Мы пришли в заброшенный железнодорожный тупик. Рельсы, покрытые толстым слоем ржавчины, лежали среди густой травы. Кое-где между шпал росли молодые деревья. Вокруг без всякой системы стояли железнодорожные вагоны. Некоторые были разрушены почти до основания, другие – совсем как новые, а некоторые из них были даже подключены к линиям электропередач.
– Милое местечко, ничего не скажешь.
– Это сон города, а у городов особые сны. К тому же здесь живёт замечательный человек, с которым я хочу тебя познакомить.
– Здесь, по идее, полно всякого сброда.
– Здесь никого нет, кроме него. Иногда сюда, правда, заходят гости, но это бывает крайне редко.
– Странно…
– Ты ещё не понял? Это сон, настоящий городской сон. Этого места нет и никогда не было в том мире, – она говорила со мной тоном учителя начальных классов, объясняющего нечто очевидное непонятливому ученику.
– Можно подумать, я каждый день по снам шляюсь, – огрызнулся я.
Она ничего на это не ответила.
– Здесь живёт очень замечательный человек, – сказала она, когда мы подошли к одному из вагонов.
– А мы не поздно? Уже глубокая ночь на дворе.
– Мы никогда не поздно. К тому же дверь открывается только в определённое время.
– В полночь?
– Необязательно.
– Я это так, шучу. Честно говоря, в голове не укладывается.
– Ничего, уложится. Для меня, например, это стало более привычным, чем метро или самолёты.
Светлана без стука вошла в вагон и включила свет, быстро найдя выключатель.
– Входи. Карл! Ты дома?
– Для тебя, Светланка, я всегда дома.
– Карл, я не одна.
– Ты не одна?
– Я с другом.
– Что?
– Подожди здесь, – сказала она мне, уходя в глубь вагона.
– Входи, – она вынырнула из купе буквально через пару секунд.
Внутри вагон был перестроен в некое подобие двухкомнатной квартиры со всеми удобствами. Сначала шли туалет и душевая, затем кухня, следом зал-гостиная и, наконец, спальня. Ванную хозяин этого дома на колёсах решил не ставить – все равно он в ванной не парится, для стирки же у него была машина-автомат. Вагон был подключён к горячей и холодной воде и канализации.
Зал был достаточно большим и широким. Он включал в себя не только несколько купе, но и коридор вагона. В зале были складные кресла, стол, небольшой диванчик, книжная полка… и даже печка-буржуйка, превращённая в некое подобие камина. Также возле стола, на полу, стоял настоящий медный самовар, почти как новый, начищенный до блеска.
У двери в зал нас и встретил хозяин. Это ещё крепкий, стареющий мужчина небольшого роста. Он был похож на Зиновия Гердта, причём не только внешне, но и манерой… или нет, не манерой… что-то в его голосе тоже было созвучно с Зиновием Гердтом. Лет ему было около шестидесяти. Его можно было бы вполне назвать милым, если бы в нем не было чего-то отталкивающего. Возможно, мне не понравились его бегающие глаза. Он весь как-то засуетился, застеснялся, покраснел, как девица, впервые увидевшая жениха.
– Знакомьтесь, – сказала Света.
– Игорь, – представился я.
– Карл Дюльсендорф, – сообщил он, протягивая руку для рукопожатия. Разумеется, я её пожал.
– Проходите, молодой человек, присаживайтесь, – пригласил он.
– У вас неприятности? – спросил меня Дюльсендорф, когда с первой бутылкой коньяка было покончено.
– С чего вы взяли?
– У вас потерянный вид.
– Вы правы, господин Дюльсендорф…
– Не называйте меня так!
– Простите, не буду.
– Так меня называл один страшный человек.
– Да?
– Так что с вами стряслось? – вернулся он к теме разговора.
– От меня ушла жена, а потом и любовница, – признался я.
– Вы их любили?
– Жену… Не знаю. Когда-то любил, раз женился.
– Люди женятся по разным причинам.
– Я, наверное, по любви. Потом любовь кончилась.
– Быт?
