Я провалялся в постели больше суток, но чувствовал себя полностью разбитым. Тело болело и совсем не хотело двигаться, как обычно, когда слишком долго валяешься в постели. Крепкий кофе, душ… к зарядке тело отнеслось с нескрываемой враждебностью, и, махнув пару раз руками, я решил заменить её прогулкой. Почему бы не посидеть на лавочке в парке со стаканчиком мороженого? Весна, птички, девочки… банально, но мило.
– Игорь! Привет!
Дима собственной персоной. Как обычно немного пьяный и слегка неряшливый. Мы не виделись… Сколько же мы не виделись? С тех пор, как он вообразил себя гением литературы, Дима редко показывался на людях, предпочитая сидеть дома за машинкой образца тридцатых или сороковых годов. Машинку он нашёл на чердаке у деда, экспроприировавшего её в одном из немецких штабов во время войны. Принёс он её с войны в качестве контрибуции да и положил на чердак. Дима привёл всё в порядок, почистил, смазал, кое-что заменил, и стала машинка вполне сносно печатать. Писать он начал ещё в школе и начал, как это водится, со стихов. Вполне, кстати, приличные были стихи. А буквально с год назад переключился вдруг на прозу. После нескольких неудачных рассказов (Дима их порвал, так и не дав никому прочесть), позволивших ему набить немного руку, он переключился на роман о себе, отвлекаясь иногда на небольшие рассказы. Рассказы он писал совершенно разные, от экстремально – бредовых до романтических, в духе Куприна, частенько очень даже приличных. Телевизор он не смотрел, только видак, радио не слушал, газет отродясь не читал, при этом он всегда был в курсе и всегда оказывался в нужных местах.
– Пойдём куда-нибудь посидим? – предложил он.
– Мне лучше лишний раз не светиться, – признался я.
– Теряешься?
Я кивнул.
– От кого?
– Да есть тут…
– Обещал жениться?
Я скривился.
– Должен денег?
Я скривился ещё сильней.
– Не знаешь, как от неё отвязаться?
– Я вообще ничего не знаю.
– Ну, это излечимо. Берём пиво, и ко мне.
– Тапочки? Хотя можешь не разуваться. Я ещё не убирал.
Дима жил в однокомнатной квартире "хрущёвского" типа. Он убрал все перегородки, оставив разве что стены ванной и туалета (совмещённых). Кухня отделялась от жилой части квартиры исключительно цветом отделки. Такими вещами, как уборка или приготовление пищи, он занимался исключительно по вдохновению. Он мог не браться за веник неделями, что не мешало ему принимать гостей, среди которых нередко попадались и весьма симпатичные девочки.
– Садись на диван. Сейчас всё приготовлю.
Дима брезгливо сложил грязную посуду в и без того полную мойку, смахнул крошки прямо на пол, протёр стол отбивающей своим видом аппетит тряпкой. Немного подумав, он помыл стаканы.
– Курить будешь? – Он кинул на стол пакет анаши и пачку папирос.
– Меня и без этого глючит.
– Жизнь кипит?
– Кипит, чтоб её.
– Рассказывай.
– Чего рассказывать: жена ушла, любовница тоже. Познакомился с бабой…
– А ты уверен, что тебе это не приснилось? – спросил он, когда я пересказал ему историю Дюльсендорфа.
– Иди ты…
– Подожди. Это, конечно, мистично, увлекательно, стильно, но ты бы поверил, если бы тебе кто-нибудь рассказал что-нибудь похожее?
– Наверно, нет. Зря я тебе рассказал, проехали.
– Подожди. Давай плясать от фактов.
– Какие тебе ещё факты?
– Хреново тебе. Это факт? Факт. Далее… ну, с женой всё понятно, тебя это не беспокоит. Любовница, говоришь, так толком ничего и не смогла тебе объяснить, ну да тоже бывает, потом эта у Вовика, и сразу к своему Будапешту…
– Дюльсендорфу.
