В начале двадцатого века в игру вступал индеец из набора "Покахонтас" – таким Саше представлялся премьер-министр Столыпин. Он предложил голендрам поселиться в Сибири, занять здесь любой приглянувшийся участок. Голендры, уроженцы богатых полей Фландрии, согласились.
В предгорья Саян переехали Гиньборги, Гильдебранты, Кунцы, Людвиги и другие семьи. С тех пор они тут и жили. После долгих лет изгнаний нашли свой холодный, дикий, но вполне уютный уголок. Построили дома, оградили их забором. Высоким, крепким забором. Надеялись, что он убережёт от новых бед. Не уберёг. В Отечественную войну не только Сашин прадедушка пострадал из-за немецкой фамилии. В каждой семье голендров было по нескольку человек, отправленных в трудовые лагеря.
Мама говорила Саше, что мировые войны смыли европейских голендров, не оставили от них ни следа. Они сохранились только в сибирской тайге. Здесь говорили на своём, хохлацком языке, молились по старинным библиям и молитвенникам – ксёнжкам, женились и хоронили по давним обычаям.
Последние два поколения голендров хохлацкого не знали. Сашина мама хотела выучить его сама, хоть и была голендром не по родителям, а по мужу, но никак не успевала. Саша из хохлацкого знал лишь несколько слов. На Пасху неизменно говорил Максиму: "Христос пан з мэртвых встал" – и ждал от него уже разученное "Правдиво же встал". А на Рождество фальшивым голоском подпевал маминым колядкам: "Дай Пане Боже сщеньстве. И здраве тэ свенто хвалебно".
Надежда Геннадиевна, Сашина мама, рассказывала, что национальных сёл в Сибири, таких как голендрские Пихтинск и Дагник, наберётся множество. Среди них есть и еврейские, и старообрядческие, и литовские, и польские.
– Это тоже всё русские? – спрашивал Максим маму.
– Наверное. Теперь русские.
Соседи посмеивались над Сашиной мамой. Многих забавляло то, что Надежда Геннадиевна по голендрскому обычаю хранила в особой шкатулке свадебный чепец и готовилась вновь примерить его на свои похороны – из свадебного он должен был стать погребальным. Посмеивались и над тем, что Людвиги держали в квартире, в прихожей, настоящую бочку с копчёной колбасой – плотно уложенной туда и залитой салом. Однако колбаса была вкусной, и соседи не отказывались угощаться.
Рудольф Арнольдович, Сашин папа, был, как и его сын, худым, тёмным на лицо. По лбу его тянулись тяжёлые морщины, а под носом, словно приклеенная щётка, держались длинные чёрные усы. Он был молчалив, угрюмо-сосредоточен. Аюна говорила, что Саша, когда вырастет, станет таким же.
Саша слушал мамины рассказы о голендрах, заучивал имена и даты, но истории отца любил больше. Выпив, Рудольф Арнольдович становился словоохотливым. Нужно было поймать минуту, когда папа начинал хмелеть, и тогда – просить очередную историю про дедушку Арнольда, бабушку Каролину или других родственников. Глаза Рудольфа Арнольдовича увлажнялись, под усами появлялась улыбка. Он обнимал сына, ерошил ему волосы, дышал на него хмельным духом, и говорил – без остановок, отрешённо, будто рассказывал не Саше, а кому-то невидимому, стоявшему за Сашиной спиной. Проходило полчаса, Рудольф Арнольдович опять выпивал и опускался в тягучую, молчаливую дрёму. В такие минуты Саша от него прятался. Любые расспросы могли закончиться ремнём.
Случалось и так, что Рудольфа Арнольдовича из его пьяной дрёмы выдёргивала жена. Тогда начинались крики, ругань. Билась посуда, опрокидывались табуретки. Рудольф Арнольдович метался по квартире. Хватал жену, валил её на пол. Она уже ничего не говорила, только стонала навзрыд, задыхалась и загораживала лицо руками. Рудольф Арнольдович замирал, стоя над ней. Не знал, что делать дальше. Жену он бил редко. Его гнев стихал. Он, пошатываясь, шёл в спальню. Падал на кровать. Из его сухих маленьких глаз текли слёзы. Рудольф Арнольдович молча давил кулаки, потом успокаивался и засыпал. Надежда Геннадиевна приходила раздеть его, укрывала одеялом. Если был вечер, Саша от таких сцен прятался за куртками в прихожей. Днём вовсе уходил из квартиры. Прятался в штабе. Там было спокойнее.
