Оказавшись на берегу, военный в сердцах больно треснул Сашу пониже спины.
- Ходи осторожно! Здоровый парень. Битюг. А ведет себя, как трехлетний!
- Чего вы деретесь? Такой большой, а деретесь?.. Я… я…
И Саша заплакал.
Их отвели в ближайший дом, их раздели, разули, им дали водки.
- Вы же, дядя, чуть-чуть не утонули… - бормотал Саша.
- А выход какой? Ты мне можешь подсказать выход?
Молодой офицер рисковал собой, ни на минуту не сомневаясь в необходимости рисковать. Но, быть может, когда-нибудь и ему случится оставить своих детей… Кто даст расписку, что он не развелся, не разведется? Любой человек на этой земле, даже самый храбрый и добрый, - всего лишь дитя человеческое.
Где ж она - мера зла и жертвенной доброты?
1
Трамвай все ехал, ехал к ехал. Было холодно, но мальчик и девочка не решались войти в вагон и занять места. Скованные странной застенчивостью, они стояли на задней площадке и глядели я окно. А между тем ничего решительно не было видно в это окно, потому что его затянул мороз, Мальчик приложил к стеклу губы и подул на стекло.
- Нельзя, простудишься, - сказала девочка и тут же, приложив губы к стеклу, тоже подула изо всех сил.
На стекле образовалась дне круглые проталинки: одна повыше, другая пониже.
- У женщин совершенно нет логики! - сказал мальчик.
Девочка пожала плечами, и они замолчали снова.
Молчали, вздыхали, зябли. На зимнее пальто девочки спускались из-под меховой шапки две прекрасные белокурые толстые косы. Косы были схвачены лентами.
- Слабо подстричься, - любуясь косами, которых раньше не замечал, вдруг сказал мальчик. - Ты же все равно подстрижешься… Так подстриглась бы сразу: перестала бы дурака валять.
- Я этот вопрос обдумаю, - серьезно сказала девочка.
- Понимаешь, от кос веет школой, скукой.
- Что ж… Пригласил бы другую. Без кос. Зачем же меня?
- Я этот вопрос обдумаю. - ответил он, пытаясь насмешливо заглянуть в глаза девочка.
Кожа лица ее на яркой зимнем свету казалась прозрачной - нежная, словно кто-то ее нарисовал пастелью. ("Не девочка, а портрет Розальбы Карьер, - решил про себя образованный мальчик. - Только на портретах Розальбы у женщин бывает такой бело-голубой, светящийся лоб, а у подбородка лежат такие нежные тени").
- Ты озябла?
- Да.
"Левую руку отдам за то, чтобы до нее дотронуться!"
- Давай я тебя согрею!
И, поддавшись острому искушению, которого сам совершенно не понимал, не дождавшись ответа, мальчик снял варежки и принялся растирать лицо девочки. Он едва касался пальцами каждой голубой жилки и вдруг осторожно погладил девочкины ресницы.
Она все молчала, полуоткрыв рот.
"Почему она мне не запрещает? Если бы, к примеру, она выпрыгнула на ходу, а бы, наверно, стал ее Жучкой, ее собакой!"
- Косы я тоже могу погладить! - любуясь ее золотыми косами, развязно засмеялся мальчик И тут же принялся гладить длинные косы девочки.
Оба старались не видеть друг друга. Оба молча дули на стекла. Стекло все сплошь покрылось прозрачными пятнами.
Странно, однако… Когда ом к ней прикасался, она не только молчала, а будто бы подавалась вперед, словно все чего-то ждала. Когда он открыл глаза, глаза у девочки были закрыты.
"Почему она не говорят мне "не надо"?.."
"Надо, надо", - улыбалась пастель Розальбы Карьер - замерзшее лицо девочки.
И вдруг она сказала, как бы опомнившись, изумленно и высокомерно, словно только что обратила внимание на него;
- Саша! Ты не умеешь себя вести.