– Один хрен. Послушай, а что тебе здесь не нравится? Ну, напились где-то у чёрта на рогах, ну, услышал сентиментальный бред старого мудака. Ну и что?
– Не знаю. Это как боязнь тараканов. Глупо и в то же время ничего с собой не можешь сделать.
– Жрать будешь? – спросил вдруг Дима.
– Нет.
– А я пожру. Мне после пива всегда есть хочется.
– У тебя ж наверняка ни хрена нет.
– У меня есть макароны и тяй.
– Тяй с макаронами?
– Ты предлагаешь есть его без макарон?
– Не знаю, тяй с макаронами…
– Ты буржуазен, и это когда-нибудь тебя погубит. Сходи лучше ещё за пивом.
В ларьке юная особа увлечённо читала "Мастера и Маргариту". Какие продвинутые у нас продавцы, подумал я, но не стал обыгрывать эту тему. Не сейчас, хотя, наверное, это было бы интересно. Немного подумав, я взял к пиву чипсы (не травиться же голыми макаронами).
Пока я ходил, Дима успел приготовиться к трапезе. Он бухнул хорошую порцию тяя прямо в кастрюлю с макаронами (воду он слил) и разделся до пояса, чтобы не заляпать рубашку. Адепт неаккуратности, он предпочитал есть раздетым, обильно роняя еду на покрытый густой шерстью живот, а потом, вылитая обезьяна, выбирал всё руками, отправляя самые аппетитные крошки в рот.
– А это здесь зачем? – спросил я, увидев мелкий гребень, который Дима положил рядом с тарелкой.
– Это для чистки животика. Думаешь, наука стоит на месте?
– Ты вычёсываешь этим?!
– А почему бы и нет? Что тебе не нравится?
Я представил себе Диму, вычёсывающего макароны из растительности на животе, и мне стало вдруг весело. Теория Дарвина, фильм первый. Превращение обезьяны в человека! Наверно, это была разрядка, катарсис или истерика. Я смеялся, как ненормальный, смеялся до слёз, сначала над Димой, потом над собой, над своими страхами, бедами, проблемами. Я вдруг представил всё это со стороны…
– Ты чего? – спросил Дима, когда я наконец остановился.
– Ничего… это от нервов.
– Лечились бы вы, барин.
– Так наливай лекарство.
– Может, папироску?
– Можно и папироску, – я был смел и весел, как заяц во хмелю.
– Слушай, а как ты умудряешься сюда баб водить? – спросил вдруг я, выпустив наркотический дым изо рта.
– Я никого не вожу. Ко мне все приходят сами.
– Тем более. Тут вертишься, стараешься, всё для неё делаешь…
– Это от незнания элементарных основ.
– Чего?
– Основ. Вселенная основана на вращениях, и ты либо в центре, либо нет.
– Это как-то и без соплей…
– Без соплей, – передразнил меня Дима, – я стараюсь быть центром.
– Все стараются быть центрами.
– Чушь. Все стараются вертеться, я же, наоборот, стремлюсь к полной неподвижности.
– Под лежачий камень…
– Это такая же чушь, как уборка листьев в саду. У нас сосед по даче во время субботников, наоборот, загонял к себе на дачу несколько машин с листьями. Так у него груши были… Одной хватало, чтобы наесться. Так вот. Стоит тебе обрести неподвижность, как вокруг тебя тут же начинается движение. Ты становишься центром маленькой вселенной. Ты как паук сидишь в центре паутины, а вокруг происходит жизнь. Мир начинает вращаться вокруг тебя.
Я представил себе Диму в центре патины, держащего лапки на пульсе событий и чешущего свой лохматый, обильно сдобренный макаронами и пивом живот, и мне стало совсем спокойно. Захотелось даже новых приключений.
– Пойдём, может, правда, куда-нибудь посидим? – предложил я.
– Куда пойдём?
– К Лысому.
– К Лысому так к Лысому.
Едва мы устроились за столом кафе, как перед нами появилась Светлана собственной персоной.
– Привет, – сказала она.
