Это была любовь с первого взгляда, отчаянная любовь без будущего, которая продолжает расти по мере понимания того, что ей никогда не суждено исполниться, любовь, порождающая отчаяние и боль, самую сладкую боль в мире. Я любовался ей, ни на мгновение не отрываясь от экрана. Я смотрел, как она ходит, как спит, как ест, как о чём-нибудь думает. Я смотрел на неё, а потом, по окончании смены, возвращался к себе в комнату, выключал свет, зарывался лицом в подушку, чтобы, ни дай бог, камера, а я был уверен, что за мной продолжается наблюдение, не могла зафиксировать беззвучный крик немого отчаяния. Я буквально сходил с ума от понимания того, что её ожидало, и от своей неспособности что-либо сделать.
Всё верно, она оказалась слишком твёрдым орешком для гниющих зубов эксперимента. Она вступила с ними в борьбу. Она единственная вступила с ними в борьбу! Она не пыталась с ними спорить или отлынивать от работы. Это было бы слишком просто, слишком примитивно. К этому они были готовы. К чему они не были готовы, так это к встрече с сильным сверхчеловеческим духом. Она сразу поняла своим исключительно женским чутьём, что вторая фаза есть не что иное, как уничтожение в человеке всего человеческого. Она это поняла и вступила в борьбу. Она приняла вызов системы – бесчеловечного чудовища с миллионами щупальцев.
Она выполняла все требования, но делала это с грацией королевы. Она оставалась богиней даже там, в условиях, когда и человеком-то невозможно быть. Ни карцер, откуда она не вылезала, ни лошадиные дозы адских лекарств, ни побои не были властны над её духом. Она продолжала оставаться собой, точно такой же, как и в первый день появления. Казалось, она не замечала своего внешнего вида, не замечала плачевного состояния, истощения и постоянной боли. Она словно бы жила в раю своего внутреннего богатства, которое было сильней любых их усилий.
Тогда-то и произошло то, что должно было произойти. Расписавшись в собственном бессилии, а это был акт злобного бессилия, они пошли на крайний шаг. Ночью после изнурительного рабочего дня к ней в камеру ворвались санитары, вооружённые фонарями и дубинками, человек пять или шесть. Они били её долго, бесконечно долго и с особой жестокостью. Они били так, чтобы навсегда поломать, искалечить её прекрасные черты, они ломали ей кость за костью, пытаясь через тело уничтожить нечеловеческий дух. Избиение продолжалось более часа. За это время её не один раз можно было забить до смерти, но над ней работали настоящие профессионалы. Они умудрялись причинять нечеловеческие страдания, но так, что она продолжала оставаться в сознании. Она ни разу не закричала и даже не застонала. Её лицо продолжало оставаться спокойным, совершенно спокойным. Тогда они накинулись на неё, все вместе, сразу. Они насиловали её самым отвратительным, бесчеловечным образом. Всё её тело было сплошной кровавой раной, и в эту рану они сплёвывали своё тупое бессилие. Когда и эта часть процедуры была позади, один из санитаров помочился ей прямо на лицо. Вряд ли он собирался останавливаться, но тут она открыла глаза. Она посмотрела ему в глаза, она только посмотрела ему в глаза, а он рухнул к её ногам. Он рыдал, целовал её изувеченные ноги, умаляя о прощении. Он рыдал так, словно это над ним только что совершили все эти зверства.
Он покончил с собой той же ночью. Другие насильники кто сошёл с ума, кто спился, а кто умер при странных обстоятельствах.
Её бросили в карцер, умирать.
Когда же похоронная компания открыла склеп, чтобы выбросить гниющие останки, камера была пуста".
– Тот человек, что искал Цветикова, он приходил из-за неё? – спросил я Дюльсендорфа, стараясь изо всех сил держать себя в руках. В том, что речь шла о даме с вуалью, я не сомневался. Кажется, я начинал понимать, я начинал понимать… Конечно! Она вырвалась и теперь пытается как-то связаться с реальностью, хоть с кем-то, кто мог бы ей помочь! Все эти годы…
– Это был её отец.
– И вы хотите, чтобы после всего этого он отнёсся к вам по-другому? Вам и вашему Цветикову, которого вы покрывали? – Я был готов убить Дюльсендорфа.
– Ты забываешь о том влиянии, которое оказал на меня Цветиков. Я был запрограммирован на верность и покорность.
– Поэтому он вас и не убил?
– Цветиков?
– Нет, отец этой женщины.
