что отражается в моих глазах. Я утратил всякую веру в собственные силы; ощущение, что мы сидим в Торби, будто в клетке, обострилось как никогда. Мне была видна загородка из колючей проволоки посредине холма между нашим бараком и рощицей в низине; она, казалось, отмечает, будто ниточкой, границу между смертью и жизнью. И я знал, что не буду в безопасности, пока не окажусь по другую ее сторону. Ведь на мою шкуру покушались уже дважды, и жив я только по воле случая. В следующий, третий раз, может не повезти. Из Торби надо бежать. Непременно. Бежать, бежать, бежать, - это слово барабанной дробью билось в моем перепуганном мозгу до тех пор, пока я не почувствовал, как в ушах пульсирует кровь…
- Эй, проснись-ка!
Я вздрогнул и разом очнулся от оцепенения. Блах протягивал мне сигарету. Я взял ее и сказал:
- Прости…
Блах вытащил зажигалку, которую ему подарили ко дню рожденья в начале недели. Зажигалка была тяжелая, серебряная и у Блаха еще не улеглось чувство гордости от обладания ею. Он щелкнул крышкой, сверкнула искорка, но огонь не загорелся. Сколько Блах ни бился, фитиль упорно не желал загораться, а все подразделение с интересом наблюдало за этим поединком. Наконец, измучившись, Блах воскликнул:
- Вот же свинья! - и убрал эту штуковину в карман.
Пустяк, казалось бы, но он благотворно подействовал на мое настроение. Я от души рассмеялся - как он это сказал! А уж после этого Торби уже не казался столь неприdетливым. Оглядевшись вокруг, я увидел мирно гревшийся на солнышке аэродром, а не тюрьму с решеткой из колючей проволоки.
Оnбой дали незадолго до пяти. Выпив чаю, я предложил Кэну партию в шахматы - хотелось хоть как-то отвлечься. Не просидели мы и десяти минут, как соперник съел моего ферзя. Я в сердцах смел фигуры и сдал партию, сказав:
- Бесполезно, не могу сосредоточиться, извини.
Мое место занял Четвуд, а я принялся стелить себе постель. Эта потеря ферзя казалась такой символичной… Все виделось мне в черном цвете: Марион так и не появилась; Найтингейл прыгнул с парашютом, и бог знает, когда теперь он сможет достать необходимые мне карты. В довершение ко всему я должен был как-то выбраться из Торби - непременно, пока меня не убили. Я чуть не плакал, когда разворачивал свои одеяла. Как же отсюда выбраться? Главные ворота? Об этом не может быть и речи. Вдоль ограды с внутренней ее стороны днем и ночью ходят патрули. Единственная возможность - прокрасться в темноте сквозь колючую проволоку в надежде, что меня не заметят. Но это - слишком большой риск. Остаться было лишь немногим опаснее. Да и в лесу, в низине, тоже понатыкано немало охраны. Я машинально отметил про себя, что пролезть сквозь проволоку удобнее всего позади нашего барака. Но я не мог уйти, не выяснив, где находится эта ферма Коулд-Харбор и когда немцы намерены осуществить свой план.
- Я должен, должен выбраться. - Я вдруг поймал себя на том, что бормочу эти слова вслух, вновь и вновь повторяя их. От усталости и расстройства глаза мои наполнились слезами, разум отказывался повиноваться, мысли путались в лабиринте смутных страхов, которые наверняка рассеялись бы, будь у меня возможность обдумать все спокойно.
- Хэнсон! Тебя хочет видеть девчонка из ЖВС.
В дверях стоял Фуллер, следивший за воздухом.
- А? - тупо переспросил я. Мозг никак не мог осмыслить то, что совершено четко уловил слух.
- С тобой хочет поговорить девчонка из ЖВС. Она ждет возле окопа.
Я почувствовал, как мое тело вновь наливается силой.
- Иду, - сказал я, бросил одеяло, которое расстилал, и вышел на улицу.
И правда, это была Марион. Подойдя к ней, я не нашел ничего лучшего, как спросить:
- Узнали, когда у нее день рождения?
Я понимал, что пытаюсь скрыть нервозность и оттого говорю так резко.
- Узнала, - ответила Марион. В ее взгляде мелькнула растерянность, или мне только показалось. - Он был бы в воскресенье.
- То есть завтра?
Она кивнула.
Близость опасности привела меня в равновесие. Я молчал, "Завтра", конечно же, следует понимать как "завтра утром". Чтобы вывести из строя аэродром с истребителями, нужен воздушный десант, и его почти наверняка выбросят на рассвете. Времени оставалось совсем мало, меньше двенадцати часов.
- Что с вами? - спросила Марион.
- Так, ничего. Просто если я хочу что-то сделать, надо спешить. А я даже не знаю, что предпринять.
