Наш Артем – игрок. Я услышала, как об этом говорят родители, когда мне было девять лет. Тогда я не понимала, что это значит. Но они говорили об этом с таким ужасом, что я начала подслушивать. Мне хотелось понять: что плохого, если Артем любит играть? Я ведь тоже играю – и в настольные игры, и в куклы, и в компьютер. Мама плакала на кухне и говорила, что Артем – конченый человек, его надо лечить. И что они не смогут его спасти. И что его когда-нибудь убьют. А я подслушивала в ванной и удивлялась, как можно говорить такие ужасные вещи про моего любимого брата. Разве он плохой? Он добрый и веселый. Он никогда меня не обижает. Все девчонки во дворе завидуют мне, что у меня такой взрослый брат. Он никогда не валяется пьяный под лавкой, как наш сосед дядя Коля, не дерется и даже не курит. Зачем его лечить? От чего спасать?
Потом оказалось, что Артем играет на деньги, на очень большие деньги. На такие большие, что и представить невозможно. Они каждый вечер ругались и кричали, все втроем. А потом Артем ушел из дома и совсем перестал к нам приходить. А играть не перестал. И проиграл такую кучу денег, что папа продал нашу большую квартиру в центре. И машину тоже продал. Мы переехали сюда, на окраину города, в тесную двухкомнатную квартирку. Я не хотела уходить из моей школы, но мама сказала, что так надо. Мы должны спасти Артема, поэтому будем теперь жить здесь. А ездить в старую школу отсюда никак не получится – на дорогу будет уходить два часа в одну сторону. Папе и маме тоже пришлось сменить работу. Этот переезд тянулся так долго, что в школу я смогла пойти только десятого сентября.
Вот мы и живем теперь здесь, в этом районе. Мне не нравится наша маленькая квартира, не нравится новая школа. Но на Артема я не сержусь. Как будто это совсем не связано – наша новая жизнь и брат. Я больше его не вижу. Мне сказали, что он уехал в другой город. О нем никто ничего не знает. Но мне все равно кажется, что он помнит обо мне. Он однажды приедет и увезет меня от папы с мамой. Он же знает, как тяжело с ними жить.
Никита
У меня появился секрет, о котором никому нельзя рассказать. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что он только мой, о нем никто не знает, ни одна живая душа. Это так таинственно, когда есть вещи, о которых знаешь только ты и больше никто в целом мире. А плохо потому, что об этом хочется говорить. Но нельзя. Это такой секрет, о котором можешь знать только ты.
У меня и раньше были секреты, о которых не знал никто. Никто, кроме Егора. Ему я могу рассказать все, даже то, что пишу стихи. Я их давно пишу, с самого детства. Раньше я их придумывал, а потом забывал, потому что не умел писать. А маме и папе говорить боялся, чтобы они не стали надо мной смеяться. А когда пошел в школу и научился писать, то стал записывать стихи в тетрадку и все равно никому не показывал. Даже не представляю, как можно показать их кому-то. Это же все равно что раздеться перед всеми. Даже хуже.
Только Егор видел эту тетрадь и читал мои стихи. Ему можно. Он и так знает про меня все. Вернее, раньше знал. А теперь у меня от него тайна. Иногда я и сам не могу в это поверить. У меня тайна от Егора. От моего Егора! Это так мучительно и досадно! Мне очень хочется ему рассказать. Но как? Какими словами?
Как рассказать, что мой любимый цвет теперь – синий, как море в Турции? И что, когда я прихожу утром в школу, мои глаза сразу ищут знакомый сарафан в клеточку, а когда мы встречаемся взглядами, я перестаю дышать? И что стихи теперь лезут из меня даже по ночам и я долго не могу уснуть?
Нет, нельзя рассказывать. Он не поймет. Как он может понять, когда я сам не понимаю?
Мы сидим на уроке рисования и рисуем натюрморт – фрукты на тарелке. Рисую я плохо, мои яблоки не похожи на яблоки, а груши больше напоминают перегоревшие электрические лампочки. Я осторожно бросаю взгляд вправо, на рисунок Ангелины, и замираю от восхищения. Вот это действительно яблоки! Такие красивые, что хочется откусить. Как она хорошо рисует, совсем как настоящая художница!
