11
В глубокой тишине вечера шуршали под Сашиными ногами камешки, шелестела опавшие листья. От земли пахло прелью. Запах земли вернул ему чувство необъятности мира.
"И он тронул пожухлую ветку, и ветка зазеленела", - вдруг вспомнил Саша.
"Он… он такой же удивительный, как Ушинскис", - думал Саша об Александре Александровиче.
И вдруг забыл обо всем.
Тишина вечера, запах прели, ветер с реки напомнили ему родину. Сжалось сердце.
- Аня-а! - неожиданно для себя вдруг выдохнул Саша.
И вообразил, как бы это хорошо было, если б она оказалась тут. И сегодня возле речки - она, а не эта нахалка Зюка…
На дорогу ложились тени. Меж теней - серебряные лунные отблески…
Да что же, что же это такое? Я счастлив, счастлив…
Из сердца рвалось чувство здоровья - предчувствие огромности и широты жизни.
Темнота. Блестят из тьмы глаза зажегшихся вдали, возле станции, окон. Слышится лай собак, шорох, хруст. Оживает перелесок. Оживают деревья. Проснулись Сашины человечки.
Между тем дорога сделалась мягкой от пыли. Направо - роща, впереди - свет железнодорожной станции. Он все разгорался и разгорался… Стук колес. Это поезд.
Саны не было на дороге.
Из деликатности Саша решил не идти на станцию, подождать ее в темноте.
И действительно; вскоре он услыхал шаги. Из мглы, из рощи, выступили две человеческие фигуры. Нет!.. Не она. Люди вышли из рощи и… и… обнялись! Она!.. Косища!.. Светлое платье…
Нет! Не может этого быть. Остановились, прильнули друг к другу. Женщина закинула голову. Мужчина поцеловал ее.
И снова пошли по дороге, низко-низко опустив головы, И вдруг снова случилось то, во что Саша не мог поверить. Он онемел. Они снова поцеловались.
"И не стыдно, не стыдно, не стыдно ей!" - думал он, забывая о собственных недавних желаниях. Об Ане… Аня!.. Но ведь там каждый поворот ее головы был знаком… Ее улыбка, ее блестящие, расширенные от удивления глаза… А здесь… сестра!
Объятия в темноте длились долго.
Задыхаясь от ярости и стыда, Саша отвернулся и побежал назад. Ксанка! И - этот чужой, нахальный, самоуверенный "Калиостро"!
Саша возненавидел и ужасного Арсения Васильевича, красавца с темными волосами, и - Лану Пименовну, привечающую этого "Змея Горыныча". Но больше всех он почему-то возненавидел Сану! Сестра! Сестра!
В нем восставала гордость за свою дорогую сестру, за ее чистоту, недоступность, прелесть и озорство…
Неужели отец и мать не догадываются, неужели они не видят?! Всех обманули! Всех, всех!
Он не помнил, как возвратился на дачу, разделся и лег.
Послышались легкие шаги Саны.
- Саша!
Он притворился спящим и не откликнулся.
И вдруг во тьме закрытых век ему привиделось Санино лицо, окруженное холодным венчикам голубого пламени.
"Разве ты не видишь, что я и есть душа угля. Как же ты сразу не догадался? Разве ты не знаешь, что я чертовка?"
"При чем тут это? Он старый! А ты целовалась с ним".
"Он молодой. Прекрасный, - ответила Сана, и бледное, милое лицо ее как бы проплыло мимо. Голова Саны была по-прежнему окружена голубым колдовским пламенем. - Я люблю его, Саша".
"Но разве это возможно?! Ведь он чужой!"
В ответ она засмеялась.
Саша спал, просыпался, опять засыпал. Разбудил его шепот в саду. Шептался отец с Ланой Пименовной.
- Да, да… Я вспомнила… Лет шестнадцать назад ты получил от нее телеграмму: "Родился мальчик. Нарекла Александром. Вечное Вам спасибо за все". А я…я решила, что это пациентка. Как можно так доверять? Так глупо… Так слепо… Какая пошлость!
Лана Пименовне заплакала.
- Я устал оправдываться, - ответил отец. - Я оправдываться не буду. Это бессмысленно.
И снова заплакала Лана Пименовна.
Отец:
Спит животное собака,
Дремлет птица воробей.