– Смерть – это слишком лёгкое наказание. Есть вещи сильней, значительно сильней.
– Убийство близких?
– Нет, это был всего лишь аргумент в нашем споре, и аргумент не в мою пользу. Этот человек знает, как получить своё.
– Если это всего лишь аргумент, то каково должно быть наказание.
– Прекрати! – вмешалась Светлана. – Ты разве не видишь…
– Заткнись! – оборвал её я.
Я был полон ненависти ко всем вокруг, особенно к Дюльсендорфу, которого я бил прицельно своими вопросами, каждый раз под ватерлинию. Он прекрасно понимал, что я делаю, но даже не пытался защититься или оказать сопротивление. Он покорно принимал каждый удар, словно причиняемая мною боль освобождала его от другой, несоизмеримой по силе боли.
– Моим наказанием была совесть. Она разбудила во мне совесть. Самое невыносимое наказание – это ощущение своего предательства по отношению к ней. Я словно Иуда, предавший Христа.
– Однако вы не повесились.
– Я слаб, я слишком слаб. К тому же мне очень дорога моя шкура, моя, может быть, не самая лучшая, но именно моя шкура.
А она… Она была Человеком! Она была именно тем Человеком, Человеком, избранным Богом. Это было видно невооружённым глазом, с самого начала… Как они могли этого не понять! Я всё больше и больше об этом думал, и чем больше я думал, тем больше понимал, что они не слепцы. Они совсем не слепцы. Они искали её, чтобы уничтожить, и когда Бог наконец-таки вмешался… он просто её забрал. Они искали Человека избранного, чтобы уничтожить его божественную искру, а уже потом… Тогда-то я и понял, что живым оттуда не уйдёт никто. Надо было бежать. Мои хозяева совершили недопустимый поступок. Они позволили флажкам потерять цвет. Флажки выцвели, и теперь я мог выбежать на свободу. Не надо, думаю, говорить, что я был наивен и глуп. Меня взяли. Взяли через десять минут после побега. Ко мне подсоединили десятки электродов и пустили электрический ток. Ток был разной мощности, разной частоты и разной силы. Я потерял сознание, а когда очнулся, то был уже далеко, очень далеко. Я был на железнодорожной станции, возле пустых вагонов. Сначала я подумал, что меня выкинули, решив, что я уже мёртв, но вокруг не было тел, как если бы это было захоронение. В любом случае надо было скорее уходить. Каково же было моё удивление, когда я понял, что не могу выбраться. Я доходил до определённого места, и как ни пытался, дальше не мог сделать ни шагу. Нет, я мог идти сколько угодно, но при этом оставался на месте. Тогда-то я понял… Я был там, куда исчезла она! Я был Робинзоном, попавшим на свой необитаемый остров! К счастью, недалеко от вагонов находился ручей, а вокруг было полно змей, лягушек и крыс. Голодная смерть мне не грозила, правда, жрать их мне приходилось сырыми. Целыми днями я пытался найти лазейку, пытался выбраться из своей тюрьмы… Случайно я набрёл на открывшееся окно… Я уехал на север. Несколько лет работал на стройках века… Вернулся, устроился здесь на завод, женился…
– Нам пора, – прервала его Света. – Скоро закроется дверь.
Глава 11
– Не желаешь прогуляться в горы? – спросила меня Светлана, словно речь шла об очередной прогулке по городу.
– Смотря когда и на чём туда ехать, – ответил я. Перспектива тащиться в плацкартном вагоне или в автобусе меня совсем не прельщала.
– Ехать никуда не надо. Через пару дней откроется окно.
– Очередной кошмар урбанизированного чудовища?
– Лес. Настоящий мистический лес. Ты же давно мечтал в таком побывать.
– Джунгли?
– Зачем сразу джунгли. Скорее, один из лесов средней полосы.
– Да я это так. Всё равно ничего не понимаю в лесах.
– Так пойдёшь?
– Смотря куда и зачем.
– Помнишь, ты говорил, что чувствуешь древнее язычество.
– Ну?
– У тебя есть хороший шанс это проверить.
– А кто идёт?
– Я, ты, Карл и ещё одна девушка.
– Надолго?
– Два дня туда, два обратно.
– Спать в палатках? Ненавижу палатки. У меня был один печальный опыт…
– Никаких палаток.
– Это уже радует. А что с собой брать?
– Ничего. Вещи укомплектуют и без тебя.
– Что требуется от меня?
– Съездить со мной в магазин, подобрать кое-что из одежды.
– В последнее время я финансово похудел.