- Я не об этом. Я знала, что вы встревожитесь. Но когда вы вышли ко мне, у вас был очень странный вид.
- Простите, - проговорил я, внезапно почувствовав, что боюсь потерять своего единственного союзника. За стеной слов, которые мы говорили друг другу, незаметно возникала какая-то близость, но связывающая нас паутинка казалась слишком непрочной, слишком тонкой и эфемерной. - Просто я устал и очень встревожен.
- Может, лучше рассказать все, что вы знаете, Уинтону. Или еще кому-нибудь из начальства? - с мольбой в голосе спросила она.
- Разумеется, только что я, собственно, знаю? Ровным счетом ничего. Я уже говорил с Джоном Найтингейлом. Слава богу, он хоть не стал смеяться надо мной! Нет, в этом отношении я сделал все, на что был способен, дальше придется действовать на свой страх и риск.
- Но что вы можете?
- Не знаю. Надо будет сегодня же ночью добраться до этой фермы Коулд-Харбор.
- Да, но каким образом? Увольнительную вам никто не даст, верно?
- Верно. Остается только самоволка. Придется рискнуть.
- Нет! - страх в ее голосе как-то странно взволновал меня. - Нет, вас могут подстрелить!
- А мне не привыкать, - с нервным смешком заявил я. - В меня уже два раза стреляли.
- Барри! - Марион стиснула мне руку. - Вы шутите! Вы ведь шутите, да?
Я рассказал ей о пуле, попавшей в затылок моей каски во время налета накануне, и о пулеметной очереди, которая прошла мимо утром возле капонира.
- Почему вы не доложили офицеру? - спросила Марион.
- Да потому, что не могу ничего доказать! - вспылил я.
- Ладно, если вы решили упрямиться, упрямьтесь себе на здоровье, это ваше личное дело, - ее глаза расширились, на щеках вспыхнул сердитый румянец.
- Ну как вы не понимаете! - воскликнул я. - Ведь все это могло произойти совершенно случайно. Огилви просто решит, что у меня нервное расстройство после вчерашнего налета, и отправит меня в дивизион, на отдых. Я должен нынче же ночью добраться до Коулд-Харбор. Да, кстати, только что вспомнил, - спохватился я, - Джон Найтингейл обещал мне достать топографические карты юго-востока Англии, но теперь не сможет этого сделать: днем был воздушный бой, и ему пришлось прыгать с парашютом. Черт его знает, где он сейчас, а карты нужны до зарезу. Может у вас на посту оповещения найдутся какие-нибудь?
- Разумеется, только их ведь нельзя выносить.
- Зато вы можете их просмотреть. Конечно, на это уйдет время, но…
- И не подумаю, - отрезала она. - Не хватало еще, чтобы я потворствовала этой вашей безумной идее уйти в самоволку!
Все мои тревоги, казалось, разом куда-то исчезли, когда я посмотрел на ее дерзкое испуганное личико.
- Спасибо, Марион… Но вы должны мне помочь, умоляю вас. Здесь мне угрожает ничуть не меньшая опасность. К тому же, если я никуда не пойду, а то, чего я опасаюсь, действительно произойдет, вы себе никогда этого не простите, я знаю.
Она заколебалась.
- Пожалуйста, - попросил я. - Это наш единственный шанс.
- Но почему вы так уверены, что сонная болтовня Элейн и впрямь имеет какое-то значение?
- Вы забываете о бреде раненого рабочего.
- Оба плели что-то про Коулд-Харбор, и это совпадение показалось вам важным? Ладно, тут я еще готова вас понять. Но вот день рождения Элейн почти наверняка не имеет никакого отношения к делу.
- Сегодня немцы атаковали еще три аэродрома, - сказал я, - За последние три-четыре дня практически все базы истребителей на юго-востоке Англии подверглись мощной бомбардировке. И большие, и малые. Я думаю, что день рождения Элейн случайно совпал с датой главного удара. Если, конечно, его вообще нанесут. Ваши доводы ничем не отличаются от тех, которые привело бы начальство, вздумай я к нему сунуться. А я убежден, что стою на верном пути, и вопрос сейчас заключается лишь в одном - будете вы мне помогать или не будете. Ну же, Марион…
Она молчала.
- Ну… - повторил я.
- Конечно, помогу, - просто сказала Марион. Говорила она медленно, словно прикидывая что-то в уме. Потом вдруг разом стала чересчур деловитой, манеры приобрели резкость. - Пойду посмотрю эти карты прямо сейчас. При первой возможности вернусь и расскажу, что и как.
- Скорее всего ферму вы найдете поблизости от центра окружности, по которой расположены базы истребителей, - сказал я, когда она повернулась, чтобы уйти.
- Ясно, - ответила Марион.
