- Видишь ли, это тесты Роршаха. Условно они называются "кляксография", по-старинному. Исследование человеческой психики по тому, как человек воспринимает эти чернильные пятна. (Отец опять внимательно посмотрел на Сашу.) Сперва, и самом начале зарождении кляксографии, предполагалось, что она всего лишь проверка фантазии детей и взрослых. Наш русский ученый Рыбаков - он даже составил для этого атлас чернильных пятен… Но потом стало ясно, что "метод клякс" может дать нам гораздо больше. Человек разглядывает пятна, рассказывает о том, на что эти кляксы похожи… И это, видишь ли, выдает его: силу и цепкость его мышления, жизненный опыт, эмоциональность. Такой рассказ есть как бы точные сведения о человеке. Я пытаюсь говорить с тобой по возможности популярно, поскольку ты, Саша, не в курсе дела… Ясно ли и говорю?
Конечно. Я все понимаю.
- Тебе интересно?
- Да.
- Между прочим, Роршаха, который изобрел этот метод, в школе прозвали кляксой… Да, совсем забыл - ведь о пятнах на стенах говорил своим ученикам еще и Леонардо да Винчи. Он тоже предлагал художникам отталкиваться в своей живописи от пятен на стенах. Они подскажут, мол, совершенно новые композиции. Неопределенное порождает желание новых открытий… Вот, смотри внимательно - перед тобою десять продуманных стандартных таблиц. Эти таблицы принято называть тестами, раскрывающими личность, характер, скрытые желания, надежды… Ими широко пользуются во всем мире.
- Но кто же расшифровывает ответы? Ведь тут очень легко ошибиться!
- Психологи - они первые помощники психиатра, криминалиста, кибернетика, полярника, собирающего группу для полярных исследований. Интересно, что в предисловии к тестам указано: расшифровщик тестов должен владеть экспериментальной психологией, характерологией, медицинской психологией со всеми ее особыми ответвлениями… Он должен владеть физиологией, нейро- и физиологией чувств, эндокринологией, генетикой, антропологией...
- Ясно, ясно! - вдруг рассмеялся Саша. - Это не для неучей! Но даже если знать все, что нужно, как-то не верится, что кляксы могут помочь прочесть то зашифрованное, что в сердце у человека.
- Не сразу в это поверишь, - согласился отец. - А кстати, Саша, не сочти мои вопрос навязчивым… что ты делал только что в ванной?
- А я-то думал, вам все расскажут вот эти кляксы! - лукаво ответил Саша.
15
- Саша, ты переехал бы в комнату Саны, - неуверенно сказала ему как-то раз Лана Пименовна. - У Арсения Васильевича трехкомнатная квартира, Сана, по естественному течению событий, домой уже не вернется.
- Лана Пименовна, а почему отец решил продавать мои дом?
- Не понимаю, откровенно тебе скажу. Я уже упрекала его за это, но он молчит. Можешь поверить - но всяком случае, не из-за денежных соображений. Просто, видно, не хочет тебя терять, хочет, чтобы наш дом стал твоим… Все равно мне это кажется не вполне объяснимым. Подрос бы и продал сам… Если тебе это неприятно, Саша, поговори с отцом.
Вместо ответа Саша пожал плечами.
Лана Пименовна не сочла возможным продолжать разговор.
Саша спал в столовой, из такта он не переехал в Санину комнату. Когда никого не бывало дома. Он на цыпочках заходил туда, оглядывал ее книги, учебники, маленький письменный стол, тахту, на которой она спала.
В комнате будто что-то еще от нее оставалось; сейчас вернётся, войдет, засмеется, окликнет Сашу.
Он и в комнату отца заходил крадучись. Стены отцовской комнаты состояли из стеллажей, книги жались друг к другу, стояли, будто солдаты, плечом к плечу… Рядом - лесенка. Саша на нее взбирался, доставал наугад одну из книг… Специальные, на иностранных языках. Но вот переводная, старая, видно, читаная-перечитанная множество раз. "Об уме". Гельвеций.
В кабинете, так же как и в Саниной комнате, словно ощущалось незримое присутствие отца - его книги, стол с разбросанными страницами ею рукописей…
Саша сидел на верхушке лестницы. Он читал, забывая себя, весь скрючившись, ничего не видя, не слыша…
Вот целая полка книг по истории живописи, с прекрасными репродукциями.
(Отец, вы любите живопись?.. И я, я тоже очень люблю… Может, эта страсть перешла во мне но наследству?)
Однажды Саши так увлекся, что отец застал его на верхотуре лесенки, запустившего пальцы в волосы от глубочайшего сосредоточия.