– Карл за тебя заплатит.
– Вот как?
– Ты нам нужен.
– Ладно, раз нужен.
В магазине всё было как в американском кино про туристов-неумех. От этого закоса под классность мне захотелось похулиганить. Поэтому, когда Света выложила за меня кучу денег, я спросил:
– И это всё? А пробковый шлем?
– Что? – не поняла Света.
– Ты собираешься отправить меня в лапы диких зверей без пробкового шлема?
– Какого рода шлем вы бы хотели? – вмешались продавцы.
– Настоящий пробковый шлем, как у всех настоящих путешественников.
Они мне стали предлагать разное спортивное оборудование, но истинно английских колониальных пробковых шлемов у них не было.
– Нет, – капризничал я, отвергая очередную вариацию каски, – в этом я буду выглядеть туристом, а не путешественником. Ни один порядочный путешественник никогда не выходил в джунгли без пробкового шлема.
И только когда Светлана уже готова была забить меня до смерти очередным головным убором, я капитулировал:
– Хорошо, дорогая, – сказал я ангельским голосом, – я пойду с тобой даже без шлема, что является верхом неприличия.
После этого мы покинули магазин под пристальными взглядами продавцов.
Галюсик (так звали нашу четвёртую спутницу) оказалась глуповатой, вечно чём-то недовольной и некрасивой. Вылитый Иа в пятницу. Как я понял, ей пообещали что-то вроде прогулки в спортивный парк с увеселениями, рестораном и богатыми мальчиками в новых "Мерседесах". Вместо этого…
Вместо этого был лес. Настоящий, дремучий лес с рубленой раной просеки, по которой мы и шли. Вдоль просеки лес выстроил великолепную линию обороны: непроходимые кусты, поваленные деревья, за которыми периодически слышалось чьё-то злобное урчание.
– Пока светло, они не опасны, – вот и всё, что сказала Света относительно хозяев недружелюбных голосов.
Пару часов Галюся, видно, решив, что так и должен выглядеть туристический парк для богатых сынков, гордо несла свой рюкзак и даже не задавала вопросов. Она была мила эти пару часов, по крайней мере, не мешала наслаждаться птичками, кустами, травой, деревьями, комарами, клещами, мошками… Всем тем, что в совокупности и было лесом. К тому же лес пах, лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих… Только ради этого запаха уже стоило согласиться идти.
Часа через полтора полоса леса справа резко сменилась пустотой, наполненной туманом.
– Осторожно с обрывом, – предупредил Карл.
Ещё минут через тридцать, когда до Галюси, наконец, дошло, что "Мерседес" тут никак не проедет, она подняла восстание.
– Я больше не пойду, у меня ноги болят, и вообще… – заныла она голосом капризного дитяти.
– Заткнись, – оборвала её Света.
– Сама заткнись! Ты мне не… – огрызнулась та, но тут вмешался Дюльсендорф.
– Прирежь эту суку, – приказал он.
Светлана, ни слова не говоря, достала длинный охотничий нож. Они совсем не шутили.
– Вы чего? Я… я… – прошептала белая как мел Галюся.
– Покажи ей, – распорядился Карл.
– Пошли! – Света схватила обалдевшую Галину за волосы и потащила к обрыву.
– Тебе тоже стоит туда взглянуть. Тогда не будет вопросов, – сказал мне Дюльсендорф.
Осторожно приблизившись к краю обрыва, я посмотрел вниз.
Там текла молочная река густого тумана. Иногда туман рассеивался, и тогда из него, словно тридцать три богатыря из моря, появлялись вершины деревьев, на каждой ветке которых белело что-то округлое.
– Смотри, сука, они тоже любили пиздеть, – прошипела Света, тыча Галину лицом в обрыв, как нашкодившего кота в свежую лужу.
Черепа! Это были человеческие черепа! Тысячи, десятки тысяч черепов на ветках!
– А теперь слушайте меня внимательно. Это священный лес-прародитель. Если мы будем шуметь – это смерть, если кинем хоть одну бумажку или сорвём хоть один листок – смерть, если остановимся не там где надо – смерть, и если не доберёмся до места ночёвки до заката – смерть. Всё понятно? – Дюльсендорф посмотрел на нас, ожидая ответа. – Ну, раз понятно, пошли.
Как всё-таки смена роли меняет человека. Ещё пять минут назад жертва обстоятельств и маленький человек Дюльсендорф превратился в полевого командира, героя спецназа, стремящегося выполнить задание любой ценой. Да и Светлана вела себя не лучше, чем сука-сержант из американского блокбастера.
