Мы с Хоби выросли вместе с Университетским бульваром - единственным районом в Три-Ситиз, который любой мог назвать космополитическим и, наверное, одним из немногих в Америке, которые в годы нашего детства могли считаться интегрированными. Черные появились на Университетском бульваре и быстро попали в изоляцию благодаря четырем городским паркам, разбитым вокруг небольшого квартала, где их поселили. Однако начиная с 1930-х годов положение дел стало постепенно меняться. Негры, добившиеся определенного положения в обществе - врачи, дантисты, адвокаты, некоторые антрепренеры, - получили возможность селиться на белой стороне парковой зоны. Это привело к тому, что стоимость земли несколько понизилась, и мой отец, вечно искавший выгодной сделки, не мог противостоять соблазну. Таким образом я вместе с родителями перебрался в другой дом, поближе к центру и подальше от Хоби Таттла. Мы стали видеться реже. Хоби ходил в католическую начальную школу и, выделяясь среди сверстников ростом и физической силой, стал там заводилой. Мы снова встретились в младших классах средней школы и как бы заново открыли друг друга. Хоби-подросток открыто признавал, что его посещают странные мысли о науке, девочках и родителях.
В средней школе мы вместе преодолевали различные фазы взросления. Какое-то время мы были битниками и каждый день появлялись в беретах, солнечных очках и черных водолазках. Друг друга мы называли "Дэдди-о". По выходным в вечернее время мы сидели в подвале дома Хоби, обшитом досками, ели пиццу, слушали пластинки Тома Лерера и вели философские дебаты о половом возмужании, например, не является ли каждое женское влагалище уникальным и неповторимым, наподобие снежинки. В колледже мы приобрели репутацию чудиков, изображая из себя менестрелей. На спортивной неделе мы устраивали свое собственное представление: негр и еврей распевали песенки и торговали сколотыми вместе фото Джонсона и какой-нибудь светловолосой девушки, избранной королевой вечера или бала - Маффи, Баффи или Бетти. Немилосердно гнусавя, мы выводили старую мелодию Бинга "Я мечтаю о…".
Хоби о Белом.
Сет о Христианине.
Мы думали, что истерическое веселье помогает нам выделяться на общем фоне. Люси и Сонни встречали это как должное и терпимо относились к нашим идиотским выходкам.
Так мы оказались в Калифорнии. Не прошло и года, как я почувствовал довлеющий надо мной рок. Я иногда оглядываюсь на того молодого человека с головной повязкой из кожи ручной выделки, усами а-ля сержант Пеппер и гривой вьющихся светлых волос до середины плеч, которые мой отец с его правильным венским произношением никогда не уставал сравнивать с шевелюрой Иисуса. И мне хочется провалиться на месте от стыда. Несмотря на степень, полученную в престижном университете Среднего Запада, я чувствовал неприкаянность бытия. Год-другой меня посещали мысли о сцене. "А не стать ли нам с Хоби комиками в жанре конферанса?" - думал я. Однако для этого не хватало данных. Я не был смешным в той степени, чтобы развеселить публику. Тогда я переключился на другой профиль. Стал поговаривать о том, чтобы писать сценарии для фильмов в стиле андеграунд, и побил все рекорды повторных просмотров - Жюля и Джима и фильмов Жан-Люка Годара.
Призыв на военную службу стал для меня досадной помехой, огромным неотесанным бревном на пути к самореализации. Бывали моменты, особенно если я накачивался спиртным, когда я осознавал, насколько огромна и недифференцирована моя вселенная, насколько я заблудился, потерялся внутри самого себя. Я легко попадал под влияние любой волевой личности или теории, казавшейся мне верхом совершенства, и тогда мое поведение отличалось крайней беспечностью. Наверняка я знал очень немногое: то, что я влюблен, что я хотел, чтобы мир стал лучше, чем он был. И все же мои страстные чувства и переживания казались столь могучими, что этой энергии должно было хватить для освещения всей планеты. А теперь, когда земля несколько потускнела, я оглядываюсь назад с одиноким сердцем, которое увяло не только от грусти и печали, но и от сильного желания.
Сонни получала стипендию, а я кормился за счет случайных, разовых заработков, что было вполне в стиле той эпохи. Время от времени удавалось раздобыть продовольственные купоны. В число случайных заработков входила также продажа газеты "Гуд таймс" на Университетском бульваре. Затем меня переманили в конкурирующее издание под названием "После наступления ночи". Фактически это был порнографический журнальчик, на обложке которого каждую неделю помещалась не слишком четкая цветная фотография обнаженной красотки с огромным бюстом, чьи томные с поволокой глаза взирали на покупателей из прорези автомата, куда я закладывал газеты. Однако мое главное занятие заключалось в том, что я присматривал за шестилетним мальчуганом, которого звали Нил Эдгар. Его родители жили в том же многоквартирном доме, где нашли приют и мы с Сонни.