Ангелина замечает, что я смотрю в ее альбом, и поворачивается.
– Чего смотришь?
– Очень красиво, – бормочу я. – У тебя здорово получается.
– Спасибо, – говорит она. – Я в художку ходила.
И улыбается. У меня колотится сердце. Она впервые со мной заговорила. Я возвращаюсь домой рассеянный, отвечаю невпопад, и Егор несколько раз спрашивает, что со мной такое.
А мама дома интересуется, не получил ли я двойку. Я протягиваю ей дневник – пусть убедится, что с оценками у меня все в порядке. Просто я не могу сейчас отвлекаться. У меня "прет" стих. В такие моменты я ничего не замечаю вокруг. Я вроде бы все вижу и все слышу, но все это от меня так далеко!
– Никита, сходи в магазин и аптеку, – говорит мама. – Маринка подкашливает, мы с ней сегодня не будем выходить. Вот список. И аккуратней, пожалуйста, деньги большие, сдачу считай.
Я машинально беру тысячную купюру, сую в карман. А сам продолжаю придумывать рифму к слову "волшебный". Ничего, кроме "хвалебный", в голову не лезет. Но "хвалебный" мне совсем не подходит. Придется поменять порядок слов в предложении, чтобы "волшебный" оказалось не в конце строки, а в начале. Но тогда нарушится размер…
Голова просто гудит от напряжения, я перебираю различные варианты и не замечаю, как дохожу до аптеки. И тут обнаруживаю, что мне нечем платить за Маринкины лекарства. У меня нет денег. Я лихорадочно шарю по карманам. Список здесь, а тысяча рублей словно испарилась. Я выхожу из аптеки и снова начинаю проверять все карманы, даже те, куда никогда ничего не кладу. Пусто. Я в недоумении сажусь на лавку возле аптеки. Как же так? Я помню, что мама мне дала тысячу и я положил ее в этот карман. Или в этот? Я не могу вспомнить, куда именно я ее положил, но то, что она была у меня в руках, – это совершенно точно. Меня бросает в холодный пот. Неужели потерял? Что теперь делать? Как пойти домой и признаться маме? Я же знаю, что у нас сейчас туго с деньгами. Папа только что из отпуска, получка не скоро. А мама и вовсе не работает, с Маринкой сидит. Вот это я влип!
Я звоню Егору.
– Ты где?
– Дома, – торопливо говорит он, и я слышу звуки стрельбы и взрывов из его компьютера. – Тебе срочно? Меня окружают.
– Сдавайся.
– Обалдел?! Я этот уровень уже неделю пройти не могу. Позвони позже, а то я погибну.
– Позже погибну я.
Слышен его крик: "А-а, гады!" – и громкий удар мышкой по столу. Ощущение такое, что мышка разлетелась на куски.
– Все, теперь свободен? – спрашиваю я.
– Блин, Кит! – кричит Егор. – Вот надо было тебе сейчас позвонить? Мне все заново теперь проходить.
– Ерунда это все. У меня проблемы похуже, – говорю я и рассказываю, что случилось. Егор перестает злиться и спрашивает, чем помочь. Я прошу его зайти к нам (будто он не знает, что меня нет) и осторожно осмотреть коридор – вдруг я выронил деньги дома, пока собирался. У мамы я этого спросить не могу. Если денег нет и я их действительно потерял, я получу взбучку.
– Если бы она нашла эту тысячу, она бы тебе уже позвонила, – говорит Егор.
– Она могла не увидеть. Посмотри хорошенько.
– Как я посмотрю? Она же будет возле меня стоять.
– А ты попить попроси. Она в кухню пойдет, и у тебя будет время.
– Ага, я поднялся к вам воды попить. Дома же у нас нет воды.
– Ну не знаю… Придумай что-нибудь.
– Ладно, – ворчит Егор и отключается.
Я сижу на лавке и нетерпеливо постукиваю ногой по асфальту. Ну почему так долго? Что у них там происходит? Подняться на пятый этаж и спуститься с него – дело одной минуты. Отправить маму на кухню и осмотреть коридор – еще две. А прошло уже пятнадцать. Что можно делать пятнадцать минут?