– Хуже. Быт особо нам не мешал. Она вдруг стала после свадьбы серьёзной, а я как был шалопаем, так и остался. Ненавижу дешёвую провинциальную светскость. Слишком это всё выглядит пошло.
– Поэтому вы расстались с женой?
– Мы не расстались. Мы живём под одной крышей. Иногда даже спим в одной постели, спим в буквальном смысле слова. Два совершенно чужих человека в одной постели.
– Что-то произошло?
– Она променяла меня на другого.
– И вы не вынесли обиды…
– Если честно, то мне было уже всё равно. Мне даже нравилось, что у неё появился он. На самом деле, она меня предала намного раньше. Она изменяла, не таясь, изменяла каждый день, рядом со мной, в одной со мной постели. У меня на глазах.
– Вы не похожи на…
– Она изменяла мне с Богом, а это многое меняет. Изменять с Богом – это прилично, это морально, а сейчас, когда все вдруг стали жутко религиозными, – это модно и почётно. А я даже пожаловаться никому не мог.
– Вы держали всё это в себе?
– Я завёл любовницу.
– Вы сделали это назло жене?
– Нельзя так с людьми. Нельзя использовать кого-то вот так. Любовница-то при чём? Она же не виновата, что у тебя с женой не всё в порядке. Ей за что мстить?
– Вы влюбились?
– Сначала я думал, что это так, ничего серьёзного. Потом понял, что не могу без неё.
– И она ушла? Я вам сочувствую.
– Всё было хорошо, всё было замечательно. И как гром среди ясного неба. Не понимаю…
Меня прорвало. Я говорил и не мог остановиться. Я рассказал этому странному человеку всё или почти всё. Нет, про даму с вуалью я ничего ему не сказал. Что-то во мне заставило меня молчать. Какие-то внутренние инстинкты сигнализировали об опасности. Иначе я, наверно, рассказал бы и про неё. Со мной случилось то, что в гуманистической психологии называется катарсис. Вся та боль, которую я пытался глушить в последние дни, вылилась, превратилась в слова, которые текли из меня сплошным потоком.
Дюльсендорф, надо отдать ему должное, слушал (или делал вид, что слушает) с тем сочувствующим вниманием, которое заставляет продолжать говорить ещё и ещё. Светлана во время моего монолога стояла за моей спиной и гладила мои волосы. Она тоже поддерживала меня как могла, за что я был ей искренне благодарен. Она была моим врачом реаниматором, ангелом – хранителем, спасением. Она прекрасно понимала свою роль и не претендовала на большее. Вот только для чего ей был я? Но тогда я не хотел об этом думать. Тогда я совсем не хотел об этом думать. Тогда я вообще не хотел ни о чём думать.
– А я потерял всё, что можно было потерять, – Дюльсендорф совсем опьянел и теперь он делился со мной наболевшим. – Ко мне пришёл очень страшный человек с двумя не менее страшными друзьями…
"О, тогда я жил не в этой дыре, да и был совсем другим, преуспевающим человеком в полном расцвете сил. Я был счастлив. У меня была любимая жена. Мы ждали ребенка. Все было хорошо, пока в мой дом не ворвались они. Их было трое. Три страшных человека: Ганс – вылитый эсесовец. Знаете таких, чистая нация, голубая кровь и любовь к утончённому унижению второсортных людей. Я для них был второсортным. Второй был похож на гориллу, его звали Генрихом. Не знаю, зачем они взяли себе немецкие имена. В том, что это не настоящие имена, я уверен на все сто. Третий, главный, назвал себя Каменевым, что тоже вряд ли было его настоящим именем. Он был похож на следователя ГПУ, расследующего дело о врагах народа. У него были страшные глаза ненависти.
– Здравствуйте, господин Дюльсендорф, не ожидали? – Каменев был сама любезность, но от этого мне было ещё страшней.
– Я не понимаю…
– Сейчас вы всё поймете. Мне нужно от вас одно одолжение.
– Какое?
– Профессор Цветиков, кажется… Знаете такого?
Мои волосы поднялись дыбом.
– Вижу, знаете.
