Нас построили вдоль угнетающе зелёной стены. Все тот же угрюмый санитар называл фамилии и номера палат, после чего учтённый счастливчик получал салфетку с порядковым номером, которую надо было пришить сзади к пижамной куртке. Затем санитар зачитал нам новые правила, которые сводились к одному пункту: "Вождь всегда прав". В расшифровке это выглядело примерно так:
Нам надлежало строго подчиняться санитарам и выполнять любое их распоряжение; надлежало выполнять все предписания врача; запрещалось без особых распоряжений покидать палату; также нам запрещалось говорить.
За малейшее нарушение правил – карцер.
После того как мы подписали бумагу, в которой говорилось, что мы ознакомлены с правилами эксперимента и добровольно (попробовал бы кто отказаться) обязуемся выполнять эти правила, нас развели по палатам – одиночным камерам два на два с голым антисанитарного вида матрасом на полу. Окон в палате не было, электричества тем более. Единственным источником света было небольшое оконце в двери, куда проникали жалкие остатки тусклого света из коридора. Зато обед подали в номер. Приоткрылась дверь, и мне в комнату всунули миску без ложки с жуткой кашей на воде.
Страх мой, как это ни странно, после такого поворота событий исчез. Конечно, настроение подобное положение вещей вряд ли кому могло улучшить, но теперь я знал врага в лицо, а это что-то, да значило.
Ночью меня разбудил крик. Кто-то истошно кричал и бился в истерике. Не выдержали, видать, нервы у бедолаги. Раздался выстрел, оборвавший крик, затем второй, контрольный.
Ещё через минуту лязгнул дверной замок.
– Встать!
Я поднялся на ноги.
– Выходи.
Я повиновался.
– Стой, – приказал санитар, когда я вышел из палаты, – шаг вправо и замер.
Я встал справа от двери, прижавшись спиной к стене. Точно также стояли и все остальные. На лицах был испуг.
Двое добровольных участников протащили за ноги труп, оставляющий следы крови на полу. Их сопровождал санитар с дубиной.
Другой, с пистолетом в руках, нервно ходил перед строем, зло глядя в наши лица, словно хотел ещё на ком-то продемонстрировать действие своего оружия.
– Бешенство – болезнь заразная, – прошипел он, – мы будем отстреливать любого, кто проявит симптомы болезни. Всем понятно?
Нам было понятно всем, поэтому мы стояли, не шелохнувшись, боясь отвести глаза от страшного оружия.
– Ты и ты, – ткнул он, не глядя, пистолетом в строй, – убрать здесь всё. Остальные по камерам.
"Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф", – звучали в моей голове слова Цветикова. Я повторял их мысленно вновь и вновь, словно в этих словах была разгадка, способная подарить мне жизнь. А ещё я думал, что люди переживали гестапо, да что там гестапо, НКВД с нашими советскими лагерями, а там было страшней.
По утрам, накормив какой-то баландой, нас выводили на работу. Нам надлежало вычерпывать воду ведрами из одного колодца и выливать её в другой. И так целый день с коротким перерывом на скудный обед. Наиглупейшая, надо сказать, работа, к тому же колодцы были сообщающимися, что делало наше занятие ещё более тупым и бессмысленным. И никакой остановки. Стоило кому-нибудь замедлить работу, как санитары тут же набрасывались на него с дубинками, избивая до полусмерти, а если это не помогало, а это никогда не помогало, отправляли в карцер. Тогда-то мы узнали, что это такое, от редких счастливчиков, вернувшихся оттуда к нам. Карцером были небольшие ниши, в которых можно было только лежать. Человек замуровывался там, в абсолютной темноте и тишине. Не знаю, какую надо иметь психику, чтобы выйти оттуда нормальным. Представьте себе: страх, голод, жажда, полное отсутствие времени, отвращение оттого, что надо ходить под себя и во всём этом лежать до бесконечности. К тому же я не уверен, что после того, как на свет божий извлекался очередной клиент, это заведение чистилось.
Увеличилось время терапии. Теперь мы по несколько часов подряд смотрели на экран, на котором в совершенно странном порядке мелькали вспышки, фигурки, надписи. После сеанса терапии многих из нас приходилось вести под руки. Многие стали писаться и кричать по ночам. Мы медленно теряли человеческий облик, превращаясь, нет, не в животных – тварей, в которых превращались мы, могли породить только люди.
Тем же, кто мог сопротивляться давлению, в ком ещё оставалось хоть что-то от человека, вводили внутривенно какую-то дрянь, от которой забывалось всё. Хотелось сразу всё: сидеть, лежать, бежать, молчать, говорить, спать, бодрствовать… ты пытаешься делать сразу всё, при этом буквально зависаешь, как компьютер. Фактически ты застываешь без движения в какой-нибудь жуткой позе, пока тебя не отпустит. Такие уколы делали перед сном, чтобы "счастливчиков" утром уже можно было вновь гнать на работу.