Она быстро пошла прочь, а я глядел ей вслед и думал, до чего же все-таки разнообразны проявления человеческой личности. Только что я впервые увидел в Марион прекрасную секретаршу и подумал: "Что за жена для журналиста!" И тут же выругал себя за эту невольную мысль. В самом деле, я вдруг понял, что думаю лишь о том, что может дать мне Марион. А вот что я в силах предложить ей взамен - об этом я как-то не поразмыслил.
- Черт! - вслух выругался я и вернулся в барак, так как заметил, что Фуллер с любопытством меня разглядывает.
Следующие несколько часов были томительно тягучими. Но страха я больше не чувствовал. Ему просто не осталось места в моих мыслях: ведь теперь передо мной стояла конкретная задача. И все же с наступлением вечера я ощутил тяжелое волнение, как перед важным футбольным матчем. Часть времени я убил на то, чтобы вновь продумать способ побега. Проскользнуть сквозь проволоку нетрудно: ее витки стояли на земле стоймя. Разъединив два соседних, можно было с легкостью пролезть между ними. Что меня всерьез тревожило, так это часовые. Я сходил к соседнему блиндажу и перекинулся парой слов с капралом из охраны. Задав несколько настойчивых, но не слишком лобовых вопросов, я выяснил, что на каждые пятьсот ярдов проволоки приходится в среднем по одному часовому. Еще несколько человек несли караул в поросшей лесом долине, но их было мало - по одному на каждой из двух опушек. Им надлежало ежечасно встречаться посреди леса на пролегавшей сквозь чащу тропе. Казалось, часовые не должны были меня волновать, но я боялся их куда больше, чем охранников у изгороди: страх неизвестной опасности всегда сильнее.
Марион появилась только около десяти часов, когда я стоял в карауле. Я вышел из окопа ей навстречу.
- Кажется, все в порядке, - сообщила она. - Нашла две штуки. Первая - на Ромнийской болотистой низине. Не та, наверное?
- Найтингейл говорил мне о ней, - сказал я. - Не та.
- Вторая - в самом центре юго-восточной зоны, не так уж далеко, в сторону от шоссе на Истборн, в Эшдаунском лесу.
- Вот это, пожалуй, вернее. Других нет?
Она отрицательно покачала головой.
- Нет. Я изучила карты Кента и Суссекса буквально по миллиметру. Кажется, ничего не проглядела.
- Простите, - смутился я. - Наверное, это был чертовски тяжкий труд.
- Нет, даже в каком-то смысле интересно - разные местечки, о которых прежде и слыхом не слыхивала, а среди них вдруг бах - и знакомое. Любопытно. Вы ведь знаете Истборнское шоссе, правда? Надо идти через Ист-Гринстед и Форест-Роу до самого Уич-Кросса, где развилка на Льюис. Оттуда по шоссе влево и где-то через полмили увидите по левую руку один-два коттеджа. Минуете их, а еще через полмили вправо пройдет тропинка. Сверните на нее и шагайте по правой стороне вдоль проселка. Попадете прямиком на ферму.
- Замечательно, - сказал я.
- Когда вы отправляетесь?
- Как стемнеет, часов в одиннадцать. Луна сейчас появляется поздно. Наш расчет заступает на пост в час ночи, стало быть, хватятся меня только через два часа.
- Удастся ли вам ускользнуть незаметно?
- Это нетрудно. Разве что очень уж не повезет.
- Тогда желаю удачи, - сказала она и стиснула мою руку. - Я должна возвращаться, а то ваши ребята уже моют нам косточки.
Она уж было повернулась, но остановилась.
- Кстати, незадолго до восьми Вейл уехал куда-то на своей машине и сегодня уже не вернется.
- Откуда вы знаете?
- Сказал один знакомый с поста оповещения. Он учится на штурмана. Этот парень видел, как Вейл садился в машину, и спросил, можно ли зайти попозже поговорить о какой-то премудрости. Обычно Вейл с готовностью помогает людям, но тут он ответил, что нельзя, поскольку сегодня-де его больше не будет.
- Все совпадает, - проговорил я.
Марион кивнула.
- Я тоже так думаю. Если вы не вернетесь до рассвета, я сама пойду к Уинтону.
- С богом, - сказал я.
Она задержалась еще на мгновение, глядя мне в глаза. Может быть, хотела запомнить мое лицо, опасаясь, что мы больше никогда не увидимся? Не знаю. Но в этот миг мы были очень близки. Секунду спустя Марион быстро повернулась на каблучках и ушла.
В окопе меня не преминули осыпать разного рода шуточками, но я, занятый другими мыслями, не обратил на них никакого внимания.
- Вы с Мики - идеальная парочка, - заявил Че-твуд. - У обоих одинаково перепуганный и таинственный вид.
- Не плети чепухи, - яростно огрызнулся Мики.