– Вот тебе история, – говорил Рудольф Арнольдович, когда Саше удавалось подловить его в мягком хмеле, ещё далёком от пьяного забвения. – Это тебе не про герцога Альбу слушать, да? Тут повеселее будет. Мало ли чего случалось в тайге с твоими дедами. Ну да, тут главное самому не оплошать, добавить к семейным преданиям парочку своих историй, а? Добавишь? Ну, у тебя жизнь впереди, успеешь ещё. Так вот. Был у нас такой родственник. Он из Польши со всеми приехал, но у голендров не задержался. Полез в Иркутск, а там присобачился искать золото. Тогда этим делом часто промышляли. В Сибири, считай, была своя золотая лихорадка. Находили жилу, самородки или просто процеживали из рек золотой песок.
Наш родственник года три мотался. В горы поднимался, в тайгу лез, на всякие прииски ездил. Бедный был. Считай, жена его содержала. Швеёй работала. А потом всё изменилось. Он как-то враз обогатился. Понятно было, что нашёл-таки своё золото.
По долгам расплатился, помог родственникам дома́ в Пихтинске и Дагнике укрепить, скот купить, зерна запасти. Подсобил, когда другие голендры захотели в город перебраться и там освоиться. И сам в Иркутске дом построил. А переезжать туда не торопился, возвращался в старую хижину, в то захолустье, где золото нашёл. Хижину не обустраивал, мебель не покупал – видно было, что скоро совсем уедет, а то при таких деньгах давно бы мог хоть бархатом все стены обтянуть. Ясно было, что золото он нашёл поблизости и не успел пока всё оприходовать. Хотел уж до последней крупинки выскрести и тогда окончательно податься в город. Задумал купить для голендров небольшой заводик. Говорил, что они заживут не хуже, чем жили в Голландии.
Помощников не брал, да и общаться с соседями перестал. Не хотел делиться с местными. Жадность его и погубила. Только все думали, что кто-нибудь из соседей его прибьёт. Убить-то можно, а толку? Никто не знал, откуда он золото берёт. Сколько ни бились, не могли его тайну раскрыть. С ним бы тайна и померла. Ну да он и без соседей придумал, как убиться.
Жена в иркутском доме сидела, скучала, а он в своём захолустье каждое утро уходил в лес – с мешками, лотками, лопатами. Сельчане его не дураки, за ним следили. Как выйдет из избы, они – за ним.
Он к одной речке подойдёт, лоток побаландает. Потом – к другой. Значит, золотой песок искал. Несколько речек обходил и – домой. После обеда опять выходил. А речки все пустые. Народ тогда втихаря каждую из них прошерстил, ни песчинки не нашёл. Так и не могли понять, что к чему. А родственничек наш каждый месяц из того села выезжал, новое золото вёз в Иркутск. Всякий раз думали, что он уже не вернётся. А он возвращался и снова – по речкам гулять.
Однажды вернулся в село и пропал. Лошади в стойле, коляска во дворе. А его нет. Думали, что кто-то из местных не выдержал, прибил. Или понял секрет золота, делиться ни с кем не захотел, втихаря схоронил убитого и золотом занялся, пока пропажа не обнаружилась. Искали тело в лесу, не нашли. Подумали, покричали, а потом в избу заглянули. Тогда и поняли всё.
Золото он не в речках мыл, а из-под пола доставал. Нашёл жилу аккурат под своим огородом. Прокопал тоннель из дома и жилу свою тесал потихоньку. Камни в подвале складывал, а землю в мешках на речки таскал – люди думали, он золотой песок моет, а он с лотка следы спускал. Вот и весь секрет. Тоннель-то глубокий получился, его бы укрепить, а он боялся брёвна в дом таскать – его бы сразу раскусили, да и трудно одному такую работу провести. Вот тоннель и обрушился. Его там заживо погребло вместе с остатками золота.
