Отец отвечал, что интеллигентные люди свадеб не справляют.
Саша догадывался, что Лана Пименовна тайно видится с дочерью.
Наконец весьма осторожно она объявила, что через четыре дня "молодые" отправляются в так называемое свадебное путешествие. У Арсения Васильевича отпуск. На пароходе они доедут до Горького, а там самолетом в Прибалтику. Мать просила отца вместе с нею проводить Сану.
Отел, к удивлению Саши и Ланы Пименовны, спокойно ответил, что, разумеется, пойдет провожать дочь. (Вспомнил, должно быть, о вине своей собственной… о давнем своем обмане.)
В одиннадцать часов от маленькой пристани, что на окраине, отходил пароходик: пассажирский и грузовой. Он шел до Горького.
В десять часов на пристань явились: отец, Лана Пименовна, Саша и Александра Алексеевна (она была когда-то Саниной няней, вырастила ее, горячо любила, у Ланы Пименовой и Александра Александровича не хватило решимости оставить старуху лома).
Без четверти одиннадцать прибыли молодые. Вылезли на машины и медленно, неторопливо, словно бы не решаясь приблизиться, подошли к своим.
У Саны было дерзкое выражение глаз, а губы дрожали. (Бедняга - она бодрилась!) Была она, с точки зрения Саши, неописуемо хороша в белом плотном костюме, с белым бантом, подколотым к волосам. (Коса аккуратно убрана вокруг головы. Ясно, теперь их Сана замужняя!)
Подошла. Остановилась. Застыла. Лукаво глянуло исподлобья и вдруг - к отцу. Бросилась, принялась его целовать.
- Верь все будет хорошо, папа! Верь, верь… Я счастлива. Я ужасно счастлива!
Отстранилась, посмотрела отцу в глаза. И вдруг рассмеялась. А губы дрожали.
Потом она перешла к матери, прижалась щекою к ее щеке, тихо что-то забормотала.
И - к Саше:
- Ну? Когда твою свадьбу будут справлять, я постараюсь выглядеть веселее.
Последней она обняла свою нянюшку. Обе они не выдержала, заплакали.
- Мы на улице. Всё это крайне неловко, - спокойно сказал отец.
И вдруг старуха громко завыла.
- Тише! - взмолился отец. - Все оглядываются на нас.
Арсений Васильевич в светло-сером франтоватом костюме на ярком дневном свету рядом со своей молодой, цветущей женой выглядел, разумеется, не очень-то молодо. Даже Александра Алексеевна, видно, заметила это. Глянула на него, пригорюнилась.
- А я-то думала, Ксаночка станет выходить замуж - нам есть конфет не наесться.
И снова заголосила.
- Александра Алексеевна, успокойтесь, голубчик, все впереди. - терпеливо и нежно успокаивал ее Арсений Васильевич.
Старуха всхлипывала. Пассажиры оглядывались.
Саша заметил вдруг, какие у Александры Алексеевны ввалившиеся старые щеки, какие темные, старые руки… Руки извились. Размотался на голове нарядный кружевной шарф… Потерянно, будто ослепнув, она оглядывалась вокруг. Арсений Васильевич растроганно, мило и очень серьезно поцеловал руку Лане Пименовне, подчеркнуто уважительно - Александре Алексеевне. После этого, опустив глаза, обменялся рукопожатиями с отцом и Сашей.
- Берегите ее! - молила старуха. - Растили, как королеву!
- Да что вы, что вы! - растерялся суровый муж, - Разумеется, поберегу. Путешествие по Оке - чудесное путешествие.
- Подарки - по возвращении, - смеясь сквозь слезы, тихо сказала дочери мать.
Молодые стали медленно подниматься по сходням.
И вдруг… Да что же, что же это такое?:.
Старуха начала причитать. Сначала тихо:
A не ту-учи громом гранули,
Не с небес снега повы-ыпали-и-и
Но твою буйну головушку,
На твою на красну красоту…
- Лана-а-а! Уйми ее, - взмолился отец.