Злость, прозвучавшая в его голосе, должна была навести меня на кое-какие мысли, но я был слишком погружен в собственные думы и едва заметил ее. Приближался решительный час.
Глава IX
Коулд-Харбор
В десять нас сменили. Обычно весь расчет тут же заваливался на боковую, чтобы поспать как можно дольше, но как раз сегодня Кэну и Четвуду приспичило затеять спор о сцене. Четвуд отстаивал достоинства актеров-любителей, а Кэн, естественно, защищал более утонченную современную школу. Они просидели при свете фонаря "летучая мышь" и проспорили до без четверти одиннадцать, а я тем временем лежал на койке, кипя от злости.
Наконец барак погрузился в тишину. Я выждал до четверти двенадцатого, пока все крепко уснут. Когда барак наполнился тихим ровным сопением, я соскользнул с койки и натянул форменку. Ложась в постель, я снял только ее. Чтобы идти быстрее и без шума, надел парусиновые башмаки. Перед уходом я запихнул под одеяло свой вещмешок и шинель, чтобы караульный, который будет будить сменщика, подумал, что я по-прежнему сплю.
Никто из спящих не шелохнулся, когда я открыл заднюю дверь барака. На улице было темно, только на западе, над горизонтом, еще брезжили последние отсветы уходящего дня, на фоне которых маячил силуэт зенитки. Я без труда разглядел каску часового и ствол пушки. Тихонько приоткрыв дверь барака, я замер и прислушался. Изнутри не доносилось ни единого звука. Спустившись по склону холма поближе к ограде, я присел, чтобы оглядеться и привыкнуть к темноте. Прежде мне лишь однажды доводилось заниматься чем-то подобным, когда я рыскал по Шотландии. Однако я знал точно: в таких делах нельзя спешить, даже если время и поджимает.
Постепенно я начинал видеть все лучше и лучше и вскоре различил витки проволоки, растянутые вдоль склона. Дальше в низине смутно маячили черные деревья. Я выжидал. Надо было узнать, где часовой. Наконец я услышал его. Он медленно вышагивал по внутреннему периметру изгороди, время от времени штык его винтовки клацал в гнезде. Я дождался, пока часовой минует меня, и уже поднимался на ноги, когда за моей спиной что-то щелкнуло. Мне показалось, что открылась задвижка на двери барака, но больше никаких звуков не доносилось. Чуть погодя я встал и быстро двинулся к изгороди.
И в этот миг взвыли сирены. Я выругался и в нерешительности застыл на месте, но тут же ринулся вперед, сообразив, что рев сирен заглушит любой шум, который я мог произвести, пробираясь сквозь проволоку.
Еще мгновение - и вот я уже на протоптанной часовым тропке. Посмотрев вдоль изгороди в обе стороны, я не заметил никаких признаков присутствия охранника. Я прихватил с собой пару кожаных перчаток. Натянув их, я раздвинул витки проволоки и ступил в образовавшуюся брешь, потом точно так же разъединил витки с внешней стороны, поднялся на цыпочки и перекинул на освободившееся место правую ногу. С левой было сложнее, колючки впились в тело, и я почувствовал жгучую боль. Стиснув зубы, я снова махнул ногой. Казалось, дело сделано, но тут один из шипов зацепился за парусиновый башмак. Потеряв равновесие, я упал ничком и ударился головой о твердую как бетон землю. Левую ногу обожгла резкая боль.
Поднявшись, я обнаружил, что проволока позади, и прислушался. В неподвижном ночном воздухе не раздавалось ни звука. Похоже, шума моего падения никто не слышал. Пригнувшись пониже и ныряя за крошечные бугорки на голом склоне, я поспешил в лес. Оглянувшись, я по-прежнему никого не увидел, на верхнем краю склона смутно маячили барак и пушка, чуть правее виднелась черная громада капонира.
Я углубился в лес. Здесь стояла кромешная тьма, дорогу приходилось отыскивать ощупью, натыкаясь руками на деревья и кусты. Каждый ярд пути занимал уйму времени и, хотя моей голубой мечтой было как можно скорее миновать лес, чтобы выйти на дорогу, я не позволял нервам подгонять себя. Переход через этот чертов лес опять заставил меня трястись за свою шкуру. Целых десять дней я жил на оголенном холме аэродрома и знал все до единого звуки этой открытой полоски погубленной земли. За это время я ни разу не слышал, как шелестят от ветра листья деревьев, как скачет белка по тонким веткам, как потрескивают сухие листья или хворостинки - в лесу кипит ночная жизнь. Над каждым новым, наводившим поначалу ужас звуком приходилось задумываться, и лишь поняв, откуда он доносится, я набирался духу двигаться дальше.
Однажды за спиной у меня треснул сучок, преломленный чем-то очень тяжелым. Из-за этого звука я замер и простоял с поднятой ногой чуть ли не целую минуту.