Наконец телефон оживает. Егор говорит в трубку:
– Все окей. Нашел. Куда нести?
У меня будто гора с плеч сваливается. Не придется теперь объясняться с мамой, деньги целы. Как хорошо!
Мы встречаемся с Егором возле аптеки, и он передает мне злополучную тысячу. Я в знак благодарности хлопаю его по плечу, он небрежно отмахивается. Мы вместе покупаем все по списку, тащим до подъезда, а потом расходимся по квартирам.
– К тебе Егор заходил, – говорит мама. – Странный он сегодня. Заставил меня искать какой-то диск у тебя на столе. А потом сказал, что перепутал и этот диск у него. И пройти отказался, так и ждал в коридоре. Он не заболел часом?
– Не знаю, может быть, – бормочу я и выкладываю из пакета покупки. Потом отдаю маме сдачу и с ужасом думаю, что, если бы не Егор, сейчас бы у нас происходил совсем другой разговор.
Вечером мама идет купать Маринку, а мне велит собрать ее игрушки. Я поднимаю с пола зайцев, кукол, мячи и машинки и кидаю их в большую коробку. И вдруг… Я замечаю на дне коробки какие-то зеленые клочки. Я поднимаю один, второй, третий… и у меня темнеет в глазах. Это денежная купюра. Тысяча рублей, разорванная на четыре части.
Я чувствую, что задыхаюсь. Зажимаю клочки в руке, кричу папе, что я сейчас вернусь, и несусь вниз, на второй этаж. Дверь открывает отчим Егора, дядя Андрей.
– Я к Егору, – сообщаю я, подныриваю под его локтем и бегу по коридору.
– Ну проходи, – удивленно говорит он мне вслед.
Я шумно врываюсь в комнату. Егор разбирает постель. Я подхожу и разжимаю кулак перед его лицом. Он смотрит на смятые зеленые бумажки, поднимает глаза и усмехается:
– Все-таки дома потерял?
– Да, дома, – говорю я. – А Маринка нашла и порвала. И сунула к себе в игрушки. Я только сейчас обнаружил.
– Хорошо, что ты нашел, а не твоя мама.
– Где ты взял эту тысячу?
– Да какая разница? – говорит он и продолжает встряхивать одеяло. Но мне и не нужен его ответ, я и так знаю. Это его деньги. Он копит на роликовые коньки. Он мечтает о них уже долго, полтора года. Его мама напрочь отказывается покупать, она боится, что он свернет себе шею. Он эти ролики себе на день рождения просил, а мама – ни в какую! Мне, говорит, не денег жалко, а твои кости и голову. И тогда Егор решил сам накопить. Все деньги, которые мама дает ему на карманные расходы, он не тратит, а складывает в маленькую коробку из-под сока. Это у него копилка. Только недавно он радовался, что у него набралась целая тысяча. Мы пошли в магазин и обменяли кучу мелких денег, и железных, и бумажных, на одну тысячную купюру. Ту самую, что я сегодня потратил на лекарства и продукты.
– Зачем ты это сделал? – спрашиваю я.
– Ну сделал и сделал, – говорит он. – Все же получилось?
– Ты думал, я не узнаю?
– Я думал, ты потерял ее на улице. Да не парься ты, Кит. Я еще накоплю.
Он улыбается, а у меня почему-то щиплет в носу.
– Я отдам, – говорю я и чувствую, как сипит голос.
– Отдашь, отдашь, – говорит Егор. – С первой получки.
Я иду домой и думаю: как здорово, что у меня есть такой друг.
Егор
Ну вот, начинается! Мама в своем репертуаре. Уже Андрею жалуется на меня. Человек только что из караула, людям жизнь спасал, а она к нему с пустяками. Хоть бы позавтракать спокойно дала.
Ну подумаешь, вызывали ее вчера в школу, ну поговорила с ней наша Витамина по душам. Чего с самого утра настроение портить? И себе, и другим.
Рвануть, что ли, прямо из своей комнаты к выходу? Без завтрака и даже без чая? Только до столовки еще два урока терпеть. Так и загнуться можно с голодухи. Вчера ведь еще и ужин пропустил. Спасался от маминого гнева во дворе до самой темноты.