– Здравствуйте. Вы Светлана? – Дима посмотрел на неё так, что только двойного лорнета ему не хватало. – Мне Игорь о вас много рассказывал.
– Садись, – я пододвинул стул, – что будешь?
– Кофе. Кофе и мороженое.
– Может…
– Нет, – отрезала она. Светлана была злой.
Над столом повисла пауза.
– Ладно, пойду, – засобирался Дима.
– Кто я, по-твоему? – спросила Света, и этот её вопрос не предвещал ничего хорошего.
– Что?
– По-твоему, со мной можно вот так?
– Как?
– Ты знаешь как. Если не хочешь меня видеть, так и скажи, но зачем прятаться по углам?
– Ты не так поняла…
– Не зли меня.
– Нет, правда. После истории твоего сумасшедшего друга…
– Он не сумасшедший!
– Хорошо… Мне надо было побыть наедине. Слишком уж как-то было муторно.
– Наедине. Ну и торчи наедине! Надумаешь – звони. Только не опоздай. – Она бросила на стол бумажку с номером и быстро вышла из кафе.
Глава 9
Постепенно моя жизнь начала обустраиваться на новом квантовом уровне. Похоже, не только элементарные частицы имеют двойственную природу. Частица-волна или человек-квант. Мы тоже, подобно электронам, существуем на своего рода стационарных орбитах. Любое изменение орбиты вызывает у нас чувство дискомфорта, независимо от того, повышается квантовое число, а следовательно, социально-личностный статус, или наоборот, понижается. И только заново утвердившись на новой стационарной орбите, мы говорим себе "фух", переводим дыхание и начинаем новую жизнь.
Дима по-своему прав. Перестав вертеться, уйдя с квантовых орбит, можно стать ядром или центром вселенной, вокруг которого будут плясать новые электроны. Надо только обладать массой покоя, что, увы, дано далеко не каждому. У меня, судя по всему, массы покоя не было, и мне, словно мотыльку, чья лампочка перегорела, необходимо было лететь во тьме в поисках новой пустой орбиты соответствующей мне величины, чтобы вновь обрести себя или хотя бы иллюзию себя, что меня вполне устраивало.
Таким центром был Дюльсендорф. Светланка не была, да и не могла стать центром в силу своей природной слабости или отсутствия массы покоя. Она была транспортом или той силой, что, придав правильное ускорение, вывела меня на новую орбиту вокруг Дюльсендорфа.
Наталья для меня тоже никогда не была центром, да и вращались мы в несколько иных плоскостях, которые, не спорю, пересекались, после чего расходились вновь.
Настоящим центром стала для меня Мага, моя милая Мага, поэтому её потеря и явилась потерей всего. Я потерял свой центр, своё вращение, своё квантовое число. Я готов был вращаться вокруг чего угодно, даже вокруг Светланы, для которой при других обстоятельствах сам мог бы стать иллюзией центра.
Что же касательно Дюльсендорфа, то он был не просто центром, а центрищем, некоей чёрной дырой, пожирающей всё, что приближалось к нему достаточно близко. Я был слишком слаб, слишком инертен, слишком поглощён своими проблемами, чтобы не то что попытаться вырваться из-под его влияния, а даже заметить, что несусь с бешеным ускорением по уменьшающейся спирали.
Мы бежали к нему со всех ног, стоило калитке между мирами образовать достаточную щель, чтобы можно было протиснуться. Это была паранаркотическая зависимость, которая, тем не менее, мною совершенно не осознавалась. Я просыпался утром, выпивал кофе, после чего сразу же звонил Светланке. Она назначала мне встречу у Лысого, и мы шли к Дюльсендорфу, или приглашала к себе в однокомнатную квартиру, слишком нежилую для настоящего дома. Скорее всего, квартира появилась специально для наших встреч, и будь я хоть чуть-чуть повнимательней… но, кроме постели, меня тогда мало что волновало. Я спешил слиться с ней в любовных объятиях, иногда не удосужившись даже как следует раздеться. Стоило ей оказаться в пределе досягаемости, я буквально взрывался страстью, хотя на расстоянии мог о ней даже и не вспомнить ни разу за весь день. О Маге я почти что не думал, за исключением приступов сожаления, когда в очередной раз остро осознавал, что ничего подобного в моей жизни больше не будет, а будет лишь стихающая боль утраты. Зато дама с вуалью вновь заняла первое место в моём сознании. Я буквально осязал связь между Дюльсендорфом, экспериментом и ей.