Я знал Цветикова. Противоречивая фигура, словно бы вышедшая из-под пера Федора Михайловича. Он был руководителем бесчеловечных экспериментов над людьми. Мы познакомились, когда я оказался жертвой одного из таких экспериментов. Не знаю, чем я ему так понравился, но он вытащил меня оттуда, спас мне жизнь. Это был визит из прошлого, из страшного бесчеловечного прошлого. И вот это прошлое вернулось в лице троицы, жаждущей мести. У них были свои счёты с Цветиковым. Какие? – я не хотел этого знать.
– Так же как и вы, – я понял, что Каменев тоже был жертвой эксперимента.
– О нет, Дюльсендорф, не так же. Совсем не так же.
Я не стал с ним спорить.
– Что вы хотите?
– Мы хотим с ним встретиться. Надеюсь, вы нам поможете?
– Неужели вы думаете, что я могу знать что-либо о таком человеке, как Цветиков, и оставаться в живых?
– Что ж, Дюльсендорф. Придётся разговаривать в другом месте.
Они надели мне мешок на голову, вывели из дома, посадили в машину. Когда же с меня его сняли, мои ноги подкосились от страха. Меня привезли в одну из бывших лабораторий Цветикова. Это не предвещало ничего хорошего. Меня бросили в комнату, полностью обитую поролоном. Вы должны были видеть такие в кино. Так обычно показывают палаты для буйных душевнобольных. Меня закрыли там и выключили свет.
Когда ко мне пришёл Каменев (прошла целая вечность), я был на грани нервного срыва.
– Здравствуйте, господин Дюльсендорф. Как спалось на новом месте? Сон загадывали?
– Где моя жена? – спросил его я.
– О, за неё не волнуйтесь. Она в полном порядке.
– Я хочу её видеть.
– Нет ничего проще. Помогите мне найти Цветикова, и мы отвезём вас обратно домой.
– Я не знаю, где он.
– Вы не знаете… я вам верю. Вы действительно не знаете наверняка, где он, но вы можете знать, где он может быть, его привычки, интересы. Вы могли совершенно случайно узнать о нём нечто важное, некую зацепку. Пожалуйста, вспомните, помогите нам…
– Я ничего не знаю.
– Я совершенно не вижу у вас желания с нами сотрудничать.
– Поймите, я с радостью бы вам помог, но я не знаю, где он. Мы не виделись несколько лет.
– Я вам верю, господин Дюльсендорф, верю всему, кроме слов "с радостью". Но я прошу вас помочь нам. Напрячь память, воображение, интеллект. Вы же умный человек, Дюльсендорф.
– Но я действительно ничего не знаю.
– Послушайте, Дюльсендорф… Я попытаюсь догадаться… Я, кажется, понял, вам недостаточно того, что я вас прошу об одолжении. Но, может быть, другая просьба заставит вас быть более сговорчивым. Я попрошу вас пройти со мной.
Меня привели в одно из рабочих помещений лаборатории и усадили в особое кресло – детище профессора Цветикова. Это кресло позволяло фиксировать пациента, полностью лишая его возможности двигаться.
– Может, вы избавите нас от всего этого? А, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев.
– Я уже сказал вам, что ничего не знаю.
– Ну что ж, Дюльсендорф, это ваш выбор. Генрих.
Генрих принялся, не торопясь, фиксировать меня в кресле.
– Ганс, – сказал Каменев, когда я был прочно прикручен к креслу.
Я приготовился к боли, но они приготовили для меня нечто более изощрённое, чем физическая боль. Ганс вышел из комнаты. Буквально через минуту он вернулся с сыном моего хорошего друга. Его рот был заклеен скотчем.
– Итак, господин Дюльсендорф, надеюсь, просьба этого человека значит для вас несколько больше, чем моя. Не заставляйте его умалять вас проявить благоразумие.
– Но я действительно ничего не знаю.
– Хорошо. Ганс, Генрих. Прошу вас, джентльмены.
Они медленно, нарочито медленно связали ему ноги, перекинули верёвку через блок, прикреплённый к потолку. Они подвесили его за ноги метра на полтора над полом.