Но унять ее было нельзя. Старуха, словно наш ля таимый выход торжественному, горькому, высокому чувству:
И за что твои родители
Рассердились да разгневались…
- Умоляю вас, Александра Алексеевна, - бормотала растерянно Лана Пименовна. - Мы не дома. Вы… вы… не о нас, о Сане подумайте…
Старуха, казалось, не слышала никого.
И как твой кормилец ба-атюшко-о-о
И кручинная втвоя ма-атушка-а-а
Пойдут одни-то одинешеньки,
Тебе вздохнется тяжелешенько…
- Александра Алексеевна! Я вас сейчас уведу домой, - зашептал ей на ухо Саша, жалея отца и Сану. - Все на нас смотрят! Мы в Москве! Посредине города! Ведь что позор! Позор!..
Старуха замолкла и вдруг окрысилась:
- Чья бы мычала - твоя бы молчала!
Один Арсений Васильевич, казалось, нисколько не был смущен. Выйдя на палубу парохода, он учтиво раскланялся. Сана заткнула уши, чтоб не слыхать причитаний. Арсений Васильевич осторожно сгреб ладони жены о свою большую ладонь. И вдруг Сана принялась хохотать.
Раскрывши рты, разглядывали прохожие невесту и жениха. Пассажиры третьего класса высыпали на нижнюю палубу парохода.
- В чем дело? - спрашивали они.
- А ничего такого. Едут молодожены. А это мать на пристани убивается, голосит.
Ты жила да красовалася. -
захлебываясь слезами, выпевала старуха.
Трое сердце радовалося.
Ка-ак пчела в меду купалося..
Пароходик отчалил. За ним поволоклись водяные усы. Лана Пименовна и Саша подхватили отца под мышки. Он отворачивался, глаза его были влажны.
Пароходик скрылся из виду. Александра Алексеевна вздохнула, обтерла лицо носовым платком. Устала, умаялась. Но на пристани вокруг них уже собралась толпа, Бабичей разглядывали с живейшим участием и любопытством.
- Саша, - сказала шепотом Лана Пименовна, - прошу вас… очень, очень прошу…
- Разумеется! - живо ответил Саша, - Я заночую в столовой, можно?
Шляпа слетела с отцовской головы. Саша нагнулся и бережно ее подобрал. Плечи отца чуть вздрагивали.
- Отстань, защитник угнетенных и оскорбленных, - почему-то сказал отец, когда Саша ему подавал шляпу.
Лана Пименовна и Саша очень медленно, осторожно ведя его под руки к машине, стоявшей у пристани.
Отец бормотал:
- "…Знаки Зодиака, Зодиака, раз, два, три; раз, два, три; спит животное собака-а-а…"
Машина тронулась.
Проводили молодоженов.
14
У каждого дома есть сердце, дыхание, свой каком-то неповторимый шаг. Дом - существо живое. Сперва как бы только угадывается это дыхание, потом человек, переступивший порог, попадает в орбиту тепла или холода.
Бывают дома печальные, раздражительные, холодные, где каждый погружен в свое одиночество; бывают дома живые и теплые. Странное дело - даже предметы в таких домах подчиняются холоду или теплу: они словно наделены памятью о человечьих прикосновениях.
У отца дом был теплый. Все здесь обжитое, даже маленький старый шкаф, висевший на стенке в ванной: человек к нему привыкал сразу. Саша однажды полез в этот шкаф, но ничего особенного внутри не нашел - зубной порошок в коробках и ваксу для чистки обуви.
"Но ведь я его знаю, я откуда-то его знаю. Я все здесь помню, даже вот эти часы в столовой. Будто я читал когда-то, а они все тикали, тикали…"
Как не похож был Сашин дом, там, на родине, на здешний, отцовский. Там Саша стеснялся, если к нему приходили школьники, будто каждый должен был спросить у себя: "Как они здесь живут? Нет! Я бы так жить не мог!"
Холод зимою гляделся в окна. Не потому, что в доме не топлено - в доме топлено, - а потому, что там, за окнами, ничем не согретая бесконечность, а между стекол - вата и нарезанные цветные бумажки. Каждая из этих бумажек выпевала тоненьким голоском: "Скучно, скучно, мне скучно! Зачем я тут?"
Стены в доме тоже пели печальную песню про кофе, супы и молчание, в которое были погружены люди.
