- У моих родителей из самовара только по воскресеньям пили, когда вся семья собиралась, - сказал Богданов.
- Да… Вы ведь холостяк, кажется? - спросил Машков.
Они разговаривали так не потому, что их действительно занимали воспоминания. Все трое думали в этот час о другом. Но обстановка мирного чаепития навязала им характер беседы.
Она вскоре оборвалась, потому что одно за другим начали поступать сведения о Белозубе. Первым явился его связной с донесением, потом офицер, посланный Весниным, и наконец позвонил сам Белозуб. Подходя к аппарату, полковник уже знал все. Командир тринадцатого полка оставил свой рубеж на скате безыменной высоты и отошел на первоначальные позиции. Его КП находился теперь на хуторе, в полутора километрах от КП дивизии. И не вступая по телефону в объяснения, Богданов приказал Белозубу явиться в штадив, передав командование полком майору Потапову. Положив трубку, Богданов вернулся к столу. Он был все еще озадачен - не столько самим фактом отступления, сколько тем, что отступление начал командир тринадцатого.
Богданов машинально отпил из стакана и медленно опустил его на стол. Впервые за все эти дни он подумал о том, что дивизии не прорвать немецких линий. Как ни тяжелы были бои последней недели, мысль об этом никогда не возникала в такой определенной форме. Некоторое время Богданов сидел, не разговаривая, как бы осваиваясь с новым положением. Потом потребовал карту и вместе с Весниным снова молча рассматривал ее. Дверь быстро открылась, и в комнату, не постучавшись, вошел Белозуб. Бывший командир тринадцатого был в валенках и в полушубке, запорошенном снегом. На румяном лице светились темные глаза.
Богданов поднял лицо от карты и внимательно посмотрел на майора.
- Сейчас доложу, товарищ полковник, - тихо сказал Белозуб. Он снял шапку, и светлые свалявшиеся волосы упали ему на лоб.
- Ну… - сказал комдив.
Белозуб шагнул вперед, и Богданов почувствовал приятный запах конского пота - майор примчался верхом.
- Товарищ полковник, вы меня знаете… - проговорил Белозуб.
- Можно без предисловия, - заметил комдив. Белозуб снял автомат и положил на стол. На белой от инея поверхности ствола остались черные пятна там, где пальцы прикоснулись к металлу.
- Говори, - сказал комдив.
Глаза Белозуба затуманились и как будто перестали видеть. С таким лицом майор поднимал людей в бой, навстречу опасности, которая никогда не казалась ему слишком большой.
- Я приказал отойти, - сказал Белозуб, и так как все молчали, он пояснил, повысив голос: - Связь была порвана… Мой посыльный не возвращался, его ранило… Ваш офицер связи опоздал…
Он помедлил и громко проговорил:
- Я вывел людей из огня.
- Так, - сказал Богданов.
- Без приказа! - прокричал Веснин.
Майор обвел всех странным, отсутствующим взглядом. Тонко запел самовар, и Белозуб изумленно прислушался. Он не сразу понял, откуда исходит этот уютный, забытый звук. И спокойствие, казалось, царившее здесь, столь непохожее на собственное состояние майора, обидело его.
- Комиссар полка Островский убит, - сказал Белозуб, прямо глядя на Машкова.
- Убит? - повторил Машков и встал над столом, заслонив окошко широкой спиной.
- Клевайчук убит, - продолжал Белозуб. - Половину обеда мы вчера на снег вылили… Как на блюдечке, сидели под минами.
- Стой, говори по порядку, - сказал Богданов. - Садись.
Майор помолчал, словно раздумывая над приглашением. Он испытывал отчаянную решимость и был готов ко всему.
- Товарищ полковник, нельзя нам наступать! - заговорил Белозуб горячо и доверительно. - Шестые сутки бьем в одно место и, как ни сунемся, - кулаки в крови. У немцев каждый метр пристрелян, и всю нашу тактику они на своей спине изучили. От Каширы их гнали, а теперь выдохлись… Люди под огнем спят, в атаке спят, просыпаются от раны…
- Что вы сделали? Понимаете? - перебив Белозуба, негромко сказал комдив. Он перешел на "вы" и не заметил этого.
- Да ты иностранец, что ли? - громко, переходя на крик, спросил Машков и стукнул по столу ладонью.
Сон соскочил с начальника подива. - Иностранец, спрашиваю? - Он стукнул еще раз, сильнее, и вазочка с сахаром подпрыгнула на столе. - Сколько нашей земли еще под немцами!.. Это тебе известно?! Стон по всей земле стоит… Это известно? Да ты с неба свалился, что ли? Кто… кто наступать будет, если мы выдохлись?