Это было здание с крышей из коричневой черепицы в викторианском стиле, с круглой башенкой, увенчанной острым шпилем тремя этажами выше основного корпуса. Внутри здание давным-давно обветшало и нуждалось в капитальном ремонте. Штукатурка потрескалась, а линолеумные полы протерлись до основания. Словом, типичная третьеразрядная студенческая общага. Однако наша квартира обладала скромными, но все же достоинствами в виде просторной кухни и многих викторианских мелочей, включая лепной карниз под потолком.
Работа сиделки подвернулась мне совершенно случайно. В первый же день, когда мы вселились сюда, я отправился на поиски молотка и постучал в дверь единственной квартиры, находившейся наверху. Мне открыл отец Нила, Лойелл Эдгар, сразу поразивший меня своей внешностью: ни дать ни взять - настоящая кинозвезда, что в немалой степени способствовало его харизме. Это был вылитый Брюс Дженнер, популярный олимпийский спортсмен того времени, только чуть тоньше и пониже ростом. Те же прямые, длинные, аккуратно расчесанные волосы и слишком правильные черты лица, как у куклы Барби. Меня поразили его глаза, голубые и на удивление прозрачные, придававшие взгляду мистическую окрашенность. В то же время Эдгар не блистал непринужденностью в общении. Он постоянно был напряжен, словно его только что ударило электрическим током. Все то время, пока я объяснял ему, что мне нужно, он стоял на пороге и мрачно смотрел на меня. Если бы не тихий голос с южным акцентом, раздавшийся в глубине квартиры, Эдгар наверняка бы захлопнул дверь перед самым моим носом. Из комнаты вышла миловидная женщина в джинсах и рубашке из шамбре. Прямые волосы бронзового цвета были завязаны сзади хвостиком, а в ее спокойной улыбке чувствовались умение владеть собой и безупречные манеры.
- Может быть, присядете? - предложила Джун Эдгар после того, как мы представились друг другу.
Позже выяснилось, что это было скорее предложение работы, чем попытка сгладить неприязненное отношение Эдгара. Джун объяснила, что они с мужем, преподававшим теологию, бывают заняты в течение всего рабочего дня. Их прежняя няня, наш сосед по этажу, Майкл Фрейн, внезапно оставил эту работу за день до моего появления, так как получил предложение возглавить лабораторию в Центре прикладных исследований. Джун была со мной совершенно откровенна и не скрывала, что находится в безвыходном положении. Она надеялась, что я соглашусь сидеть с Нилом после школы, а иногда и по вечерам.
Мне было трудно представить себя в роли няньки. Идея выглядела нелепой прежде всего потому, что у меня нет младших братьев и сестер, и, естественно, я всегда считал, что возиться с малышами - удел противоположного пола. С другой стороны, как раз в этот момент я оказался без каких-либо средств к существованию, да еще вдобавок за полстраны от отчего дома. Материальная зависимость от отца, который дрожал над каждым центом, висела надо мной дамокловым мечом и постоянно давила на психику. Отец был экономистом, одним из лучших специалистов по денежному рынку, и в этом отношении деньги являлись для него смыслом жизни. В результате они питали многие наши конфликты. Только приняв предложение Джун, я узнал, во что вляпался.
- Дружище, так, значит, ты теперь будешь вкалывать на председателя "Одной сотни цветов"? - весело объявил мне в тот же вечер научный руководитель Сонни, Грэм Флорри.
Мы с Сонни присутствовали на первой для нас вечеринке старшекурсников и аспирантов, одном из тех мероприятий, которые вскоре стали восприниматься мной как кошмар. Здесь выпускники старались поразить друг друга эрудицией и оценивали, кто чего стоит. Грэм - высокий румяный англичанин со светлыми, подстриженными, как у женщины, волосами, концы которых завивались внутрь, - носил хилую бородку, обрамлявшую челюсть, и узкие тонированные желтые очки, намекавшие на психоделическую ориентацию. Мне было невдомек, что он имел в виду под "Одной сотней цветов" и что его так развеселило.
- Поинтересуйся в ФБР, приятель, у службы безопасности Дэмона, у городской полиции. Сдается мне, они должны неплохо знать "Одну сотню цветов". Эти ребята, по-моему, именуют себя Революционным советом. "Черные пантеры", "Белые пантеры", "Метеорологи", "ПЛП", "Коричневые береты" - кого там только нет. Всякой твари по паре. "Племя Красной горы", "Движение белых за освобождение Хьюи". Мелкие ячейки, группы, организации, всякий сброд, который начинает хлопать в ладоши, как только слышит разговоры насчет того, что, мол, давно уже пора браться за оружие. Опасный тип этот Эдгар, уж поверь мне. В прошлом году по его приказу казнили человека. Ты не знал? Один дурачок, который связался с ним, случайно мне обмолвился… Боже, что я болтаю? Надеюсь, ты не из ФБР?