Я был на грани срыва, а если вернее, то далеко уже за той гранью, которая отделяет человека от… Как человек, как личность я перестал существовать. Всё во мне было уничтожено, оставались только инстинкты, и эти инстинкты не захотели умирать, не захотели сдаваться.
Инстинкты решили пойти по пути лояльности. Инстинкты поняли, что я должен стать идиотом, патриотически мыслящим идиотом с патриотических плакатов. Я преданно смотрел в глаза санитарам, благодарил за те жалкие крохи, что нам давали на обед, проявлял энтузиазм. Да, я устал и вымотан, говорил я всем своим существом, но я понимаю, что всё это во благо эксперименту и человечеству, и пока я живой, я буду выполнять свой долг.
А тут и облегчение свалилось. Нас перевели на другую работу. Теперь надо было сидеть за столом и сортировать цветной рис, такой, каким обычно пользуются тибетские монахи для создания своих мозаик. Целый день мы сортировали этот чёртов рис, рисинка к рисинке, чтобы в конце рабочего дня санитар, оценив нашу работу, высыпал всё на наших глазах обратно в общую кучу.
Несмотря на весь идиотизм такой работы, я старался как мог. Рисинка к рисинке, рисинка к рисинке… Я старался как мог, и вскоре санитары перестали следить за моей работой. Нет, я не пытался лебезить или подхалимничать, не пытался просить пощады или выклянчивать более человеческие для себя условия существования. Я всеми силами старался выполнять свой долг. Всё для эксперимента!
С вдохновением Толстого, творящего "Войну и Мир", я собирал возле лавочки шелуху от семечек по одной, как и было приказано, и относил их в урну, где они должны были лежать наружной стороной вверх. За мной никто не наблюдал, по крайней мере, визуально, но я всё равно старался до мельчайших деталей следовать приказу. В поле зрения появились два санитара. Определённо, они шли ко мне.
– Дюльсендорф!
Я встал по стойке смирно.
– Пойдём.
Они повернулись и пошли, а я засеменил следом. Санитары ни разу не оглянулись, чтобы удостовериться, что я за ними иду. В последнее время они доверяли мне на все сто.
Меня привели в баню. Надо сказать, что со времени перехода в стационар нас ни разу не купали и не меняли нам бельё, а в последнее время запретили пользоваться туалетом. Приходилось всё делать у себя в палате, но это уже не вызывало никаких чувств. Мы были настолько грязными, что даже вши бежали от нас.
– Вымойся как следует, – приказал мне санитар.
"Неужели расстрел?", – промелькнуло у меня в голове. Мне было уже всё равно.
После бани была парикмахерская.
– Сделай с ним что-нибудь, – ответил санитар на вопросительный взгляд парикмахера.
– Я могу только наголо. Такое…
А после парикмахерской меня привели к самому Цветикову, один взгляд которого вернул меня к жизни.
– Здравствуйте, Дюльсендорф, заходите, присаживайтесь. – Он вышел мне навстречу и протянул руку, которую я уважительно, но без подобострастия пожал. – Как настроение?
Я вопросительно кивнул, дескать, мне никто не разрешал говорить.
– Ах да, инструкция, – вспомнил Цветиков. – Какой же вы у нас, право, дисциплинированный, Дюльсендорф. Я отменяю инструкцию, запрещающую вам говорить. Трудно было?
– Очень, – признался я.
– Вы, наверно, на нас злитесь.
– Сначала злился, а потом вспомнил ваши слова о том, что в любом случае это эксперимент, направленный на благо людей, и что я сам согласился в нём участвовать, добровольно, я понял, что, хоть я и не понимаю, почему нас поставили в такие условия, я должен знать, что это продиктовано необходимостью эксперимента, пусть даже не сознаваемой мной необходимостью.
– И что потом?
– Потом я решил быть полезным в меру своих сил.
Главное было не врать. Я не мог врать под его пристальным взглядом. Правда, только правда и ничего, кроме правды!
– Поздравляю, Дюльсендорф. Вы достойно выдержали все испытания. Для вас вторая фаза эксперимента закончена. Как вам это удалось?
– Не знаю, – честно признался я.
– Ваш опыт очень важен для нас. Поэтому…
– Я действительно не знаю. Это произошло как бы само собой.
– Всё верно. Как бы само собой. Сознательно вы бы не смогли просчитать правильную стратегию. Только само собой, только инстинкты и подсознание. Что ж, добро пожаловать, коллега".