Громкий плач.
Отец:
…Колотушка тук-тук, тук.
Спит животное, паук…
12
Отец устроил Сашу в зубоврачебную поликлинику для ребят. Медбрату выдали спецодежду. По его просьбе его снабдили клеем, ножницами, картоном. Цветную бумагу он приобрел сам.
Саша тут-же вырезал и оклеил фольгой множество серебряных и золотых звезд.
Каждый, кому пломбировали зуб, получал по одной звезде. Каждый, кому удаляли зуб, награждался звездой золотой и серебряной.
Девочке, которую звали Зина, надо было сделать рентген и надрез десны.
- Пусть он! - рыдая, сказала Зина.
- Саша-а-а! Иди сюда!
Когда все осталось позади, он ей выдал четыре звездочки.
- Подними меня! - приказала Зина.
Ей было четыре года. У нее были крохотные теплые пальчики с заусенчиками возле каждого ногтя.
Саша взял ее на руки. Она прижала к его щеке горячие от слез губы и выдохнула в Сашину щеку:
- Ты ведь мой папа? Да?
- Да. Я твой папа. А как же! - не колеблясь, ответил Саша.
И детская поликлиника зажила для него с тех пор не как место работы, а как царство, полное таинственного и радостного значения. Обитатели этого царства - дети, а он… Да ладно!
Отец полагал, что пристроил его "медбратом" в солидное медицинское учреждение. Он не имел понятия, что определил Сашу на должность волшебника, враля, сказочника.
- Ты кто?
- Кудесник!
- Кудес, расскажи, пожалуйста, что-нибудь!
За Сашей, как в лагере и как в школе, хвостом ходили ребята. Он рассказывал юным пациентам, что по ночам, в полнолуние, по этим же вот коридорам, кабинетам и коридорчикам бродят крохотные человечки, прозрачные, тонконогие, большеголовые, - зеленые человечки из бабушкиных лесов, те самые, что шили себе из листьев кафтанчики.
Здесь, в поликлинике, человечки по ночам держали в руках фонарики…
- Медбрат! - кричали из кабинетов - Живее, пожалуйста! Вымойте лоток!
- Сейчас!
- Медбрат! Подайте воду для полоскания.
- Сию минуту!
- Медбрат! Медбра-ат!..
- Кто следующий? Попрошу в кабинет.
Но следующий не хотел идти. Саша увлеченно что-то рассказывал ребятам в коридоре.
- Медбрат! Плевательницу!.. Инструмент!.. Воду!..
Саша подводил ребят к витрине с игрушками:
- Эту куклу зовут Лизаветой… Лизавета! Не хотите ли удалить зуб? Все в нашей власти. Вы сегодня ночью жаловались на зуб… И не хмурьтесь, не хмурьтесь, пожалуйста.
- Натуральная наседка с цыплятами, - говорила про Сашу с некоторым удивлением регистраторша-одесситка. - Чтоб я так провалилась ка этом месте! Артист, артист!
Выскакивая из зубоврачебного кабинета, врач, терпя терпение, громко знал:
- Медбра-а-ат!
В кресле орал пациент, Саша останавливался возле пациента. Он разговаривал с бормашиной. Он ее заколдовывал: "Брекекекс!" Малыш замолкал, успокаивался.
Потом, взяв заплаканного пациента за руку, Саша лично выводил его в коридор и рассказывал шепотом по дороге, как живут игрушки в витринах, когда закрывается поликлиника, как они пляшут ночью, и как шумят, и как портят по ночам эти чертовы бормашины.
- Особенно озорует вот этот солдатик! Но про него я тебе расскажу в другой раз.
- Медбра-ат!.. Водичку для полоскания? Куда ты девался, Саша?!
А ребята требовали у зубного врача:
- Пусть Кудес, пожалуйста, от меня не отходит. Пусть тут стоит.
- Куде-ес!.. Будьте любезны, вытрите столик.
- Извините, пожалуйста… Они набросились на меня в коридоре. Сейчас, сейчас…
Если надо было сделать обезболивающий укол, Саша громко командовал малышу:
- Не вертись? Нам с тобой совершенно некогда, мы еще должны посмотреть рыбок.