Если б не жадность, сохранил бы и золото, и жизнь. Глядишь, и голендры жили бы иначе. А так никакого заводика не получилось. Всё, что он успел накопить, жене досталось. Она была из русских и о голендрах слышать не хотела. Продала дом, лошадей и поехала в Петербург. Правда, говорят, не доехала. Революция начиналась, и на дорогах было опасно.
– Так всё и было, точно говорю. – Рудольф Арнольдович улыбался, подкручивал усы и тянулся к пивной бутылке. Его словоохотливость начинала иссякать.
Саша уже слышал эту историю, но не решался остановить отца, чтобы попросить другую. К тому же всякий раз история про золото бывала разной. В прошлый раз их дальний родственник погиб не под обвалом, а в Иркутске – его застрелили и обокрали. Рудольф Арнольдович и сам признавал, что за несколько поколений это предание переврали кто как мог. Была даже версия, что родственник не погиб вовсе, а вместе с женой бежал из Иркутска – не захотел делиться с голендрами. В итоге поделил с революцией. Людвигам такая версия не нравилась. Они предпочитали смерть под обвалом или от рук грабителей.
Семейные легенды Саша рассказывал только Максиму и Аюне. В разговоре с другими старался вообще не упоминать о родственниках в Пихтинске. Боялся, что опять начнут обзывать "фрицем".
Но в последнее время Сашу почти не донимали. Он сразу лез в драку и отучил мальчишек смеяться над ним. Ему даже не приходилось махать кулаками. Он знал приём, который в любой ситуации действовал безотказно: уворачивался от ударов, тычков и пинков, выжидал удобное мгновение и бросался вперёд. Захватывал шею так, что голова противника оказывалась у его пояса, и начинал душить, всей силой прижимать к себе. Сопротивляться было бесполезно. Проходило несколько секунд, и противник, каким бы сильным и большим он ни был, жалобно просил о перемирии. Во дворе все знали об этом приёме, но никак не могли от него уйти и оставили Сашу в покое. Разрешили ему быть странным и чужим. В Солнечном хватало других чудаков, более покладистых. Над ними можно было смеяться без последствий.
Выстрел
В начале марта воздух прогрелся до минус пяти, и ребята вышли играть в футбол. Знали, что через две-три недели, как раз к каникулам, начнётся оттепель, и все дворы затопит грязью. Последние лужи сойдут к маю, тогда можно будет ходить на поле двадцать второй школы. А пока что гоняли мяч по слежавшемуся снегу Городка.
На время футбола забывались штабные противостояния. Владик Богатенький Ричи приносил мяч. Если ребят собиралось мало, играли в "квадрат" или "набивалку". Если приходило больше шести, устраивали настоящий матч.
Мама каждый раз напоминала Максиму, чтобы он не бегал без шапки и не снимал куртку, даже если распарится. Теперь ещё нужно было предостерегать от бездомной собаки, со вчерашнего дня поселившейся на канализационном люке у подъезда.
Бродячих собак в Иркутске было много. Саша особым значком отмечал на карте места их лежанок. Зимой собаки, как правило, пропадали. Прятались где-то в лесах за Байкальским трактом, прибивались к рынку или сидели в подвалах, где их травили дворники.
Канализационный люк был приоткрыт, из него тянуло горячим паром, снег поблизости таял даже в крепкий мороз. На крышку люка высыпали хлебные крошки и крупу – там грелись стаи воробьёв. Для них это место было лучше любой кормушки. Именно птичницы первые возмутились тем, что собака заняла люк и не подпускает дворовых птиц. Она лежала спокойно и, казалось, просто грелась.
В первую же ночь собака начала выть. С балконов на неё кричали разбуженные жильцы. Кто-то бросил в неё бутылкой. Не попал. Собака осталась на месте.
Ободрённые общим негодованием, птичницы утром стали закидывать её поначалу снежками, затем – камнями. Попадали. Собака взвизгивала, но терпела. Вскоре к птичницам присоединились женщины, гулявшие с малолетними детьми. Они подозревали, что собака бешеная. Согнать её так и не удалось. После каждого удара камнем она только плотнее прижималась к крышке люка.