Глава 10
Мы обожали гулять со Светой по малоизвестным улицам частного сектора, где, казалось, возможным было всё. Иногда мы останавливались, иногда замедляли шаг, но обычно наши прогулки проходили в быстром темпе. Достаточно было немного перетерпеть усталость, и открывающееся второе дыхание приносило непередаваемое ощущение лёгкости. Казалось, ещё чуть-чуть, и ты взлетишь, вопреки законам тяготения и прочей трихомундии того физико-математического мира, за пределы которого ты только что вырвался. Мы прибавляли шаг и устремлялись в вечность уже на всех парусах. Мы настолько полюбили эти прогулки, что старались не пропускать ни единого дня. Мы выползали из дома, когда на улице начинало темнеть, иногда отправлялись к Лысому поесть мороженого и выпить чашечку кофе, который там начали вполне прилично варить. Заправившись, а иногда и сразу выйдя из дома, мы устремлялись вперёд по одному из бесчисленных маршрутов, которые Светлана прокладывала с той гениальностью, что свойственна исключительно женщинам. Она умудрялась выбирать маршрут таким образом, что, гармонируя с нашим настроением на старте, по мере продвижения он конструировал наше состояние, доводя нас до мистического экстаза. Мы пели, танцевали, занимались любовью, иногда прямо на улице, прислонившись к дереву или устроившись на лавочке. Чаще мы всё-таки возвращались домой, чтобы пустить нашу страсть вскачь по бесконечным, как сама вселенная, просторам любовного наслаждения.
Периодически мы наносили визиты Дюльсендорфу, чтобы за чашкой настоящего душистого чая послушать очередное продолжение его рассказа.
Мы стали адептами трезвости, не давая алкоголю мешать нам врываться в струю Города, осязать его душу, его призрачный мир. Мы почти ничего не пили, разве что иногда вино или пиво, когда встречали кого-нибудь из друзей.
Мои чувства обострились настолько, что я буквально по запаху мог угадывать желания Светланы, сливаясь с ней в любовном экстазе в единое целое. Во время прогулок я всё больше чувствовал себя приобщённым к древнему пониманию мира, к некоему тайному, эзотерическому знанию, к языческой магии. Я словно бы впервые ступал по улицам Города, и Город открывал мне свои тайны. Имеющий уши…
– Глянь, какой! – Мне под ноги попался спичечный коробок, пузатый, с деревянным каркасом, какие делали в эпоху моего детства. Он лежал на самом виду на тропинке в паре сотен шагов от жилища Дюльсендорфа.
– Ты как ребёнок.
– Да нет, смотри, сейчас такие не делают. Я даже забыл, как они выглядели. А как классно их было пинать! Главное, чтобы коробок не ушёл за пределы поля. Примерно так, – с этими словами я загнал коробок в кусты.
– Примерно так ты всё и делаешь.
– Ты начинаешь разговаривать, как жена со стажем.
Я двинул ногой по кустам, и вместе с коробком на дорожку вылетел небольшой лоскут вуали. ТОЙ САМОЙ ВУАЛИ! У меня от волнения подкосились ноги, но запрятанный глубоко в подсознании инстинкт самосохранения запретил мне проявлять свои чувства. Внутренний голос говорил – НЕЛЬЗЯ. Собравшись с мыслями, я запустил коробок, на этот раз окончательно за пределы досягаемости.
– Давно бы так, – пробурчала Светлана.
Лоскут вуали! Это был ключ, формула, недостающее звено! Всё встало на свои места. Эксперимент! Чёртов эксперимент, который совсем не закончился, нет. Этот эксперимент подобен гидре, только каждая новая голова вырастает совершенно не похожей на предыдущую. Светлана, Мага, Дюльсендорф, моя бывшая жена… Все мы не более, чем ингредиенты, карты, кубики, фишки… А над нами мощной колонной возвышается эксперимент! И следующая стадия…
– Что? – Светлана прервала свою бесконечную тираду об очередной ерунде и уставилась на меня.
– А что?
– Ты что-то сказал.
– Я?
– Я понимаю, что тебе это неинтересно, но зачем так демонстративно храпеть на концерте?
– Тебе показалось.
– Ну вот, теперь ты хочешь из меня сделать дуру.
Я ничего не ответил. Светлана была не в настроении, а если точнее, то в таком ужасном настроении я не видел её ещё никогда.
В тот же день Дюльсендорф подтвердил мои догадки:
"Меня перевели в лаборанты.
– Поздравляю, Карл, – сказал мне Цветиков, – теперь ты один из нас.