Машков вышел из-за стола, и от движения его шинели опрокинулся стул. Красивое лицо комиссара с выпуклыми черными глазами потемнело от прилива крови.
- Кто погонит фашистские орды? - Начальник подива не выбирал слов, но память подсказывала их привычные сочетания. - Изверги, потерявшие облик человеческий, жгут, насилуют, вешают… на временно захваченных территориях… Кто немцам морду бить будет, если мы выдохлись?
- Все ясно, - сказал Белозуб другим, усталым голосом и отвел глаза в сторону.
Машков снова сел, и теперь поднялся Веснин. В тишине высоко и тонко свистела струйка пара, вылетавшая из самоваре. Начальник штаба смотрел на полковника, ожидая приказа об аресте командира тринадцатого. Но Богданов задумался и медлил. Он чувствовал себя, как пилот, потерявший в воздухе управление. После многих усилий он, оказывается, не только ничего не выиграл, но его части становились небоеспособными. Он не понимал, как это случилось и когда началось. Надо было сию же минуту принять важные решения, но ему никак не удавалось охватить единым взглядом всю изменившуюся обстановку. "Выспаться бы мне!", подумал Богданов и потер пальцами переносицу. Веснин нетерпеливо постукивал по столу карандашом.
- Сережа! - крикнул комдив.
В дверях появился Зуев. Он козырнул, дотронувшись прямой ладонью до сбитой на глаза кубанки, и тотчас же, будто обжегшись, отдернул руку вниз.
- Воды, Сережа, - умываться буду, - сказал комдив.
Глава пятая. Подарок
Шура Беляева лежала на печке, yкрытая тулупом. Поджав колени, свернувшись, она медленно согревалась в тесной и теплой темноте. Уснуть Шура не могла, потому что была несчастна. Мысленно она опять разговаривала с Богдановым, докладывая то, что побоялась сказать вслух. Чем лучше были ее запоздалые ответы, тем острее становилась тревога. Казалось, многие обстоятельства, способные повлиять на решение комдива, остались неизвестными ему, и робость девушки имела тяжкие последствия. "Ох, господи!.. Ох, я невезучая!" шептала Шура, жалуясь и завидуя смелости других людей. Они держались здесь, среди своих, с таким бесстрашием, какое было доступно ей лишь на переднем крае. От огорчения Шура начала всхлипывать, тихо. чтобы не обратить на себя внимания.
- Что плачешь? - услышала она близкий голос.
Девушка испуганно приподнялась, но никого не увидела. Внизу хлопала дверь, стучали обмерзшие валенки, и кто-то громко разговаривал по телефону. Шура оглянулась, утирая слезы ладонью, и в углу под самым потолком различила смутно белевшее лицо.
- Ты кто? - спросила Шура.
- Погодин, Степан, - ответил ей серьезный детский голос.
- Подумаешь! - сердито сказала девушка. - Да тебе сколько лет?
- Десятый, - ответил мальчик. Он был теперь единственным Погодиным в деревне и поэтому полностью выговаривал свое имя. - А почему плакала, а? - снова спросил он.
- Так, - сказала Шура. - Ты что, живешь здесь?
- Живу… Убили кого-нибудь? - допытывался он.
- Дура я - оттого и ревела… А мамка твоя где?
Мальчик ответил не сразу. Его обижала легкость, с которой чужие люди задавали этот вопрос, самый жестокий из всех.
- Убили, - сдержанно ответил он.
- Фашисты?
- Ну да, фрицы, - хмуро проговорил мальчик.
- Как убили-то? - словно испугавшись, спросила Шура.
Мальчик не отвечал, медленно перебирая пальцами темные тряпки. Он не переставал думать о том. как случилось несчастье, но стеснялся о нем говорить. Немцы вломились в избу, когда фронт снова приблизился к деревне и по улице шли отступающие части. Солдаты открыли сундуки в поисках теплых вещей, забрали валенки, выпустили из-под печки кур. С шумом разлетелись птицы, часто хлопая крыльями, и немцы переловили их. Высокий человек с курицей подмышкой подошел к матери Степана. Он что-то спросил на незнакомом языке, и она, не понимая, покачала головой. Солдат сердито закричал, и она ответила: "Не знаю", - так громко, словно разговаривала с глухим. Немец сунул ей в грудь черный револьвер, и внезапный выстрел оглушил Степана. Мать упала на пол лицом вверх, и солдат побежал к выходу. Он споткнулся о порог, курица выскочила из-под локтя и взлетела на стол. Немец выругался, но не вернулся за нею. Степан удивленно смотрел на мать. Она лежала неподвижно на спине, раскинув в стороны руки. Курица ходила по столу и громко стучала клювом, собирая крошки…
- Как убили? - повторила Шура, охваченная состраданием, позабыв о собственном горе.