Я заверил его, что не имею отношения к сей почтенной организации. Грэм сделал солидный глоток виски, чтобы рассеять тревогу.
- Короче говоря, укокошили какого-то парня из "Пантер", которого приняли за осведомителя. Полицейские нашли его в канаве у залива. Бедолаге сделали смертельный укол героина и подсунули в карман пакетик с порошком, чтобы навести полицию на мысль о передозировке. Человеческая жизнь для них гроша ломаного не стоит. Полиция не стала дальше копать. Во всяком случае, пока.
Затем Грэм вкратце набросал основные вехи биографии Эдгара. Отпрыск южных плантаторов; его дедушка вырос вместе с рабами. То было прошлое, в котором милосердие соседствовало с алчностью, что Эдгар охотно признавал и регулярно обличал. Он был посвящен в духовный сан и, оставаясь священником, преподавал на факультете богословия. Вместе с тем Эдгар занимался сравнительным изучением Евангелия и марксистского учения. Однако с наступлением в середине шестидесятых эры свободы, больше смахивавшей на анархию с жаркими дискуссиями у буфетных стоек, он стал ориентироваться скорее на маленькую Красную книжечку председателя Мао, чем на Священное Писание. Эдгара подозревали в том, что через свою радикальную организацию он инспирировал массовые беспорядки прошлой весной, когда отдельные группы белых и черных студентов захватили университетские корпуса, угрожая сорвать учебный процесс. Фаланга полицейских, прибывших из города, приступила к штурму, во время которого огнестрельное ранение получил университетский охранник. В него стреляли с противоположной стороны главной площади кампуса.
В первые дни после нашего приезда в Дэмон до Сонни дошли те же слухи об Эдгарах - что они принимали участие в планировании побега заключенных из тюрьмы в Соледаде, что часть членов ученого совета выдвинула предложение уволить Эдгара из университета. Она то и дело уговаривала меня уйти от них. Кстати, Сонни сама родилась в красных пеленках. Ее мать, Зора Клонски, профсоюзный функционер, во время Второй мировой войны занимала пост председателя комитета профсоюза слесарей-сантехников, правда, недолго. Мой взгляд на Зору был более прозаическим. Я видел в ней прежде всего единственного живого коммуниста, с которым я когда-либо был знаком, и - скажу под строжайшим секретом - человека, помешавшегося на почве своих убеждений. Тем не менее Зора хотя и била окна на заводе, но не устраивала побега заключенным из тюрьмы и никогда не стреляла из пистолета. Эдгары, с точки зрения Сонни, были экстремистами.
- Они увязли в дерьме по самую макушку, - предупредила Сонни.
На меня это никак не подействовало. В тот первый день, когда Джун прощупывала меня, я узнал, что оба супруга были выпускниками Истона, странствующими южанами, которые с трудом вытерпели четыре зимы на Среднем Западе. Наивная сентиментальность внушала мне надежду, что дух землячества не даст Эдгарам причинить мне какой-либо вред. Кроме того, меня подзуживало любопытство. В то время я находился в подавленном состоянии из-за удручающих результатов, которые принес политический процесс, протекавший в предыдущем году: расправа полицейских над демонстрантами у здания, где проходил съезд демократической партии, избрание Ричарда Никсона и его последующий отказ положить конец войне во Вьетнаме. Многие приверженцы левых убеждений пришли к выводу, что пора переходить от гражданских форм неповиновения к силовым действиям. На Манхэттене взрывами бомб были сильно повреждены призывной пункт вооруженных сил на Уайт-холл-стрит и здание уголовного суда.
Вопрос об использовании насилия вызвал раскол в рядах СДС, самой влиятельной организации левого толка, имевшей свои отделения во многих университетских городках. Осенью 1969 года отколовшаяся от СДС фракция "Везерман" организовала в Чикаго Дни ярости, когда десятки радикалов устроили уличные погромы. Вооружившись цепями, они разносили вдребезги магазинные витрины, стекла автомобилей и вступали в рукопашные схватки с полицией. В южной Калифорнии какие-то экстремисты, назвавшиеся Армией освобождения, похитили Хуаниту Райс, дочь видного промышленника, занимавшегося сбором пожертвований в фонд республиканской партии. Они схватили девушку, когда та возвращалась из школы домой, и, угрожая ей оружием, увезли в машине. Позднее похитители потребовали за Хуаниту выкуп. Все эти действия я считал контрпродуктивными и экстремистскими, однако сама идея переустройства мира не могла не затронуть в моей душе сочувственную струну. В атмосфере блужданий и неопределенности Эдгары, казалось, представляли реальность жизни, то обновление, которое, как я думал, было не за горами.