Отец открыл дверь неожиданно, не предполагая застать в своем кабинете Сашу. Увидел его и расхохотался:
- Кто это наверху? Мой сын или гном? Между прочим, Саша, ты можешь спуститься вниз, заверяю тебя, можно читать и думать, удобнейшим образом развалившись в кресле.
- Я не читаю… то есть не читаю сейчас. Я разглядываю Угано Тедэчи… Раннее Возрождение. Вы помните?
- Помню. А ты догадываешься, почему он "раннее Возрождение", а не средневековье?
- Нет… Мне кажутся диспропорциональными руки и ноги Хряста… И вся композиция так беспомощна…
- Но на руках у Христа уже намечаются мускулы, в них трепещет жизнь, - ответил отец и взял монографию из рук Саши. - Это все же рывок вперед, первые шаги к Возрождению. Посмотри внимательно… И художник почувствовал, что создал нечто значительное: недаром он поставил здесь свою подпись. Да еще какую отчетливую!
Зазвонил телефон.
Отец прошел в коридор, послышался его "трубный" голос:
- …для консультации одного, в крайнем случае двух больных… Со сложным дифференцированным диагнозом. Двух, только двух… Завтра я должен присутствовать на защите… Да, да… Совершенно верно…
Вернувшись в свой кабинет, он казался рассеянным.
- Я хотел спросить, - робко начал Саша. - В прошлый раз вы показывали мне кляксы и назвали их кляксографией.
- Ах, это. - небрежно ответил отец.
- Я все же не верю в точность этого метода. Я вообще очень плохо умею верить… пока не пойму… Поэтому я решил поподробнее расспросить вас при случае…
- Ну что ж… А тебе там удобно, Саша? Ладно. Сиди, сиди… А что тебя, собственно, не устраивает? В кляксографии заложена редкостная возможность, минуя "человеческий фасад", заглянуть иногда глубоко в сердца людей.
Лицо отца все еще казалось усталым, рассеянным. Однако, взглянув на Сашу, по-прежнему скрючившегося на верхотуре лестницы, он не выдержал, рассмеялся, Саша был слишком сосредоточен для того, чтоб обидеться. Он смолчал.
Отец сел в кресло, задумался, В комнате сделалось тихо, сквозь открытую форточку проник дальний грохот города.
- Сомневаешься, право, не ты один. Иногда мы, врачи, работающие серьезно, стыдимся уродства, которое претерпело многое из того, что должно бы нам помогать! Возникают ложные теории, неправильно применяются тесты… Да и другое… Наивно предполагать, например, что с помощью кляксографии можно превратить психологию в математику…
- Почему в математику?
- Потому что такие попытки тоже бывали: разнести добытые сведения по графам, подсчитать… Звонит телефон или мне. послышалось?
- Нет, не звонит. Говорите, пожалуйста! Может, вопросы, которые а задаю, наивны? Но ведь я никогда еще об этом не слышал, все это для меня открытие!
- Ну что ж… не для тебя одного… В общем, нельзя, понимаешь ли, ни цифрой, ни формулой передать целостную личность человека, - щурясь, сказал отец.
И, вдруг задумавшись, Он опустил голову… Сверху, с лестницы, Саша видел его макушку, покрытую седоватым легким пушком. Полные короткопалые руки отца задумчиво подпирали щеки. Он теперь говорил как бы не только для Саши, но и для себя:
- В самом деле, можно ли весенний ландшафт, например, передать в цифрах, которые попытаются выразить количество новых травинок и первых цветов?
И вдруг он приподнял голову, посмотрел на Сашу и улыбнулся.
- А может быть, ты все-таки спустишься вниз, снизойдешь, так сказать, до меня?
Чтобы не возражать, Саша соскочил с лестницы, сел в кресло напротив отца.
- Я… я спустился. Я слушаю… Пожалуйста, говорите!
- Да. Хорошо! Все годится, Саша, - запомни это! - для того, чтобы выявить многосторонность и глубину человеческой психики. Нельзя рассматривать человека, ну, скажем, только как отца, пусть даже отца превосходного… Или только как представителя определенной профессии… Нельзя его трактовать как "среднего" гражданина или, скажем, как оригинала… Часто при глубоком соприкосновения нам открывается вдруг совершенно новая сущность людей. - Широкая, всесторонняя… Есть такие стороны человеческой личности, которые целую жизнь могут оставаться в тени, ничем себя не проявив.
- Как это? - выдохнул Саша.