– Одно ваше слово, Дюльсендорф, и всё тут же закончится.
– Я ничего не знаю.
– Джентльмены.
Ганс и Генрих взяли по бейсбольной бите и принялись медленно избивать ни в чём не повинного парня. Они били его медленно, нанося не более двух-трёх ударов в минуту, ломали ему ребра, руки, ноги… Я что-то кричал, молил о пощаде, рыдал, угрожал, умалял вновь. Я был на грани сумасшествия…
Они кинули труп парня в мою комнату. На этот раз они оставили включённым свет.
– Ну, как ваши дела, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев тоном доброго доктора во время следующего своего визита. – О, нельзя же так. На вас лица нет. Сегодня вы плохо выглядите, мой друг. Бессонница? Я понимаю, вы, наверно, пытались вспомнить, ведь правда? Надеюсь, вы мне скажете, шепнёте на ушко одно или несколько слов. И мы расстанемся, так сказать, друзьями, хотя нет. Я бы не хотел быть вашим другом после того, как вы мне продемонстрировали вчера своё отношение к друзьям. А вот я готов пойти вам навстречу. Вчера вы сказали, что хотите встретиться с женой, и вот сейчас вы её увидите. Вы не хотите в благодарность мне что-то сказать? Нет? Вы неблагодарный человек, Дюльсендорф. Пойдёмте.
Меня привели в ту же комнату, что и вчера, усадили на стул, зафиксировали. Затем Ганс привёл жену.
– Ну что, Дюльсендорф, ваше слово.
– Я вам сказал.
– Что ж, вы сами во всём виноваты.
В комнату вошли какие-то грязные отвратительные бродяги и принялись насиловать мою беременную жену у меня на глазах.
– Дочь! У него есть дочь! – закричал я.
– Где? Говорите, Дюльсендор.
– Остановите их, я всё скажу!
Ганс и Генрих оттащили бродяг от жены, а я рассказал им, где живёт его девочка. Я понимал, что они с ней сделают. Фактически я выносил ей смертный приговор, но я не мог… был не в состоянии смотреть, как…
– Вот видите, Дюльсендорф, при желании вы оказали нам очень большую услугу, и мы отпустим вас и вашу жену. Хотя нет, она перенесла невыносимые страдания, к тому же наверняка ребёнок уже не будет здоровым. Или будет? Ганс?
– Не знаю. Я думаю, лучше проверить.
– Ну так проверьте.
Тогда Ганс ударил её ножом в живот. Она медленно опускалась вниз, а нож продолжал резать её тело. Она рухнула на пол, но перед этим… из неё выпало всё… и… клянусь богом… я видел… это невозможно, но я видел… я видел, как на пол упал наш неродившийся ребёнок…"
Глава 8
Я никогда не был слишком уж впечатлительным, но рассказ Дюльсендорфа подействовал на меня так, словно всё это произошло не с ним, а со мной. Я был убит, уничтожен, размазан, как кусок масла по булке. Это было словно в кошмарном сне. Конечно, если верить Светлане, которой, кстати, совсем не было смысла меня обманывать, это и был сон, самый настоящий сон объевшегося на ночь Города. Бред, Тарковщина или "Пикник на обочине" со своим сталкером в мини-юбке. Или, что уже более правдоподобно, алкогольный делирий во всей своей красе. Я вдруг ощутил себя героем американского фильма ужасов, пытающегося при помощи своего жалкого умишки втиснуть необъяснимое в рамки патентованного американского опять-таки здравого смысла. С одной стороны, это было весьма забавно, с другой… Подобные скептики обычно погибали в первую очередь, и это совсем не внушало мне оптимистичного взгляда на жизнь. Шестое чувство уверенно твердило мне, что это далеко не плод подогретого лошадиной дозой (лошади столько не пьют) алкоголя воображения, а самая что ни на есть не прикрытая ничем реальность. В такую реальность я меньше всего хотел бы верить. Хотя, с другой стороны, не так важно, в какую реальность веришь ты, намного важнее, какая реальность верит в тебя.