И вот, когда отец позвонил в поликлинику главврачу, чтобы справиться, как работает Куприявичус, ему ответили:
- Юноша недостаточно серьезен. Хороший малый, но занят не тем.
- А чем же?
- Актер? Прирожденный. Такие разыгрывает спектакли, что впору всем прекратить работу.
Колдовал он до двух часов.
Ну а после?.. Куда деваться? "Кудесник" был никому, никому не нужен.
Разве можно забыть, как плакала там, в саду, Лана Пименовна?
Отец?.. Саша ухитрился доставить ему столько горя, столько забот. Как он мог теперь оправдаться?
…Сана-а-а! Откликнись, Сана!
Да, да. Конечно. У нее своя жизнь И своя любовь. Ей не до Саши, нет!..
(Был бы я человек с характером, я бы сейчас же уехал и себе домой!)
Но стоило вспомнить ленту шоссе за окном и метелку у входа, как он становился безвольным.
Саша не видел отца, он перестал у него бывать, но, засыпая, вел с отцом бесконечные разговоры.
Москва!.. Ее улицы - улицы Сашиного отца.
"Кто ты? Что Ты?!"
И отец, отвечал ему бесконечным переплетением московских улиц.
Без семьи, без дома, без цели - что же с ним будет дальше?
Там, в Литве, все было другое: он был школьником, как все школьники… А здесь?.. Не может же он навсегда остаться медбратом?
От неприкаянности Саша стал заходить в метро и кататься на эскалаторах. Это занятие содержало в себе ту тайную радость, что по дороге он разглядывал всех похожих на Аньку.
"Отец, как вы думаете, я люблю ее?"
"Ну уж, знаешь ли, ты бы в этом сам мог кое-как разобраться. Только мне и дела, право, что до твоих любовей".
"А все же, как на ваш взгляд… Ведь вы…"
"Сам разберешься. Я, дружок, запамятовал".
Саша бродил по Москве, представляя себе, что вдруг узнает кого-то, бежит кому-то навстречу…
В этих прогулках была какая-то горькая радость.
Парк!.. Он один на скамье, он себе рассказывает разные разности… О чем же? А о Литве. Она взмахивала к небе темными крыльями мельниц; разбегалась узкими улочками окраины: сияла огнями на Театральной площади; шуршала листьями старых буков, цвела ухоженностью клумб. Неповторимы были звуки ее, ее запахи, прикосновение к ней сердцем, глазами, дыханием… Мама! Мама…
От московских рек тянуло ветрами. Это напоминало ему Боливажис. Ночью в московском небе робко и медленно загорались звезды, точки звезд, заслоненные электричеством, - требовательными и яркими огнями земли. Он замечал эти бедные звезды, словно видел их в первый раз.
13
Прошла неделя, Саша все не бывал у отца.
Два раза он заставал у Екатерины Федоровны записки (одну от Саны, одну от отца - ее принес шофер). Близкие удивлялись, куда это он пропал.
Екатерина Федоровна сообщила, что Саша здоров. И они успокоились. (Совершенно о нем забыли!) Ему и в голову не пришло, что могло случиться что-то в отцовском доме.
В выходной, не выдержав одиночества, он все же побрел на знакомый двор, остановился там посредине сквера, поглядел на отцовские окна, обманывая себя, что сейчас уйдет.
Против подъезда номер четыре по-прежнему дремали два мотоцикла с сиденьями, обернутыми в целлофан.
Погода стояла светлая, солнечная, но на деревьях уже пожелтели листья, слышался их характерный шумок. Листья устлали собой дорожки дворового сада.
Тоска одолела Сашу. Он сказал себе: "Я немедленно поднимусь по лестнице, но не нажму звонка"!
Он нажал звонок.
Дверь отворила ему Лана Пименовна и почему-то нисколько не удивилась, увидев Сашу. Брови ее были сомкнуты над переносицей, лицо хранило строжайшее "педагогическое" выражение.
- Саша, - сказала она искусственно тихим и четким голосом, - Сана вам рассказала? Вы в курсе дела?
- Какого дела?
- Значит, и вы нечего не знали?.. Хорошо. Проходите к отцу.
- Что случилось?
- Да, собственно, ничего… То есть ничего особенного. Некоторые семейные осложнения.
- Она здорова?