Саше казалось, что каждый слышит холодную песню их дома, что она отчетлива, как слова.
А здесь, у отца, если Саша оказывался в квартире одни, едва приметно похрустывала мебель, как будто шепчась. Здесь тикали в столовой часы.
Сквозь окна виднелся уютный двор - он был словно часть отцовского дома. В саду, под тентом, сидели пенсионеры. Даже их лица казались Саше уютными. Почему? Он этого не знал. Уютно было даже и то. что возле сквера стоят неподвижно те два мотоцикла с обернутыми во что-то сиденьями, перевязанными веревками.
Шумно входила в дом Александра Алексеевна с кошелкой в руке, из кухни вышагивала разбуженная кошка, тянула лапы, щурясь, поглядывала на Сашу, обходила стол, терлась спиной о ножки стола.
"Тик-так, тик-так". Под это тиканье выросла Сана, под это тиканье ходил по квартире отец, здесь пререкались, шутили, сердились, здесь пиля все вместе чай.
Саша вставал раньше всех. Ехать о зубоврачебную поликлинику было не близко. В окна гляделось утро - сероватое, с первым снегом. Со всех сторон обступали Сашу незнакомый уют, тепло.
Вот он на кухне. Пьет чай.
- Не давись! - говорит ему сердитым голосом Александра Алексеевна. - Нет того, чтоб пораньше встать! Будет валяться в кровати до самой последней минуты, чтобы потом спокойно не похлебать чаю.
Он не глядел на нее и не отвечая. Он смотрел на кошку.
После работы - домой…
"До-мой"?.. До чего же странное слово: дом. Еще недавно он одиноко шатался по городу в свободные от работы часы.
"Дом"! У него есть свой собственный ключ от дома!
В передней на вешалке - второе пальто Ланы Пименовны. Внизу - тапки, сношенные и новые…
Телефон. Кто-то все время звонит отцу, Лане Пименовне… В дом врывается жизнь, ее живое дыхание.
Саша старался внести свою лепту в дом. Он натирал полы полотером, старательно пылесосил ковры и мебель.
Старуха молчала. Она искоса поглядывала на Сашу.
Однако Саша заметил, что взгляд домашнего цербера стал теплеть, останавливаясь на нем.
Если старуха к нему за чем-нибудь обращалась, он отвечал ей сдержанно и корректно. Ему, помимо его воли, было жаль Александру Алексеевну.
И вдруг она сказала однажды:
- Не об тебе речь. Тут отцовский грех. Грех не твой. Твоего греха никакого нету… Довольно луку… - Картофель режь. Вот так, на узкие дольки, а потом протрешь полотенцем. Чтоб хрустко… Понял?
Она были бестактна, груба. И Саша об этом знал. Но она растила его сестру…
"Грех! Нет, это же на-адо!"
Но Александра Алексеевна стара… Стара, одинока. Он не мог ее ненавидеть. Да нет, что так - он постепенно привыкал к ней.
В шестом часу возвращалась домой Лана Пименовна, надевала знакомый Саше японский халат (свою домашнюю спецодежду), от этого становилась еще меньше, еще моложе. На ногах у нее были мягкие туфли, шаги бесшумны. Звонил телефон, она выходила неслышным шагом, сдвигая брови, привычно прочесывая рукой очень коротко стриженные седоватые волосы. Вспархивали рукава халата.
Она страстно любила музыку. Работая или читая, включала проигрыватель. Если ее отрывали, лицо ее выдавало сдержанное страдание. С Сашей она говорила мало. Все некогда, некогда… Лана Пименовна человек деятельный, не склонный к воспоминаниям и разговорам. Но взгляд ее… он не то чтобы потеплел, глаза ее теперь спокойнее останавливались на Саше. А прежде они скользит куда-то мимо его лица, словно у Ланы Пименовны скрытое косоглазие. Она просила его переехать, но, видно, все в нем напоминало о боли, которую он невольно причинил ей… тем, что существовал. Душа ее восставала и никак не могла смириться… Он понимал ее.
И все же… одни раз, когда он сидел на диване с кошкой и о чем-то задумался, она прошла мимо, вернулась, забрала лицо его в обе сдои ладони, как бы умывая его.