- А вот так! - улыбнулся отец. - Мы, врачи… нет, вернее сказать - мы, люди, должны стремиться постичь человека во всей его сложности, во всех его противоречиях, во всей его многосторонности и многослойности… Одним словом, во всей глубине его великой загадочности… Понимание людей дарует нам неожиданное сочувствие к ним, пробуждает в нас сопереживание… Иногда нас вдруг озаряет, и мы начинаем догадываться, что перед нами человек с таким духовным запасом, с таким богатством, которого мы от него и не ждали вовсе… С мечтами, подобными сказкам, трогательными страхами, надеждами, болью… Попытка такого познания, такие открытия заставляют зазвучать наши собственные мечты… Все должно быть использовано, чтобы помочь нам понять человека, чтобы помочь нам не уставать восхищаться чудом жизни и удивляться ему! Это имеет отношение и к кляксографии. Понял? К кляксографии и к другому…. Одним словом, ко всему, что относятся к изучению человека.
- Я понял. Вы… вы…
- Саша! Я врач. А это прежде всего стремление понять. Такова уж профессия врача. Кстати, запомни: каждый человек похож на всех людей, потому что он человек как биологический вид: каждый человек похож на некоторых людей как тип; ни один человек не похож на другого, потому что каждый - индивидуальность.
Отец говорил серьезно, немного грустно, не отрывая от Саши строгого взгляда.
- А над чем вы работаете по ночам? Я ведь вижу… Я вижу свет…
- По ночам… Нет, Это слишком специальная работа, ты не поймешь, Но нынче ночью я написал статью. Ладно, попробую популярно. Это… ну, если хочешь, о грани между людьми здоровыми и больными, о здоровом или якобы здоровом общем фоне и слабости одного какого-нибудь звена… Я доказываю необходимость высокого уважения к больным, ибо болезни, которые мы лечим, как бы высшая степень человеческого страдания… Я говорю о необходимости "открытых дверей" в больницах. Одним словом - это работа о глубочайшем сочувствии как о лечебной мере. Ведь никто не смеется над слепотой, над инфарктами… Я пытаюсь разбить хоть часть человеческих предрассудков… Понял?
- Да! Это, по-моему, работа о справедливости.
И вдруг Саша замялся и буркнул себе под нос:
- Я… в общем, я рад, что я ваш сын!
- Что? Не слышу…
- Если бы я выбирал, - еще тише, насмешливее и глуше забормотал Саша, - я бы, пожалуй, не сочинил себе другого отца!
- Ни черта не понял! - сказал отец.
А сам вдруг просиял и порозовел…
("Все расслышал, понял небось!")
- Интеллекты! - позвала их из соседней комнаты Лана Пименовна - Идите чай пить.
- Верно, Саша. Пошли пить чай.
16
- Сашаа-а! Воду для полоскания.
- Саша, подмети пол.
- Саша! Подай инструменты.
- Выключи плитку!
- Открой окно.
- Закрой окно.
- Где ты, Саша-а-а? Медбраа-т! Медбрат!
Уборщица допрашивала входящих:
- Зубы? Ладно, тогда проходи… А верно, зубы? Не сочиняешь? Может, сказки слушать?
Саша оказался чистейшим импровизатором. Вдохновение враля накатывало стихийно от устремленных на него испуганных и доверчивых ребячьих глаз. Восторженность зрителей подогревала: он рассказывал ребятам длинные сказки. Он просто не мог заставить себя оторваться от малышей. Врачи то и дело раздраженно выглядывали из кабинетов, вызывая пациентов. Однако пациенты не желали идти. Пациентам хотелось дослушать сказку.
Одним словом. Саша сеял а поликлинике смуту и беспорядок.
Потеряв терпение, его вызвал к себе заведующий поликлиникой:
- Бабич, я должен с тобой поговорить Ты только, пожалуйста, не обижайся. Мы терпели сколько могли из уважения к отцу. Отец звонит, он допытывается, добросовестно ли ты работаешь. Я, конечно, вижу, что ты стараешься, но не могу же я ему рассказать, что ты старательно дурака валяешь, В институт собираешься?
- Не знаю.
- Вот те здрасте! А кто же знает?
- Я… я думал, что работаю хорошо.
- Бабич, ты человек взрослый, школу окончил, вроде бы должен соображать: поликлиника - это не цирк. Ты нам заваливаешь работу.
- Вы хотите, чтобы я ушел?
Молчание.
- Да, пожалуй, эдак лучше будет. И тебе и нам. Подавай заявление об уходе по собственному желанию, а характеристику для вуза хорошую мы дадим, об этом не беспокойся.
…Как рассказать отцу?
Саша засунул руки поглубже в карманы куртки и удрученно побрел по городу. Он шагал все вперед, вперед, ничего не видя, не замечая.