Я прочно осваивал свою новую орбиту. Наталья меня покинула окончательно и бесповоротно. Она съехала к родителям, оставив мне старую квартиру, кстати, мою. Себе же она купила новую, улучшенной планировки, которую теперь приводила в божеский вид бригада строителей. Она сама занималась разводом, который был нужен ей, чтобы выйти замуж за своего принца на белом "Мерседесе". Я был за неё искренне рад. На работе меня отправили в отпуск за свой счёт, что тоже не могло не радовать. Работал я исключительно ради стажа: на то, что они называли зарплатой, можно было скромно существовать дней пять, если не платить за коммуналку. Шабашек у меня хватало, к тому же они отнимали не так много времени. В общем, я был совершенно свободен.
Я начал привыкать к Дюльсендорфу, к его квартирке, к манере поведения, манере говорить. Он больше не вызывал во мне брезгливого отвращения, перестал быть неким запредельным тараканом в супе. Он стал для меня пришельцем из других миров. Он рассказывал удивительную, невероятную, страшную историю, в реальность которой я не мог поверить. Слишком уж была она невероятна для нашей реальности, хотя в нашей реальности, а особенно в той её части, что носила название СССР, возможна любая мерзость со стороны правительства, включая всевозможные эксперименты над своим народом. Хотя, с другой стороны, в плане правительства наша страна в принципе ничуть не хуже, да и не лучше других.
"Тогда я вёл свободный образ жизни или попросту бродяжничал, – рассказывал Дюльсендорф. – Иногда устраивался на работу, иногда занимался шабашками, не без того, но большей частью старался не утруждать себя заботой о хлебе насущном. Я был бродягой-романтиком, таким, какими в своё время были Горький, Шаляпин и многие другие. Я упивался свободой духа, предпочитая её благополучию тела. Выглядел я всегда прилично, более того, всегда имел чистую рубашку в запасе и новые носки. Пить я почти не пил, вернее, пил, но как любой нормальный человек.
Не помню, куда мы тогда шли. Нас было человек пять весёлых парней. Шли мы, скорее всего, на юг, туда, где светит солнце, где плещется море и где можно было иногда закосить под отдыхающих в столовой одного из бесчисленных санаториев или домов отдыха.
Застряли мы в каком-то зачуханном городишке с незапоминающимся названием. С электрички нас сняли, пообещав отправить в милицию, на автобус денег не было, автостопом ехать в ночь было гиблым делом. Решили переночевать в городе, утром провести операцию "Пушнина" – собрать и сдать бутылки, если ничего иного не подвернется под руку, и разделиться. Место следующей встречи решили обсудить утром. Немного поблукав, мы обнаружили весьма подходящий дом под снос, куда было не так уж и трудно проникнуть.
Мы только-только успели расположиться на ночлег, только-только закончили ужин: хлеб, кильки, дешёвое вино, одна бутылка на всех, чисто для аппетита, – как к нам нагрянули гости. Их было человек пять в милицейской форме, но без оружия и знаков различия.
– Всем оставаться на местах!