Все в нем дрогнуло, откликаясь ей (Саша не знал ласкового материнского прикосновения.) Но он тут же опомнился, провел рукой по своей щеке, как бы стирая следы ее пальцев.
Нет, нет, отец, - одно, а она - другое. А может, хочет завоевать его, чтобы он ей - как сын?! Нет! Мать может быть только одна.
А интересно, Лана Пименовна обаятельная? Ведь обаятельная - вовсе не значит хорошая. Обаяние - это от лукавого! Может быть, она… ну, самое что ни на есть простое: приятная. Вот и все. Нет, пожалуй, не только, Лана Пименовна добра, справедлива. Но мама… Как сказал тогда Александр Александрович, "она была человек прекрасный, огромного скрытого темперамента". И еще- "одна из красивейших женщин, которых мне доводилось видеть".
Мама!.. Мама!
Но странно - облик матери расплывался. Он до боли ясно помнил лишь ее шаги, поворот головы, звук голоса.
Мама! Я вижу тебя, когда смотрю на женские портреты Ван-Дюрера, на Лукас Кранаха, на фотографии наших соборов.
…Вот мама вышла во двор, чтобы вытрясти половик. Стоит прямая, а длинные нежные руки делают себе дело Повернулась спиной к окну. Выпала на снег из волос роговая шпилька. Подобрала ее. И неторопливо, спокойно, с половичком в руках - к деревянной лестнице дома. А на крыльце - наледи. Наледи, наледи… Почему так холодно? Почему между нами был этот холод?
В дальней комнате слышны шаги Ланы Пименовны. Она двигается бесшумно и молодо… От ее присутствии дом становится теплым.
"Мачеха!" - шепчет Саша, как бы заколдовывая себя от привязанности к ней, но с невольной радостью вслушивается в ее легкий шаг.
…Последним домой приходил отец, сопел, шлепал комнатными туфлями. Его тяжелое дыхание - дыхание тучного человека - переполняло комнаты. Сидя в столовой, отец просматривал "Известия" и "Правду".
И вдруг - короткий взгляд над газетой, поверх очков… Посмотрит на Сашино лицо, на его выражение - и снова читать, шурша газетой. Он и на Лану Пименовну смотрел быстро, вскинув взгляд над газетой, на выражение ее спины, на вспархивающие рукава халата. Поглядит пристально, очень коротко - к опять читать. А толстые его ноги в комнатных туфлях скрещены, плотные, короткопалые руки с белым пушком на каждом пальце, похожи на руки ребенка.
"Кто ты?.. Что ты?!."
Отец был тучный, розовый, старый. И Саше отчего-то делалось его жалко. Он за него боялся - эгоистическим детским страхом, в котором сам не мог разобраться.
Ночью, проснувшись, мальчик видел свет там, в отцовской комнате: отец работал. Саша слышал - или ему казалось, что слышит, - шорох страниц. Свет, идущий от неплотно закрытой двери, паркетины, вспыхивающие в продолговатом тусклом луче, тиканье столовых часов - все вместе сливалось как бы в дыхание дома… И он засыпал опять успокоенный.
От Саны почти каждый день приходили открытки. И вдруг от нее начали приходить письма. (Саша считал, что это говорит о ее доброте и великодушии.) В одно из писем была вложена записка для Саши.
"…Из Каунаса мы поехали на автобусе в твой городок, отец просил меня поглядеть на твой дом. Он почему-то собрался его продавать. Почему - не знаю. Ты разве его просил? Но я и сама хотела походить по твоим улицам, переулкам. У твоего дома на самом деле стоит на порожке метла, - а ведь я-то думала, что ты это сочинил. Я толкнула калитку, вошла в твой дворик Я была совершенно одна на всей вашей улице… И знаешь, какие-то мертвые стекла в окнах твоего дома, сразу видно, что ей нежилой. И вдруг - что за чудо! - я заметила на ручке метлы записку. В ней была всего одна строка на русском языке, очень чудная:
Саша! Лучше бы ты ударил меня!"
Саша прочитал письмо и что-то в нем словно оборвалось. С внезапной остротой встал вдруг перед ним зимний день, крылья мельницы.