На улице появились те, кто вступился за собаку. Ругань слышалась на весь двор. Одни предрекали, что собака покусает и покалечит кого-то из детей, другие говорили, что она погреется и уйдёт, предлагали накормить её. Мальчишки, оставив мяч, с любопытством слушали пререкания взрослых. Наконец все разошлись. Кормить собаку так никто и не надумал, но, по крайней мере, оставили её в покое. Ребята возвратились к футболу.
Мяч пинали с криками и смехом. В спорные моменты, когда не знали, было ли нарушение правил и засчитать ли гол, начиналась толкотня, иногда доходившая до угроз и обзывательств, но в драку это не перерастало. Всё решалось мирным "эй-зи-ко" или "цу-е-фа".
Ворот как таковых не было, положение штанги указывали портфелем и мешком со сменкой. Определить, где пролетел мяч, попал ли он в ворота, было непросто. Пробовали назначить судьёй Митю из "Паслёна". Он всё запутал ещё больше – пытался объяснить отличие штрафного удара от свободного, потом вовсе отменил один из голов из-за офсайда. В итоге его забросали снежками и отправили к зрителям.
С Алькатраса за игрой следили Сёма, Дима Лосев, больше известный как Лось, братья Нагибины и Катя Ляпина – сестра Лешего, единственная девочка в "Эдорасе" и подруга Аюны. Там же сидел Владик, который приносил мяч, но сам пинать его не умел. Владика брали в команду, только если не хватало игроков, и всегда ставили на ворота.
Старшие ребята из Пустыря занимали деревянный домик на Эвересте – единственном на весь двор холме, там пили пиво и щёлкали семечки. В стороне от него за игрой наблюдали Саша и Аюна. Они сидели на проржавевших качелях. Саша в футбол не играл, но всегда был поблизости, наблюдал за матчами.
– А правда, что голендры едят людей? – Аюна приставала к Саше, пока они качались.
– Нет.
– А правда, что голендры пьют кровь младенцев? – Аюна настойчиво пыталась разозлить его.
– Нет. – Саша и не думал злиться. Знал, что стоит ему выйти из себя, и Аюна уже не отстанет со своими глупыми вопросами.
– А правда, что голендры э-э… ммм… – Аюна задумалась. – Что голендры шипят, если на них брызнуть святой водой?
– Ты уже спрашивала.
– И что ты ответил?
– Нет.
– А собак они едят? – выпалила Аюна и тут же рассмеялась, заметив, что к ним подошёл Жаргал Эдуардович – её дедушка. Он жил в Еланцах, но иногда гостил у своего сына в Иркутске.
– Кто тут ест собак? – спросил он.
– Сашины родители! – крикнула Аюна.
– Ничего они не едят, – возмутился Саша.
– Едят, едят, я сама видела.
– Ничего ты не видела! – Саша разозлился и тут же прикусил губу. Аюне удалось-таки вывести его из себя.
– А вот и видела!
– Ну да, и ещё видела, как они кровь младенцев пьют.
– Сам признался! – торжественно заявила Аюна, но поняла, что разговор перестал быть смешным, и начала быстрее раскачивать люльку качелей. Ржавые крепления скрипели и глухо ударялись, если люлька поднималась слишком высоко.
Дедушка, посмеиваясь, сел рядом на скамейку. Саша с подозрением скосился на него. Он не любил Жаргала Эдуардовича за его странности. Тот был улыбчивым, ухоженным дедушкой, но порой говорил нестерпимые глупости. Даже Саше было понятно, что это глупость, но переубедить Жаргала Эдуардовича было невозможно.
Однажды он заявил Саше, будто Земля испокон веков лежит на брюхе Большой рыбы. Саша ходил в астрономический кружок, рассматривал в телескоп кратеры Луны и пустыни Марса, поэтому начал спорить:
– Нет там никакой рыбы! Пустой космос и всё. Ни рыбы, ни лягушки. Даже головастика нет.
– А ты что, сам видел, что так говоришь? – Жаргал Эдуардович ворочал во рту жевательный табак и улыбался.
– Видел!
– Это как же?
– Нам в школе показывают фильмы по астрономии. Там…
– Ну!.. – дедушка не дал ему договорить. – Это понятно. Им что надо, то и показывают.
– Кому надо? – не понял Саша.
– А кому надо, те и показывают.