- Да ты что? Ошалела? - ответил он, густо порозовев. - Я ж тебя согревал.
- Ну, раз так… тогда извини, пожалуйста.
Трамвай между тем легонько вздрогнул и остановился.
- "Мельница"! - сообщили им из глубины трамвая. - Вы просили сказать, ребята.
"Кой дьявол меня понес приглашать ее на эту "Мельницу"! Я бы а жизни не догадался… Все это она! Она!" - думал мальчик, внимательно глядя себе под ноги, когда они, ни слова не говоря, побрели по снегу.
- Озябла. - вздохнула девочка.
- Давай побежим, - обрадованно ответил он. - Вот увидишь, мигом согреешься. И я тоже.
- Неудобно… Как маленькие. И теперь уже недалеко.
- Холодно, - сказал он, вздохнув. - Знаешь, в такие дни мне все кажется, будто я слышу, как тихо и жалко скулят деревья.
- Вечно ты видишь и слышишь такое, чего другие не замечают. Ты жуткий враль! - пожимая плечами, сказала девочка.
Она была из параллельного класса. Старшая сестра его подшефного Генки. Ее звали Аня.
"Конечно, если долго молчать, я опять услышу сотни и тоненьких голосов… Это от холода стонет снег, кусты и вот эта лужа, которую затянуло льдом. Все это слышат, но никто не хочет признаться… А может, не хотят вслушиваться? Я раскрою рот, я буду дышать, От пара воздух согреется, сделается теплей".
- Чего ты пыхтишь? - удивилась Аня.
- Я всегда пыхчу. Так я устроен. Я, может быть, паровоз.
- Выдумщик ты - вот ты кто!
- А ты видела а "Повторном фильме" картину с Чаплином "Золотая лихорадка"? Там Чаплин надевает на вилки две булочки и пляшет по столу булочками. Похоже на две ноги! Он, значит, тоже выдумщик?
- "Ме-ельница"! - закричала Аня, и замерзшее ее лицо вдруг сделалось оживленным, глаза заискрились. - "Мельница", "Мельница"!.. Дотащились все же! Жуткий, жуткий мороз!
Ресторан "Мельница" выглядел снаружи как настоящим старая мельница. Темные неподвижные ее крылья прочерчивали зимнее небо.
Сталкиваясь друг с дружкой плечами, ребята вошли в ресторан. Их обдало теплом, оба сразу приободрились.
- Ну что ж, давай раздевайся, - сказал он тихо.
- Погоди. Сейчас… Дай немного передохну.
Когда сняли пальто, оказалось, что Аня в летнем розовом платье с короткими рукавами.
- Ты что, обалдела? - спросил он свистящим шепотом. Ясно, что ты померзли; зимой - и без рукавов.
- A школьников не впускают, - тоже шепотом объяснила она, ни в один ресторан. Даже днем! Неужели не понимаешь?
(И все-то знала эта чертова Анька! Каждый - свое, он про то, как стонут деревья, как пляшут булочки, она - про то, в каком платье ходить в ресторан.)
Перевела дыхание. Он взял ее за косу и весело поволок наверх. Поднявшись по лестнице на три-четыре ступеньки, они перегнулись через перила и стали внимательно разглядывать посетителей первого этажа.
Там пили пиво. Люди сидели у самой вешалки на каких-то больших кулях, изображавших мешки с мукой. Молчали. Было тихо, будто все это под водой. Люди Отхлебывали из кружек и вызывающе жестикулировал и.
Аня и Саша ошеломленно переглянулись.
- Ладно. Пойдем наверх.
Ресторан не только снаружи, но и внутри изображал старинную мельницу. На втором этаже стояли некрашеные столы, в центре зальца - жернов, окруженный скамьями, окна маленькие, как и должны быть оконца на старых мельницах: крохотные, зарешеченные. Сквозь них проходил зимний свет. Все вокруг было ярко освещено электричеством. Посетителей много. Но почему-то странная тишина. Она прерывалась лишь отдельными гортанными возгласами.