Меня поприветствовали жидкими аплодисментами (это было на утреннем совещании в кабинете Цветикова), после чего старшая сестра – бесцветная грымза неопределённого возраста, обиженная на весь свет по причине отсутствия мужика, проводила меня в мои апартаменты. Это была небольшая комната на втором этаже, в конце коридора. Ничего особенного: стол, кровать, шкаф, радио, старый магнитофон. Туалет и душ были общими, по два на этаж. Корпус для персонала, где мы жили и работали, прямо как на памятных табличках, был неприметным, огороженным высоким забором зданием. Со стороны "свободы" ограды не было. То есть, был забор, были ворота, были колючая проволока и электрический ток, но лишь как защита от вторжения извне. Мы же могли выходить беспрепятственно. Возможно, попытайся я бежать, меня никто бы не остановил, но я, словно волк, оказавшийся перед флажками, не мог сделать ни шагу за пределы территории. Третья стадия эксперимента. Это звучало как предупреждение, и хоть меня и признали своим, всё равно я был чужаком с той стороны эксперимента, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Работа… Сутки через сутки (таков был график наших дежурств) я наблюдал за аппаратурой слежения. Обеспечение бесперебойной работы оборудования и наблюдение за соблюдением порядка на территории базы… Кажется так определялись мои обязанности. Другими словами, в случае сбоя камеры слежения или записывающего устройства я должен был вызвать механика. В случае же обнаружения какой-либо внештатной ситуации мне надлежало поставить в известность дежурного врача.
Для меня это был возвращённый рай с видом на преисподнюю. Я наблюдал, как прибывают всё новые и новые люди, как они обживаются, как привыкают к спокойной сытой жизни, как попадают в стационар, как погибают в мучениях, так и не понимая, что с ними происходит. Пройдя через ад, я не мог не сочувствовать этим беднягам. К тому же я все ещё был там, внутри эксперимента. Третья стадия… За ней ведь могла быть четвёртая, пятая, шестая… Откуда мне было знать, что ещё для меня приготовил эксперимент.
Цветиков, с которым мы виделись довольно-таки регулярно, старательно избегал темы эксперимента. Он заходил ко мне или приглашал к себе на чашку чая с чем-нибудь покрепче. Мы играли в шахматы, смотрели видео (телевидение было запрещено, и даже у него не было антенны), разговаривали о пустяках. Казалось, мы жили сами по себе, отдельно от эксперимента, который развивался, следуя только ему одному ведомым законам.
– Я вижу, Дюльсендорф, тебя что-то гложет, – сказал вдруг Цветиков, после того как я глупейшим образом подставил под удар ферзя.
– Сострадание, Марк Израилевич, сострадание. Каждый раз, когда прибывает новая партия материала, я вместе с ними как бы вновь прохожу через весь этот кошмар. Не понимаю…
– Чего ты не понимаешь?
– Не могу понять, почему никто из них до сих пор так и не смог выжить?
– Они не понимают, с чем имеют дело.
– Я тоже не понимаю, с чем имею дело.
– Не скажи, ты до последнего момента понимал, что это эксперимент, а не благотворительная компания, не лагерь смерти и совсем не тюрьма. Ты искал выход, и ты его нашёл.
– Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.
– Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.
– Но я как участник…
– Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.
– Какого человека?
– Настоящего человека, человека, который необходим.
– Кому?
– Если хочешь, Господу богу.
– Наверно, каждый человек необходим Богу.
– Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.
– Странный способ…
– Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь как зеницу ока.
– То есть вы пытаетесь определить степень важности того или иного человека по степени вмешательства бога в его судьбу?
– Что-то вроде того.
– А вы уверены, что Господь не вмешается ещё до того, как вы обратите внимание на этого человека?
– О чём ты?
– Вы уверены, что Господь допустит, что нужный человек попадёт сюда?
– Мы об этом тоже думали.
– Ну и?
– Мы стараемся это учитывать.
– Каким образом?
– А вот это я уже не могу тебе сказать.
Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, совершенная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам Бог спустился на землю, приняв её обличие. Глядя на неё, я понял всю силу и обаяние Христа, а также остервенение черни, кричащей: РАСПНИ! Но больше всего мне запомнились её глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза Бога. Меня всегда поражали люди, способные убивать эти создания. Убийцы Бога на земле. Если где-то и есть Бог, то он среди них, этих невинных детёнышей, истребляемых зачастую просто ради забавы, а никак не среди хмурых церквей и храмов, призывающих убивать в себе всё живое… Её большие глаза всегда были немного удивлёнными, всегда свежими, как у пророков или детей. Её глаза светились ведомыми только ей пониманием, мудростью и силой, первичной силой женского начала.