– Так люди в космосе были! – не унимался Саша.
– И что?
– И видели, что никакой рыбы нет.
– И что, они прям так – своими глазами видели? А? Нет, они через стекло смотрели. А мало ли что в этом стекле покажут! Сейчас чего только не придумают. Видал я ваш "Властелин колец". А? Это тоже всё было – с великанами и магами?
– При чём тут "Властелин колец"? – нахмурился Саша.
– А при том, что, может, никто и не летал никуда, ни в каком космосе не был. Сели себе в ракету, им пожужжали над ухом, попыхтели и сказали: "Вы летите". А они не летят, а в землянке сидят, а им по стеклу фильмы всякие показывают, чтоб верили.
От таких слов Саша окончательно растерялся. Только глотал воздух. Как возразить, не знал.
– Вот ты говоришь, что рыбы там нет. – Дедушка подмигнул стоявшей рядом и едва сдерживавшей смех Аюне. – А на чём же, позволь спросить, она держится?
– Да ни на чём. – Саша пожал плечами. – Просто висит и…
– Вот чудак! – Дедушка хлопнул себя по колену. – Ему сказали, что она просто висит себе в воздухе, а он и поверил. Ты всякой глупости так веришь? А ведь не маленький уже.
– А вы что, видели её? – вдруг оживился Саша.
– Кого?
– Вашу рыбу.
– А чего её видеть? Это нам от предков известно. А они побольше нашего знали.
– Ну, хорошо, – не сдавался Саша. – Если Земля держится на рыбе, то на чём держится сама рыба?
– Вот чудак! – хохотнул дедушка. – А чего ей держаться? Она же рыба! Плывёт себе и плывёт по космическому океану. Землетрясения у нас, по-твоему, откуда? Это когда рыба дёрнется сильно, вот нас и трясёт. Раньше рыба молодая была, дёргалась чаще, вот и Землю трясло основательно. Горы рушились, и океаны выплёскивались. А сейчас уже состарилась и плывёт ровнее.
Саша вспомнил, как однажды трясло Иркутск. Тогда ночью повалился шкаф в гостиной, с полок посыпалась посуда, и мама с ним в холод выбежала на улицу. Папа остался стоять в дверном проёме гостиной.
Устав от спора с Жаргалом Эдуардовичем, он махнул рукой и, не прощаясь, поплёлся домой. Услышав позади смех Аюны и её дедушки, обиделся. Потом ещё несколько дней ходил за ним с астрономическим атласом, показывал картинки планет, но так ничего и не добился.
В этот раз Жаргал Эдуардович глупостей не говорил. Только, услышав собачий лай, воскликнул:
– А вот и собака. Это вы её, что ли, есть собрались?
Посмотрев на площадку, Саша и Аюна увидели, что мальчишки бегут из Городка к подъезду Максима – к канализационному люку, на котором поселился бродячий пёс. Недолго думая они помчались им вслед. Уже пробежав первого истукана, Саша услышал, как дедушка крикнул со скамейки:
– Приятного аппетита!
Мяча на поле не было. Те, кто остался в Городке, уныло сидели на портфелях, ждали, когда возобновится игра. Такое случалось часто. Если мяч улетал далеко к ранетному саду или скатывался к дороге, футбол прекращался. Никто не хотел быть "шестёркой" – идти за мячом. Начинались долгие пререкания и торговля:
– Вы пропустили гол, вы и бегите!
– А нечего было так пинать! Катнул бы, всё равно ворота пустые были.
– От тебя в аут ушёл, ты и беги!
– Ваш угловой, вы и бегите.
– А нам не нужен угловой. Сами разыгрывайте.
Споры стихали. Все усаживались по скамейкам, качелям и ступеням Алькатраса. Ждали. Ожидание могло затянуться минут на пять. Никто не сдавался. Если кто-то всё же отправлялся за мячом, ему в спину кричали:
– Фу, шоха! Шестерит за всех. Так всю жизнь будешь!
Идущий огрызался. Отвечал, что идёт "не в службу, а в дружбу". Порой обижался и возвращался на скамейку – ожидание возобновлялось.
Если возле мяча проходил взрослый, ему всем двором кричали:
– Подайте мячик! Пожалуйста!