Первая в его жизни работа, а он не справился, не сумел. Из Сашиного смятения стал медленно выплывать город. Это было так, как если бы вокруг Саши осторожно рассеивался туман, прорвались кое-где его клочья, из участков света выглянули дома, витрины, кусочки улиц.
Вот женщина стоит у метро и кого-то ждет. Облокотилась о стену. Она похожа на кариатиду, которая поддерживает здание плечами. Двинулась, - спина и плечи ее оторвались от стен метро… Сейчас закачается здание!.. Ожила кариатида.
…Две елки у входа в сквер. Высокие, соединенные вершинами между собой. Прямоугольник из игольчатых веток на гладком полотне неба…
Москва грохотала, тренькала, - Саше казалось, что слегка дрожит земля у него под ногами.
Он долго бездельно бродил но городу.
"Если б Ксанка была в Москве, я бы прежде всего рассказал ей".
Но она была далеко. А вокруг - чужие судьбы, чужие люди, никому и ни до кого нет дела.
Скверы припорошены первым снегом.
Удивительно!.. Там, у него на родине, в скверах всегда гуляли ребята с мамами. А здесь - Москва такая большая, а скверы пусты. На их влажных дорогах остаются его следы.
…Кто же я? Что такое я? Кем стану? Ведь у каждого человека бывает какое-нибудь призвание, какое-нибудь ремесло, пусть самое скромное…
А туман вокруг все рассеивался, рассеивался… Поблескивали самоуверенно стекла высотных домов. Их взлет был чем-то очень красив, - какая-то сказочность в этом стремлении ввысь, к небу.
Саша стал думать о том, что хотел бы жить на самом верху новостройки. Ночь. Он распахивает окно, садится на подоконник… и вверх! Все вверх, вверх!..
Послышалось громкое, отчетливое кукареканье. Посреди Москвы кукарекал петух.
Над буднями, над тротуарами, окутанными лиловой дымкой выхлопных газов, над грязными мостовыми жили… невиданные, неслыханные часы! Они были блестящие, были впаяны в стену обыкновенного московского дома…
Вокруг - люди, ребята, лоточница, стоя на тротуаре, продает пирожки с мясом… А под серым небом - часы.
Медленно открывались их золотые створки, из-за растворившихся золотых створок высунулась золотая мордочка обезьяны. Отсвечивали, сияли, сверкали большие сказочные замки!..
Прокукарекав свое, застыл над часами петух. Часы были впаяны в стену кукольного театра!
Саша смотрел на mix, засунув а карманы руки.
Жил-был на земле знаменитый сказочник Андерсен…
Жила-была на свете снежная королева. Жили-были бабушкины зеленые человечки…
…Ночью Саша ворочался и не мог уснуть. Из кабинета отца, как и каждую ночь, врывался в столовую свет, золотил паркетины, расширяясь, он добегал, до ножка стола.
Я ничего ему не сказал… Но что же сказать? Про то, как я увидел часы, которые были впаяны в стену дома, остановился под ними и вдруг обрадовался? Все это рассказать, да? Но как же такое расскажешь? Ведь это глупо!
Мне тревожно и отчего-то жалко отца… Не могу спать.
Саша встал, добрел босой до двери отцовского кабинета. Осторожненько толкнул дверь, остановился на ее пороге…
- Да. Я слушаю, - нисколько не удивившись, встретил его отец, - Что случилось? Ну? Чего ты молчишь?
- Пожалуйста, не пугайтесь. Меня выгнали на поликлиники. С позором.
- Ну, допустим. А примерно какой позор? В чем, так сказать, "позор" заключается?
- Не в том, что я плохо мыл лотки и не вовремя подавал воду… А в том, что они терпели, молчали из уважения к вашему имени. А я… завалил!
Стало слышно, как тикают в столовой часы.
- Ну и признание, знаешь ли, посреди ночи! А как, к примеру, ты взялся за дело, чтоб… чтоб того… чтобы завалить?
- Сам не знаю. Сам не могу понять.
Отец подошел к окну, растерянно постучал по стеклу костяшками пальцев. Лунный свет осветил его лоб и щеки.
- Что ж… Ну что же. Завтра поговорим. Эх, дети-дети, как вы меня огорчаете!
Он сказал: "дети". Саша отлично слышал. Он сказал: "дети".
Значит, значит… В Сашиной власти заставить отца растерянно поколачивать по стеклу пальцами? Огорчаться. Расстраиваться…
Одну минуту. Саше надо сосредоточиться. Так-так-так… Он сказал: "дети".
Минуточку.
…Де-ти…
Отец был встревожен, он был прямо-таки убит.
Ура-а-а!
И свалится же на человека такое счастье!
Ура-а-а! У меня
ОТЕЦ.