- Застрелили, - нехотя сказал Степан, уклоняясь от разговора о том, что было для него источником постоянного ужаса.
- За что? - спросила Шура.
- Верно, что дуреха… Ни за что…
- О, господи!.. Ну, иди сюда, - сказала Шура.
Она почувствовала сильную потребность что-нибудь сделать для мальчика - покормить его, помыть, постирать белье. Степан медленно переполз по куче тряпок, и Шура увидела взлохмаченную голову, внимательные серые глаза и остренький розовый нос. Девушка попыталась притянуть Степана к себе, но мальчик отстранился и отвел плечи… Так его обнимала мать, и похожее движение чужой женщины не понравилось ему.
- Отец где? - осторожно спросила Шура.
- Помер, перед войной еще…
- Так и живешь один?
- Так и живу… Я на печке, а ребята внизу… Места у меня много. А ты кто - милосердия сестрица?
- Нет, я разведчик.
- Хвастаетесь вы все, - убежденно сказал Степан.
- Правду говорю.
- Ну да… Девку разве посылают разведчиком?
- Спроси кого хочешь, - серьезно сказала Шура. Она не чувствовала себя ни старше этого мальчика, ни богаче опытом. Несчастье, свалившееся на Степана, давало ему право на уважение взрослых.
- Тебя как зовут? - спросил мальчик.
- Шурой.
- И тебе не страшно?
- Чего это? - подозрительно спросила Шура.
- Всего…
- Я к немцам в тыл ходила, - сказала девушка.
- А ты не врешь? - проговорил Степан неожиданно просительным голосом, ожидая правды, как одолжения.
- Зачем это я врать буду! - с силой сказала Шура.
Мальчик пододвинулся к ней. Теперь они сидели рядом под задымленной балкой, наклонив друг к другу головы. На бечевке под потолком сушилась в пучках: трава, и легкий домашний запах исходил от нее.
- Может, ты его там увидишь, - сказал Степан.
- Кого?
- Фрица, - прошептал мальчик. Он смотрел на девушку испуганными глазами.
- А какой он из себя? - спросила Шура, поняв, о ком говорил Степан.
Мальчик помолчал, напряженно думая. Он испытывал затруднение каждый раз, когда приходилось описывать внешность убийцы, выстрелившего в его мать. Было невозможно словами, известными Степану, рассказать о том страхе и отвращении, что навсегда соединились в его сознании с обликом немца.
- Из себя он большой, - медленно проговорил мальчик, стараясь возможно точнее описать фрица таким, как он ему представлялся, - головастый, как кабан, шинель на боку обгорелая… а лапы красные, быстрые… Сам усатый, а глаза как точечки, черные, как у рака…
- У немцев много усатых, - с сожалением сказала. Шура. Она была не хитра и не могла пообещать того, в чем не чувствовала себя уверенной.
- Головастый он. как кабан, и шинель на нем обгорелая! - страстно повторил мальчик.
Он как будто понимал свое бессилие передать другому то впечатление нечеловеческого уродства, какое оставил по себе убийца. Но, недостаточно хорошо описав его, Степан, казалось, давал немцу возможность уйти от наказания.
- Уши у него в черных мешочках, - добавил он, обрадовавшись новому заметному признаку.
- В мешочках… Я его достану, - сказала Шура.
Она подумала, что, убивая всех немцев, которых увидит, высоких и низкорослых, усатых и бритых, она доберется до фрица, о котором говорил Степан. Это соображение успокоило ее совесть.
- Достанешь? - недоверчиво спросил Степан.
- Достану.
- Мне командир ваш тоже обещался. Только он фрицев в трубы смотрит, а ты к ним ходишь. Тебе его достать можно…
Степан умолчал о том. что с подобной просьбой он обращался уже ко многим бойцам. Он хитрил, добиваясь того, чтобы каждый действовал наиболее активно, не надеясь на другого.
- А не забоишься? - спросил он.
- Ладно, - сказала Шура. - Говорю - достану…
- Ну да, ты большая… А я вот чего имею, - сказал мальчик, полез в карман и вынул оттуда длинный сверток. Он развернул чистую полотняную тряпочку и показал Шуре нож с волнообразным источившимся лезвием и деревянным черенком. - Вот… острый, - сказал Степан. Подбородок его вздрагивал, и на испуганном лице появилось странное, рассеянное выражение. - Как фрицы опять придут, я им суну… Ей-богу суну.
- И некому тебя взять отсюда? - спросила Шура.
- А кому?.. На деревне только я остался… - Степан завернул нож в тряпочку и положил в карман. - В Песках дядя жил, так теперь там одни головешки, и людей нету… Кругом пропащее царство. В город итти - далеко. Ребята меня подвезти хотели, да, может, и там ничего нету. Рассказывал тут один - фрицы город с самолетов пожгли. Пусто место…
Степан говорил без волнения, как о вещах, хорошо всем известных.