Рассудок напрочь отказывался принимать то, что говорил странный человек с экзотической фамилией Дюльсендорф. Его рассказ был невероятным, невозможным, неправдоподобным, в конце концов, но у меня в ушах всё ещё стоял его крик, обрушивший на меня безграничность человеческого горя. Он рассказывал совершенно спокойно, я бы даже сказал, безучастно, как на его глазах погибали любимая жена и неродившийся ребёнок, он говорил, словно речь шла о погоде на завтра или иных совершенно несущественных мелочах. Он закончил рассказ, сделал большой глоток прямо из бутылки и зарыдал или зарычал, я даже не знаю, как назвать его полный отчаянья вопль. Он рыдал без слёз, он кричал, закрыв руками лицо, ничего не видя и не слыша. Для него ничего больше не было во всём мире, кроме горя, вечного, бесконечного горя, над которым…
– Помоги. Не сиди как пень, – вывела меня из ступора Света.
– Что?
– Давай его переложим на диван. Ты в состоянии?
– У меня весь хмель прошёл.
– Вот и хорошо. Бери его… Не урони только.
Её предупреждение было более чем уместным. Дюльсендорф, несмотря на свою тщедушную внешность, оказался достаточно тяжёлым. Его тело было жилистым, мускулистым и совсем не дряблым. Мне бы такое тело. Он был словно боец ушу или ниндзя, "переодетый" в старика. Так в старых китайских фильмах про единоборства молодых актёров гримировали под стариков. Будь я в другом состоянии или расположении духа, меня наверняка бы насторожило подобное несоответствие формы и содержания, но тогда… Тогда я хотел как можно быстрее убраться из этого чёртового тупика. В общем, думать я начал только после того, как свершилось непоправимое, и мне пришлось, что называется, в принудительном порядке срочно анализировать ситуацию. Тогда же я только матерился и тащил тяжёлое тело молодого старика на диван, который был, слава богу, в двух шагах от стола.
– Давай быстрее, – поторопил я Светлану.
Меня терзал страх вперемешку с тем отвращением, которое возникает у людей при виде змей или некоторых насекомых. Я боялся Дюльсендорфа, как прокажённого или больного чумой. Едва я выбрался из вагончика, как меня вырвало прямо на ступеньки.
– Зашибись, – услышал я почему-то далекий голос Светы, – Карл будет доволен.
– Да пошла ты со своим Карлом!
– Пошли уже.
Она взяла меня за руку чуть повыше локтя и потащила за собой. Как маленького.
Дома я первым делом скинул с себя всю одежду и отправил в корзину для грязного белья, словно боялся, что на ней остались испарения или, лучше сказать, миазмы Дюльсендорфа со всей его отвратительной реальностью, способные проникнуть каким-то образом в меня и отравить мою и без того не очень счастливую жизнь, и принял душ. Никогда ещё я не мылся с таким остервенением. Если бы было можно, я бы, наверно, содрал с себя всю кожу, вырвал бы желудок и лёгкие, чтобы только окончательно избавиться от всего, что хоть как-то соприкасалось с Дюльсендорфом. Я извёл на себя целый кусок мыла, стараясь смыть малейшие воспоминания. Я вернулся домой из чумного района и теперь проходил санобработку.
Супруга моя была на очередном семинаре, и это меня радовало. Не надо было придумывать объяснения своему поведению. Правду я ей всё равно не смог бы сказать. Во-первых, она бы не поверила. Слишком уж взрослый и здравый у неё рассудок. Во-вторых… Во-вторых, вполне достаточно и во-первых.
Надо было исчезнуть, спрятаться, скрыться от всех и вся. Я никого не хотел видеть, а уж тем более Светлану или Дюльсендорфа. Я был настолько возбуждён, что до самого утра ходил по квартире из комнаты в комнату, оставляя после себя мокрые следы. Я даже не подумал о том, чтобы одеться или вытереться. Утром я позвонил на работу, сказал, что заболел (нет, ничего серьёзного, возможно, грипп), затем переключил телефон на автоответчик, принял сразу две таблетки феназепама и забрался с головой под одеяло.