- Надеюсь, вполне. Но повела себя как-то уж очень… в общем, я бы сказала… в высшей степени безвкусно и некорректно. Право, не знаю, чем это мы заслужили такое от дочери!.. Не понимаем, отказываемся понять.
Отец, насупившись, сидел у себя в кабинете.
Саша вошел и тихо, с порога промямлил:
- Здравствуйте.
- Здравствуй! Ты что же, сам до себе или в качестве парламентера? Ведь ты тоже как будто исчез, или мне померещилось?
- Я вас не понимаю. - ответил Саша.
- Саша… Видите ли… В общем, она… ушла. Из дому… от нас, - вместо отца ответила Лана Пименовна, - Да, да… как в плохом романе.
- Удрала?! Куда?
- Так сказать, в чертоги Мазепы, - усмехнувшись, ответил отец.
- Мазепа?.. Какой Мазепа?!
- Саша, - прервала отца Лана Пименовна, - вы свой, вам можно сказать: одним словом, мы предполагаем, что она переехала к Арсению Васильевичу… своему профессору.
- Какая подлость! - сжав кулаки, прошептал Саша.
- Подлость?! - вспыхнув, ответила Лана Пименовна. - Ну, я бы асе же этого не сказала. Нет, я бы это не назвала подлостью… Некорректность, поспешность… недоверие по отношению к нам. Однако не подлость, нет. На подлость Ксаночка не способна.
- Вот именно подлость! Подлость - очень точное слово, - раздраженно вмешался отец, - но не по отношению к тебе и ко мне, а к себе! К своей молодости, здоровью… Подлость по отношению к жизни и разуму. Он ей в отцы годится… Ей… ей жить! Ей рожать детей… Одним словом, ты, видимо, не понимаешь, Лана… Когда ей будет тридцать… нет ты разочти, разочти… ему будет сколько? Ладно… Ей сорок, а ему? Шестьдесят… Ведь это же брак, судьба… В сорок лет она будет еще вполне молодой…
- Ну и что ж? - сказал старушечий голос в дверную щелку. - Он ее попестует, а потом она себе приобретёт другого мужа.
- Александра Алексеевна! Лана-а-а! - хватаясь за сердце, проговорил отец. - Это переходит всякие границы добра и зла! Почему ты молчишь? Или вы заодно? Заодно, сознайся! Можно подумать, то речь едет о ничтожной мелочи. Брак! Подумаешь, Выйдет замуж начерно, а потом выйдет замуж набело. О чем тут и говорить? Так по-вашему? Отвечай!..
- Я ее не сватала, - дрогнувшим голосом ответила мать, - и вообще… Я не вмешивалась в личные дела своей дочери. А что касается подслушивания под дверью… что ж поделать?.. Александра Алексеевна старше меня, за нее я, во всяком случае, не в ответе.
- Ха-ха-ха! - Отец, попытался изобразить смех. - Ха-ха ха-ха!
- Здесь нет решительно ничего смешного. В конце концов, они люди одной профессии, у них общие интересы… Сана, конечно, взбалмошна, кто спорит. Все это так. И я виновата. Я мать и ее воспитатель… Но, может быть, именно он ее приберет к рукам, будет ею руководить?. Как старший. Ведь она его уважает… Он попытался… он пытался всегда…
- Что?! Что пытался? Я спрашиваю, что он пытался? Пытался с поразительной ловкостью провести нас?
- Но почему же? - неуверенно возразила, покраснев, Лана Пименовна.
- "Почему, почему, почему"!.. Потому что мы с тобою старые дураки. То есть извини, извини меня. Это я… я… одни… Я старый дурак. А ты сверх меры доверчива… и слаба. Он притворялся, будто ухаживает за тобой. А тебе - тебе только того и надо. Угадал твою слабость, а? Потрафлял и кривил душой. Разве он открыто и честно пытался за ней ухаживать? Нет! Если он присылал восьмого марта цветы, то кому? Нет, кому, скажи? Разумеется, мне. Или нет - Александре Алексеевне. А?! А если конфеты, а?! Отвечай. Ага! Нечем крыть… Зачем же он это делал? А для того, чтобы усыпить твою материнскую бдительность.