Аня с Сашей были первый раз в ресторане, в оба ничего не могли понять. Они вздыхали, оглядывались.
Подавальщица разносила в кувшинах пиво. (Видно, пьяное, потому что все на втором этаже - все как есть - были красные: стало быть, напились.)
И вдруг завращался жернов посредине зала - деревянный отсек, окруженный скамейками. Скамьи стояли на своем месте, и а них - посетители, а жернов крутился, крутился, и с ним тарелки - маленькое напоминание о том, что это ведь мельница и жернов, стало быть, обязан вращаться.
- Сядем, - опешив, сказал Саша. - Вон там, в уголке, в сторонке, возле окна, и побыстрее закажем чего-нибудь. Выпить тоже закажем, ладно?
- Если ты так уж настаиваешь, я согласна… Саш, покажи, как танцуют булочки.
Он взял две вилки, надел на каждую по корочке черного хлеба и принялся изображать две пляшущие ноги.
- А ловко у тебя получается! - раскрыв рот, сказала она. - Ты прямо артист.
Саша между тем был несколько озабочен. Как любой подросток, первый раз в жизни пригласивший девочку в ресторан, он тревожился: а хватит ли у него "монет" на обещанное угощение. Должно было, по теории вероятности, хватить. Но он все-таки сомневался.
У Саши всегда были деньги. Странно, но ему давал их главврач той больницы, где работала мама. Каждый праздник вызывал к себе Сашу и, сердито хмурясь и блестя на Сашу очками, говорил:
"Вот тебе десятка (или пятерка). Ты - капиталист!"
Были ли это деньги месткомовские или личные главврача. Саша понятия не имел. Он не знал, что их собирают сотрудники "для мальчика Петронэль Куприявичене - матери-одиночки". Привыкнув к этим даяниям, Саша очень спокойно брал деньги, покупал себе книги, краски, мороженое. Иногда он их одалживал матери (Деньги она ему аккуратнейшим образом возвращала)
Сегодня в кармане у Саши было пятнадцать рублей. "Ну, а вдруг не хватит? - Он внимательно изучал меню. - Ура! Мне хватит!"
Подошла подавальщица. Мальчик принялся бодро заказывать, девочка отвела глаза.
А вокруг все стояла странная какая-то тишина. Люди на втором этаже энергично жестикулировали.
И тут Аня с Сашей вдруг догадались, что их окружают глухонемые - глухонемые абонировали ресторан.
- Это же надо! - удивленно сказала Аня.
А знаешь, почему глухонемые такие жизнерадостные, веселые? Мне кажется, оттого, что они не слышат слов. Их нельзя унизить, ранить, задеть…
- Саша! Но они же могут избить друг друга!
- Это совсем другое, что легко забыть.
- Знаешь что?., - У Ани голос охрип. - Пусть у нас с тобой будет наша азбука, Глухонемая… Если я тебе сделаю больно или ты мне… мы скажем друг другу: "Давай-ка лучше ударь меня!" Это будет нашим паролем. Ладно?
- Идет! - восхитился Саша. - Ну, а теперь я, пожалуй, выпью.
- Я тоже, - живо сказала она. - Потому что тебе, должно быть, скучно пить одному!
- Хорошо. А за что мы чокнемся?
- За слова!
- За какие?
- Ну… за слово "счастье". Идет?..
Ребята принялись есть, но все время оглядывались, опасаясь, что кто-нибудь их увидит (кто-нибудь из школы). Однако вокруг были только глухонемые.
- Пойдем наверх, поглядим, что там, ведь над нами третий этаж.
- Хорошо. - ответила Аня.