Я беру портфель, по пути бросаю его возле порога и появляюсь в кухне.
– А, герой дня пожаловал, – говорит Андрей.
– Ну, расскажи дяде Андрею, что ты вчера натворил, – говорит мама.
– Да ничего особенного, – говорю я и сажусь за стол.
– Из-за "ничего особенного" в школу не вызывают! – возмущается мама. – Ты же бил девочку!
– Я не бил, – говорю. – Я отбивался.
– А завуч Виталина Вениаминовна сказала, что ты ее бил!
– А она там была, твоя Витамина Витаминовна?
– Да что же это такое? – раздражается мама. – Ты ему слово – он тебе десять! И это в пятом классе! Что дальше-то будет? Андрей, ну что ты молчишь?
Андрей невозмутимо делает глоток из кофейной чашки, потом говорит:
– Прежде чем делать выводы, надо выслушать и вторую сторону.
– Да что его слушать? Он сейчас тебе с три короба наплетет! Он же никогда не виноват, ты что, не знаешь?
Мама в сердцах швыряет нож в раковину.
– Мальцева душила меня ремнем от сумки, – говорю я Андрею и откусываю бутерброд. – А я шарахнул ее рюкзаком по голове, чтобы отпустила. А что, мне надо было ждать, когда она меня задушит?
– Бедная девочка после этого в медпункте лежала целый час, – говорит мама. – С головной болью.
– Так у меня в рюкзаке были кроссовки для физры и шесть учебников. И еще банка с лимонадом. А ты хотела, чтобы я сначала все вытряхнул, а потом уже отбивался от нее?
– А если у нее сотрясение мозга?
– Там сотрясать нечего. Мальцева и так дура.
Мама стонет, как будто у нее самой болит голова. Андрей отставляет от себя чашку и смотрит на меня. Но не сердито, а с любопытством.
– А почему она тебя душила?
– Я ей на уроке подсказал неправильно.
– Случайно?
– Нет, нарочно.
– Зачем?
– Она нажаловалась училке, что это я на доске английское слово написал. И мне два по поведению поставили. А я не писал. Меня там даже не было.
– А разве за английское слово на доске могут поставить два? – спрашивает мама. У нее удивленные глаза.
– Ну, если это слово неприличное и училка знает английский, то могут, – говорю я.
Андрей чешет в затылке.
– Дела… А почему Мальцева сказала, что это ты, если это не ты?
– Ясно почему. Мстит она мне.
– За что?
– Да так… За старое…
– У вас с ней давняя вражда, что ли?
– Ну, типа того, – соглашаюсь я.
– Видишь, Катерина, как у них все непросто. Нам с тобой в этих интригах не разобраться, – говорит Андрей маме. – И виноватых не найти.
– Ты ему скажи, что девочек бить нельзя, – велит мама.
– Почему это нельзя? – спрашиваю я. – Они что, не люди?
Андрей отворачивается. Улыбку прячет, я вижу. И мама тоже это видит и начинает ругать его, что он совсем не занимается моим воспитанием. Я расту как сорняк в огороде, без мужской крепкой руки. Получаю двойки, постоянно дерусь, спорю со взрослыми и никого не признаю. И мне всего одиннадцать лет. Страшно подумать, что со мной станет в пятнадцать…
А я жую бутерброд и думаю, что все время запрещать и приказывать – это вовсе не воспитание. И говорить, что девочек нельзя бить, даже если они тебя душат, – тоже не воспитание.
Воспитание – это когда с тобой разговаривают на равных, относятся к тебе как к человеку, а не как к безмозглому щенку. И не говорят, что ты еще никто, потому что тебе только одиннадцать. И не думают, что взрослые всегда правы, потому что они взрослые.
– Спасибо, я пошел, – говорю я и встаю из-за стола.
– А Никитос твой где? – спрашивает Андрей. – Что-то он опаздывает.
– Кит сегодня не учится, – говорю я. – У него олимпиада по русскому.