Прошлое в его неповторимости засветилось, как осколок лунного камня. Осколок фосфоресцировал. Было в этом что-то пронзительное, такое, чего он не мог объяснить даже себе самому. Сжалось сердце. Саша был готов закричать, заплакать, завыть… "Не понимает никто. Никто не поймет!" Но что здесь надо было понять? Что? Что?.. Что даже у человека в шестнадцать лет есть прошлое?
Задули ветры с реки Боливажис, затрепетал над его головой в синеве дня змей. Он увидел театр, вечернее оживление города, широкий свет, ложившийся на Театральную площадь… Машины, машины, автобусы, трамвая… А люди бегут, и ветер вздымает поземку. Кружатся в воздухе белые вихри. Скрипнули входные двери гостиницы. Запахло сдобой. Запах нес с собой сотни щемящих сердце воспоминаний, - закачались вечерние фонари, стала приплясывать крышка кофейника, стоявшего на электрической плитке.
Нет! Не только это… Соборы. Улицы. Витражи. Колодец у бабушки. Листья, шелестящие на дереве.
Протягивается бабушкина рука и с безмерной, бережной осторожностью срывает цветок. Нежный, он зажат коричневыми старыми пальцами крестьянской бабушкиной руки… Она улыбается и цветку, и Саше, и каждой травинке.
Пыль моих дорог. Крыши дальних ферм в моем поле. Крылья мельницы. Запах моей земли.
Что же, что же это такое?
Это зовется
Родина.
Ветры. Узкие улочки, старые переулки, небо как синька…
"Это я. Ты слышишь?"
"Да, да. Я слышу. Я отвечаю тебе".
"Кто ты?"
"Я - мама. Ты - это я. Ты - мое молчание".
"Мама, весь мир переполнен шорохами, запахами, зелеными человечками - ты об этом что-нибудь знала, мама?"
"Я знала о твоей любви к этой девочке".
"Мама! Я ее зову, я кричу ей: "Аня-а-а" - через всю длину железнодорожных рельсов, через…"
- …Да, да, - гудел по телефону отец иерихонским голосом. - Отлично помню, девушка, гипертоксальная шизофрения… Без сознания?! Немедленно реанимацию… в институт Склифосовского… Кого? Сам позвоню… Позвоню, позвоню сам. Ладно. Соображу…
Тишина.
Саша сидел на краешке ванны. Он открыл кран… Дурацкие слезы все уже были выплаканы.
- Илья, это ты? Говорит Бабич. Можешь ко мне в больницу? Четвертое отделение. Немедленно. Подозрение на отек мозга. Гипертоксалькая шизофрения. Без сознания… Выезжаешь? Спасибо тебе! Звони. Я дома.
И опять тишина.
И вдруг властный, короткий стук в дверь.
- Открой-ка, Саша, - сказал отец. - Открывай!
И Саша понял, что отец каким-то образом услышал его смятение. И что отец имеет права на него.
- Идем, мне хочется кое-что тебе показать. Весьма любопытное… Я специально принес - для тебя. Ну? Пошли.
Притворяясь, что не видит его растерянности, отец обнял Сашу за плечи и повлек к себе в кабинет.
- Вот… дверь оставим открытой, чтобы слышать звонки. Прислушивайся. Смотри-ка. Ну? Что ты на это скажешь?
- Не знаю. По-моему, это кляксы.
- Угадал.
Кляксы, кляксы… Перед Сашей лежали прямоугольные таблички с кляксами. Кляксы черные, черно-красные, многоцветные - различных форм, величии, оттенков.
Саша углубился в их созерцание: переворачивал, рассматривал, удивлялся.
- Я знал, что это тебя позабавит, - сказал отец. - Ботичелли - художник, помнишь? - предлагал своим ученикам додумать, на что похожи трещины или пятна на стенах… Маленькие ребята видят в очертании облаков сходство с животным, деревом, человеком. (Отец бросил быстрый, острый и напряженный взгляд в сторону Сашиного лица, отвернулся, вернее, быстро опустил голову.) Простор для воображения… Верно? А из ответов на эти тесты мы узнаем очень многое.
- Что узнаете?