Вот уже много лет я задаю себе вопрос: почему у нас с Сонни так ничего и не получилось? Что помешало? Времена? Может быть, я отпугнул ее своими сумасшедшими страстями? Пытался ли я удержать ее? Понимание этого, хотя бы на интуитивном уровне, остается для меня соблазнительно недоступным. Однако почему-то наша совместная жизнь складывалась непросто. Всякий раз, когда прожитый вместе день подходил к концу, возникало странное чувство, похожее на облегчение. Никто из нас двоих не имел ни малейшего представления, как строить совместную жизнь. Мать Сонни, Зора, не жила с мужчиной после рождения дочери, а я, с раннего детства росший в обстановке нервных, натянутых отношений между родителями, естественно, не желал переносить их на свой личный опыт. В результате все между нами решалось на основе договоренностей: кто отвечает за стирку, кто планирует развлечения, кто убирает квартиру. И мы придирчиво следили за тем, как каждый исполняет свои обязанности.
И кое-что из того, что затем возникло, нельзя было отнести на счет взаимного приспособления, притирки. Я всегда думал о Сонни как о самом важном для меня человеке. Она не теряла самообладания в любых обстоятельствах, ее поступки всегда были логичными, а манеры благородными. Сонни ценила юмор, хотя мастером шуток не была; легко общалась с незнакомыми людьми, доброжелательно и приветливо относилась даже к уличным люмпенам и их собакам. Мой главный вклад в наши отношения заключался в том, что я внес в ее жизнь, до того слишком организованную, размеренную и логичную, легковоспламеняющийся элемент.
И все же, живя с Сонни, я обнаружил в ней уйму загадочных мощных эмоций, которые во многом противоречили и ее, и моему пониманию жизни. Временами ею овладевали приступы меланхолии, когда она отрешенно, будто зомби, смотрела невидящими глазами и почти не реагировала на слова. Для Сонни были характерны по-детски непостоянные привязанности: если на одной неделе она восхищалась определенными писателями, товарищами по группе, предметами одежды, то на следующей уже о них и не вспоминала. А еще ей была присуща обидчивость. Любая критика со стороны преподавателей, касавшаяся ее работ, или даже несогласие с ее мнением, высказанным на семинарских занятиях, могли привести к тому, что на Сонни находила хандра, и она начинала со мной препираться. Посещая вместе с ней отвратительные факультетские вечера, я довольно скоро обратил внимание на то, как она себя подавала - sui generic, ни одного упоминания о родном городе, или о детстве, или об отце, Джеке Клонски, секретаре местного отделения докеров, умершем в результате несчастного случая в порту. Эта трагедия произошла, когда Сонни не было и двух лет. Малышке приходилось жить в доме тети Генриетты чаще, чем с матерью, которая постоянно была в разъездах. Подобно скульптуре, Сонни являла собой замкнутое пространство, куда невозможно войти. Отчаявшись отыскать хоть какую-то зацепку, я иногда, конечно же, в ее отсутствие, просматривал конспекты или проверял книги, которые она читала, в поисках пометок на полях или выделенных абзацев. Как расценить этот восклицательный знак? Какой внутренний голос подсказал ей написать "ясно"?
Ее отношение к учебе отличалось крайним непостоянством и противоречивостью. Временами Сонни была целиком поглощена делами факультета, подводными течениями, острыми конфликтами и оригинальными взглядами своего молодого научного руководителя Грэма Флорри или погружалась в царство мысли, готовясь к семинарским занятиям. Затем наступали периоды, когда она объявляла, что все это пустая трата времени. Философия - не более чем жонглирование словами, говорила она или повторяла мысль Ницше, отвергавшую философию как науку. Согласно модному термину тех дней, философия больше не была релевантной. С точки зрения Аристотеля, философия и наука - одно и то же. Теперь, говорила Сонни, существуют тысячи других областей науки, от психологии до физики, исследования в которых помогают в поисках истины.
- Меня больше привлекают реальные вещи. Нечто конкретное, а не представления о них, - сказала она однажды.
Довольно часто, желая подбодрить ее, помочь воспрянуть духом, я просил пересказывать мне в упрощенном, так сказать, переваренном виде суть прочитанного, вроде того как птица-мать, пережевав тяжелую, грубую пищу, отрыгивает ее своему птенцу постепенно и в легкоусвояемых количествах.
Чтобы ускорить работу соискателей ученой степени, руководители программы "Современная критическая мысль" потребовали от всех аспирантов представить развернутый план диссертации к концу первого семестра. Это означало, что работа должна идти сумасшедшими темпами.