Какой там на местах. Руки в ноги, и кто куда – к этой братии лучше не попадаться. Я, естественно, попытался вскочить на ноги, но не тут-то было. Меня словно бы парализовало. Я не то что бежать – пошевелиться не мог. Я был словно во сне, когда все движения либо нарочито замедленные, либо совсем замираешь на месте, и надо срочно что-то делать. Потеряв равновесие, мы, как кули с дерьмом, повалились на землю, а они, не торопясь, они совсем не торопились, взяли нас под руки, вывели из здания и погрузили в машину, такую же, как пьяноуборочный комбайн, но совершенно без окон. И только после того, как за нами захлопнулась дверь и защёлкнулся замок, в жаркой, воняющей пылью и бензином темноте будки к нам пришёл мучительный страх неизвестности и чувство абсолютной беспомощности. В тот момент я бы с радостью сдался в руки милиции, настоящей советской милиции с настоящим советским правосудием. То, что они были кем угодно, но только не ментами, было понятно даже дошкольнику. Менты так не умеют. Менты сначала всей толпой тебя ловят, потом бьют, потом… ГБ-шники? Возможно, и они, но зачем мы им сдались, и откуда у них такая сила?
Неизвестность пугала, и чем больше я об этом думал, тем сильнее меня охватывал страх. Боялся не только я. Мы все сидели тихо в тёмной будке, боясь даже громко дышать, словно невидимость в этой темноте нам могла хоть как-то помочь. А может, мы были там всё ещё под воздействием силы? По крайней мере, мы сидели тихо и не мешали процессу транспортировки.
Нас везли долго. Очень долго. Конечно, темнота и страх превращали каждое мгновение в вечность, но даже с учетом этого нас везли как минимум день. Целый день без остановки, без воды, без пищи, не выпуская даже в туалет. Скорее всего, мы делали под себя, не замечая этого, потому что к концу поездки запахи были невыносимыми.
Наконец, машина остановилась, с лязгом открылась дверь. Яркий свет заставил закрыть глаза.
– Выходи.
Инстинктивно, прячась от света, мы забились в самый дальний конец будки, сжались в комочки и закрыли глаза, точно слепые котята. Кто-то запрыгнул в будку. Меня без церемоний, но и без лишней жестокости извлекли из машины. Тело было ватным и совсем не слушалось. Ноги подкосились и я сел на землю. Глаза всё ещё оставались закрытыми. Через несколько секунд покоя я смог открыть их и осмотреться:
Мы находились на сравнительно большой ровной асфальтированной площадке размером с теннисный корт. Скорее всего, это и был корт, только без сетки и разметки, или разметка была, я уже сейчас не помню. Корт был огорожен мелкой рабицей. Вокруг были деревья. Огромные липы, берёзы, сосны. И цветы. Здесь было море цветов. Воздух благоухал.
– Стройся, – приказал человек в милицейской форме.
Мы кое-как построились.
– Направо. За мной, шагом марш.
Шагом марш у нас, конечно, не получилось, но мы покорно шли за ним. По бокам от нас и сзади шли конвоиры, настроенные совсем не дружелюбно.
Нас вывели из корта и по выложенной плиткой дорожке привели в небольшое здание, стоящее особняком. Это была баня. Не настоящая баня со всеми её атрибутами, а, скорее, душевая на несколько кабинок. Там нам приказали раздеться. Все наши вещи сразу же сгребли в большой контейнер для мусора. Потом под присмотром милиционеров мы долго мылись с мылом. Душевые были чистыми и просторными, вода самой приятной температуры, мыло и шампунь из дорогих. Затем, уже в другом предбаннике, нас встретили люди в белых халатах. Передав нас, менты удалились. Нам выдали пижаму, новенькую и по размеру, привели в порядок волосы (там был и парикмахер) и запустили в соседнюю комнату, где нас посадили в удобные кресла возле журнальных столиков, на которых лежали журналы, газеты, брошюры и прочая обычная в таких случаях дребедень.
Примерно через равные промежутки времени, достаточно большие, чтобы устать от ожидания, один из нас скрывался за единственной, кроме входной, массивной дверью, откуда никто не возвращался назад.
– Ты, – сказал мне санитар, говоря тем самым, что теперь моя очередь.
Я не спеша поднялся с кресла.
– Быстрее! – Он подтолкнул меня к двери.
Я оказался в большом, просторном кабинете, больше напоминающем ангар, битком набитом оборудованием, вокруг которого с деловым видом сновали люди в белых халатах. "Вот тебе и поликлиника для опытов", – подумал я, но улыбаться даже в душе мне совсем не захотелось.