- Я в подпол залезу, как придут, - продолжал он. - Я и хлеба туда натаскал… Может, отсижусь. А то - суну первому… Не веришь?
- Не придут они больше! - почти закричала Шура.
Ей вспомнилось, как еще девочкой вместе с товарищами гоняла она по улицам чужого, приблудшего щенка. Лохматый от худобы, он убегал молча, не оглядываясь, поджав хвост в репьях. Завернув по ограде, пес оказался в тупике и ожидал врагов, прижавшись к плетню. Когда кричавшая толпа приблизилась, он вдруг обернулся к ней, подняв маленькую оскаленную морду. И, не испугавшись щенка, но подивившись силе его отчаяния, дети остановились перед ним, помолчали и разошлись.
- Никогда не придут, - повторила Шура.
- Все вы так говорите, - заметил Степан.
- Ох, господи! Да быть этого не может! - сказала девушка, потрясенная стойкостью мальчишеского неверия. - Не пустим мы фрицев сюда! Голову даю…
Степан вдруг сорвался с места, быстро пополз в дальний угол и, порывшись там, вернулся на четвереньках.
- Возьми себе, - сказал он и положил на колени Шуре женский головной платок в набивных красных и синих розах.
- Не надо! - возмутилась девушка.
- Вот дуреха так дуреха, - удивился Степан.
- Не возьму! - решительно сказала Шура.
- Хороший платок… Совсем как ненадеванный. Я из ямы на огороде вынул. Да и на кой он мне… А ты все-таки девка, - убеждал Степан.
Жизнь, понятная ему и любимая им, прекратилась вместе со смертью матери. Все, происходившее потом - бой, пожары, приход множества людей, кровь и холод, - было естественным следствием этой непоправимой гибели. Мир стал непонятен и страшен, потому что перестала существовать единственная женщина, вносившая стройный порядок во вселенную, известную Степану. Даже дом, в котором было знакомо каждое бревно, каждый угол, скрип половицы, запах в сенях, - стал другим, враждебным, слишком просторным. Предметы, привычные и послушные в руках матери - ведро, топор, скалка, утюг, - налились странной тяжестью и отовсюду угрожали Степану. В первые дни по уходе немцев он трепетал перед всяким новым человеком, переступившим порог. И он задабривал больших, шумных, вооруженных, часто сердитых людей, он готов был отдать им все, чтобы откупиться. Потом Степан несколько отошел. Но ничто уже не имело для него цены и смысла, кроме силы, необходимой для борьбы со злом. И ныне мальчик хотел лишь выразить свою признательность тем, кто эту силу великодушно предоставлял в его распоряжение. Не сожалея и не задумываясь, он дарил взрослым все, что было накоплено здесь долгими годами. Мальчик наделял бойцов отцовским бельем, штопанными носками, подушками, полотенцами - всеми сокровищами, доставшимися ему в наследство.
- Ну, бери, бери, - повторял Степан и, скомкав платок, совал его Шуре в руки.
Поняв вдруг, какой подарок делает ей мальчик, видевший эти розы только на голове матери. Шура сказала:
- Ну, спасибо… Я платок под шинель надену, теплее будет.
- Конечно, теплее, - пробормотал Степан.
От платка шел сильный запах сырой земли. И, всхлипнув, охваченная нестерпимой жалостью, глотая слезы, Шура обняла Степана. Осторожно, чтобы не обидеть девушку, мальчик высвободился.
- Беляева, не спишь? - услышала девушка и обернулась.
Телефонист Белкин стоял внизу и шарил рукой по краю печи. Было видно лишь его круглое лицо с редкими усиками.
- Слышала? Отступаем, - сказал Белкин таким тоном, словно давно предвидел это.
Шура молчала, не понимая. Белкин нашарил варежки и, надевая их, повторил:
- Отступаем, говорю…
Шура быстро взглянула на Степана.
- Тише, чорт! - закричала она.
- Белозуб первый драпанул… - понизив голос, сказал Белкин.
- Белозуб?.. Врешь!
- Неинтересно мне врать. Он сейчас сам прискакал и сразу к полковнику. Понятно? Нет?
- Ты кто? Телефонист? - спросила Шура.
- Телефонист.
- Вот и звонишь по секрету всему свету.
Но лицо Белкина уже нырнуло вниз.
"Что же это, господи?!", мысленно проговорила Шура.
- Наших побили? - тихо спросил Степан.
Девушка не ответила. Она откинула тулуп и спустилась с печи. Степан сбросил на пол свои валенки, сполз на животе, помогая себе босыми ногами, и внизу обулся.