Дело было к обеду, когда дорога уперлась в правильный круг метров пяти в диаметре, выложенный одинаковыми круглыми камнями.
– Привал, – сказал Карл, – за пределы круга не выходить.
– А мне в туалет, – чуть не плача пошептала Галя.
– За пределы круга не выходить.
– Но как…
– Ты совсем дура неумная? Русский язык понимаешь? За круг не выходить.
– Но в туалет?
– Поссать, что ли, приспичило?
Она закивала головой.
– Ну так садись и ссы.
– Где?
– Здесь.
– Здесь?!
– Мы с Карлом отвернёмся, а вы со Светланой сделаете своё дело, потом наоборот, – вмешался я.
– Что за детский сад?
– Карл.
– Что Карл!
– Иди ты нахуй! Тебе что, отвернуться влом?
Дюльсендорф окинул меня взглядом, полным ненависти, и, ни слова не говоря, отвернулся.
Я почему-то был уверен, что мне он не сможет возразить.
– Пора, – решил Дюльсендорф.
Галина с трудом надела рюкзак, но не удержалась на ногах и упала на спину.
– Ничего не сломала? – ехидно спросил Карл.
– Нет, кажется, – она с трудом сдерживала слёзы.
– Бросай рюкзак и пошли.
– Но…
– Тебе жизнь дороже или рюкзак?
Галина освободилась от лямок и поднялась на ноги.
– Ты тоже можешь оставить рюкзак, – сказал он мне.
– Я потерплю.
– Смотри, в следующий раз ты сможешь избавиться от рюкзака только на стоянке.
– Ничего, я думаю, справлюсь.
– Тогда пошли.
К месту стоянки мы прибыли тютелька в тютельку перед закатом. Больше всего это место напоминало развалины древнего храма. Повсюду были странные письмена и картины – порождения больного воображения художника-сюрреалиста. Дюльсендорф достал из специальной ниши в стене фляжку с бесцветной жидкостью, налил по несколько капель в специальные углубления в стенах и зажег огонь.
– Это нас будет охранять, – сказал он, пряча флягу обратно в нишу.
– А не мало? – поинтересовался я.
– Это асбестовое масло. Оно горит, не сгорая.
– Дорогая, должно быть, штука, – уважительно заметила Галя.
– Бесценная.
– А что если её забрать с собой?
– Ты деревья внизу видела? – ехидно спросила её Светлана.
Галина сразу поникла и замолчала.
– Пора спать. Завтра встаём на рассвете. К полудню мы должны быть на мете, – распорядился Дюльсендорф.
Не успел я лечь, как странная, вязкая дрёма обрушилась на меня. Сквозь сон я слышал топот ног, хруст разгрызаемых костей, крики жертв, а ещё какая-то безликая тварь внимательно изучала меня, запуская свои бесплотные щупальца в моё подсознание.
Пунктом назначения была вершина невысокой горы – гладко выбритая тонзура католического священника. Она была метров десять в диаметре, а метрах в пяти от центра напротив друг друга стояли две каменных колонны около полуметра в диаметре и высотой метра по три. Не успел я сбросить рюкзак, как сильный удар по затылку сбил меня с ног. Я потерял сознание.
Очнулся я оттого, что кто-то щекотал меня волосами.
– Прекрати. – Я пытался отмахнуться, но не смог даже пошевелиться.
Тогда я открыл глаза.
Я был совершенно голым. Я стоял на куче сухих веток, крепко привязанный к столбу, а напротив… Напротив было тело Галины, лишённое головы! От ужаса мои волосы поднялись дыбом.
– Извини, но так получилось, – Светлана рисовала на мне кровью какие-то знаки, используя вместо кисточки волосы Галюсика, – ничего личного. Мне так ты даже нравишься, но они требуют тебя. Твоя смерть откроет ворота в святая святых. После этого мы будем на ты с самим Богом. Ты даже представить себе не можешь, что это значит.
Я молчал. Это только в фильмах, попав в подобное положение, герои ведут светские беседы со своими палачами. Мне же было не до разговоров. Я буквально умирал от страха.
– Ты особенный, – продолжала Света. – Ты не то, что она. Её мы взяли в подарок Хранителям. Они ведь тоже не против покушать свежатинки.
– Ты закончила? – услышал я голос Дюльсендорфа.
– Последняя буква. Всё, можешь поджигать.
Запахло дымом. Затрещали разгорающиеся дрова. Дюльсендорф со Светланой затянули заунывную песню…