Без Кита идти в школу скучно. Мы с ним всегда идем длинной дорогой, через проспект, чтобы было время поболтать. Но сегодня болтать не с кем, длинная дорога не нужна. Я сворачиваю в парк, так короче. Прохожу детскую площадку, фонтан и вдруг замечаю девчонку. Она в школьном сарафане и короткой голубой куртке. Это наша новенькая, Ангелина Ожегова. Тихая и незаметная. Как человек-невидимка. Ее будто и нет в классе. Я даже не помню, где она сидит.
Новенькая стоит на дорожке возле летней эстрады и не двигается с места. Я подхожу ближе и останавливаюсь. Стою и думаю, сказать ей "привет" или не надо. Ведь я с ней никогда не здоровался. Да я ни с кем из наших девок не здороваюсь. Тогда какой смысл здороваться с ней? Пока я раздумываю, она поднимает глаза (какие они синие!) и говорит:
– Я боюсь… Там собаки…
Я выглядываю из-за каменных столбов летней эстрады. Там, на пустой площадке, стоят большие контейнеры с мусором. Возле них пасется стая бродячих собак.
– Я дальше не пойду. Вдруг они набросятся? – говорит новенькая. Ее голос дрожит. – Здесь есть другая дорога?
– С чего им на тебя набрасываться? – небрежно говорю я. – На фиг ты им нужна? Они, вон, заняты, у них там объедки вкусные.
Я это говорю, а сам чувствую, как ноги слабеют в коленях. Я с детства не перевариваю бродячих собак. Пять лет назад одна такая зараза искусала мне руку. А я всего лишь ей кусок колбасы протянул. Я даже в больнице после этого лежал. И теперь все собачьи своры обхожу стороной.
Но разве я могу в этом признаться новенькой?
Я надеюсь, что она все равно побоится дальше. И тогда я покажу другую дорогу. Но новенькая вдруг говорит:
– Ты такой смелый!
И смотрит на меня восхищенно.
Как после этого можно спасовать?
Мы идем по дорожке мимо открытых контейнеров и копошащихся возле них собак. Они заняты своим делом и не обращают на нас внимания. Но спина у меня мокрая. И дышу я так, словно пробежал десять кругов по школьному стадиону. Новенькая, кажется, ничего не замечает. Мы выходим из парка, и она говорит:
– С тобой и правда не страшно. Спасибо. Дальше я сама.
Она идет к школе. А я стою на месте и смотрю ей вслед.
Ангелина
Я спиной чувствую, что он смотрит на меня. Егор Фомин. Первый в классе хулиган и двоечник, который громче всех орет и скачет на переменах. И девчонок в упор не замечает. Они для него пустое место. Уж как Мальцева перед ним крутится, чуть наизнанку не выворачивается. То глаза накрасит, то юбку невозможную наденет, то на ногу ему наступит, а то мелом испачкает. А вчера накинула ему на шею ремешок от сумки, как будто случайно, – наверно, хотела извиниться и снять. Ну, мозги куриные, ничего лучше придумать не смогла, чтобы разговор завязать. А он распсиховался и как вскочит! Она от неожиданности в сторону дернулась, а сумку не выпускает. Он крутится и хрипит – ему ремень на горло давит, а она сумку к себе тянет. Короче, схватил он свой рюкзак и ка-а-ак шарахнет ей по мозгам! Она сразу его отпустила, брык на пол и лежит. Потом еще два урока в медпункте просидела. Но зато с Фоминым пообщалась по душам. Изобретательница!
Разве так с ними надо, с этими недотепами-одноклассниками? Они же все еще глупые как дети. Тут надо действовать хитро. Если все правильно сделать, за тобой целая толпа мальчишек бегать будет. И еще драться за место рядом с тобой.
Эх, как хорошо было в старой школе! Пальцев на руках не хватит, чтобы пересчитать всех, кто хотел со мной дружить.
Но и здесь все неплохо складывается. Теперь, когда я постаралась. Блондинчик Белоусов уже почти в моих руках. Стоило лишь несколько раз застенчиво похлопать перед ним глазками. Только он какой-то мямля, никак не решится подойти и заговорить. Все только смотрит и краснеет. Уже становится скучно. Надо его как-то подтолкнуть. Это не сложно. Через неделю он будет таскать мой рюкзак и задыхаться от счастья.