- Но в конце концов. - вспылив, ответила Лана Пименовна, - можно глубоко уважать старших, уважать во мне мать той, которую он любит…
- Товарищи! - сказал Саша, нагнувшись. - Вы не видели? Вот. На полу письмо… Конверт запечатан… Надписано; "Папе я маме"…
- Письмо?! - бледнея, спросил отец. - Где письмо? Лана-а-а, Лана-а…
- Я здесь… Вслух, вслух, пожалуйста, дорогой…
- Хорошо, - ответил ей Александр Александрович. - Изволь, я вслух. А ты сядь… Не волнуйся, садись поближе…
…"Мама и папа! Простите меня, если можете. Я люблю Арсения Васильевича, я никого, как его, я в жизни больше не полюблю. Уже месяц как мы с ним зарегистрированы. Я только хотела как-нибудь подготовить папу. В конце концов, Арсений Васильевич не виноват, что родился раньше меня! Сегодня утром я переехала к своему мужу.
Любящая вас Сана".
- И она нас якобы любит!.. Лана! Не затыкай ушей… Значит, выходит… выходит, когда он со мной беседовал, они уже были зарегистрированы. Когда… когда этот человек… наш зять, ха-ха-ха… Когда… Нет! Это чудовищно, это чудовищно!.. Когда я, старый дурак, указал своей дочери, как отец, как врач и как старший, что между ними разница возраста, в двадцать лет… Когда старался все это представить ей в комическом свете, он перестал бывать… Они уже были женой и мужем!.. Она… ха-ха-ха… отказалась есть и со мной здороваться… но была… Она была его женой, Лана!.. Женой. Зачем же что? Нет, объясни, объясни… У нас в доме… Мы никогда друг другу не лгали… Я пытался вырастить дочь порядочным человеком, я гордился ее правдивостью, прямотой, благородством!.. Наша Сана. Что же, что же это такое?.. Скажи? За что нам этот обман, уловки?
- Мы поставлены перед фактом, папочка, - ответила Лана Пименовна. - Муж Саны должен нравиться Сане, не нам с тобой… Ей с ним жить, не нам. Ей его любить и быть ему преданной…
В кабинет, не постучавшись, вошла Александра Алексеевна, спрятала руки под фартуком и пристально глянула на Александра Александровича.
- А чего особенного? - вопросила она. - Если так уж подумать и разобраться, то ничего особенного. Человек неженатый, профессор. Ничьей судьбы она не разбила… А что немолод… Так что же?.. Лучше будет беречь, - и она опять глянула со значением на Александра Александровича. - He разбил и он, опять же, чужой судьбы… А одну интересную дамочку в свое время ее теперешний муж, профессор, отбил у бывшего ее мужа. И ничего, живут!
- Лана-а-а! - взвился отец. - Это я "отбил"? Убери ее… Я за себя не ручаюсь, я этого выслушивать не хочу! Твоя подруга! Наперсница, так сказать! Дуэнья! Ей известно все твое прошлое!.. М-меркнут знаки Зодиака. Зодиака, раз, два, три; раз, два, три. Убери ее, Лана! Меркнут знаки Зодиака-аа… Убери ее, убери! Интересная дамочка! Я, я, видишь ли… Обманом завладел одной "интересной дамочкой"!..
Отец стал похож на ребенка, побледнел, крепко-накрепко сжал кулаки и вроде бы почесал себе кулаками голову.
Саша отступил к стенке. Ему хотелось провялиться.
…"Мы никогда не лгали друг другу!"
В состоянии раздражения и горя отец забылся. Может быть, если б к ним не явился Саша, как эхо, как отзвук прошлого… кто знает, может быть, Сана не обманула бы мать и отца.
"В доме у нас никогда не лгали".
Как он это сказал, с какой искреннею запальчивостью. забыв обо всем, - забыв о своей вине перед живой и дочерью.
…Сана - отцова дочь. Недаром гласит пословица; "Яблочко от яблони недалеко падает".
А Лана Пименовна… она… В ту минуту, в минуту великой боли, она не напомнила, пожалела… пощадила отца и Сашу.
С Александрой Алексеевной отец отказывался разговаривать. По утрам он молча наливал себе чай и уходил в кабинет; придя с работы, не ужинал.
На третий день Лана Пименовна стала намекать, что нужно было бы все же устроить свадьбу.