Но наверху была все та же мельница с крохотными, зарешеченными оконцами, а у столов сидели все те же глухонемые. Во главе большого стола - глухонемая невеста с глухонемым женихом. Они отчаянно веселились.
И вдруг заиграл баян… (Баяниста пришедшие, видимо, захватили с собой.) Для кого он играл?
- Может, они, как Бетховен: слышат не слыша, - предположил Саша.
Глухонемые пошли танцевать.
- Давай-ка тоже немного покружимся, - попросила Аня.
- Нет, нас могут застукать.
- На нас не написано, что мы - школьники!
- Вот если б я был Бетховеном…
- Бетховен был мрачен. Он не танцевал.
У обоих кружились головы, но выйти на середину зала они все-таки не решились.
И вдруг оба увидели занавеску из бамбуковых палочек. Она прикрывала стол, на который составляли грязную посуду. Угол был тих и темей. Аня первая с любопытством шагнула а закуток.
Оказавшись в закутке, Саша быстро сжал ее уши, слегка видневшиеся из-под кос. Она была словно заперта в двух больших, чуть вздрагивающих ладонях. Волна нелепого восторга понесла его; наклонившись к ее лицу, он ее осторожно поцеловал сначала в висок, где прозрачная жилка, потам вздохнув, поцеловал в пробор.
Девочка, как тогда, в трамвае, подалась вперед, даже слегка приоткрыла губы, будто чего-то ждала.
"Чего она ждет? Чего хочет? Что я должен сказать или сделать?"
Вся она - неподвижностью, и этим наклоном, и тем, что первая скрылась а закутке, - вызывала его на новые и новые поцелуи.
"А косы целуют? - в замешательстве спрашивал он себя, - В кино я что-то этого не видал. Я бы поцеловал ее в губы, но в губы я не могу, мне почему-то мешает нос".
Все кружилось от выпитого вина - стены, стол, неприбранные тарелки. Он снова и снова набирал воздуха в легкие, чтобы кое-как справиться с бьющимся сердцем. Где-то рядом с девочкой билось оно. Может, она это слышала?
Шаги подавальщицы.
Как воры, отпрянули они один от другого.
Ушла подавальщика.
Он прислонился к стене плечом. У самого горла билось его злосчастное сердце.
- И не стыдно тебе? - вдруг, подумав, сказала девочка.
Он не ответил, почувствовав себя глубоко уязвленным.
Оба стояли сердитые, исподлобья глядя друг другу а глаза.
И вдруг она рассмеялась:
- Саша! Уж лучше ударь меня! Ну?! Валяй.
2
Змей - дело летнее. Или, а крайнем случае, весеннее. А Саша соорудил для Генки зимой, во время большой перемены, чудесного змея из белой бумаги, с завивающейся бородой из ваты, змея, похожего на деда-мороза Почему-то сегодня Генка казался Саше особенно грустным и беззащитным.
Одна беда - их змей не хотел взлетать: он волочился по грязному городскому снегу и, как его ни направлял в в сторону ветров с Боливажиса, змей упрямо подметал курчавой бородой улицы.
- Генка, о чем ты думаешь?
- Так. Ни о чем.
- Новую вату тащи, мы ему приклеим другую бороду. Ну! Давай…
- Угу.
- Генка! Куда ты смотришь? Не слышишь?
- Угу. Я слышу.
- Саша!.. Поговори по-змеиному! - орали Генкины одноклассники. - Ты же можешь разными голосами!
- По-змеиному не могу.
Но вот змей взлетел. Сперва неуверенно, потом жестче, прямее, взвился, встал - весь белый, как белая свечка, над дереном, над голыми его ветками.
Солнце было до того яркое, что приходилось щуриться, чтобы разглядеть змея. Все выше и выше взвивался он на своей веревочке. Похоже было - сейчас сольется с солнышком, с голубизной неба.
Змей, размотав всю веревку, стоял неподвижно в воздухе над школой, дамами, дымками, вившимися из труб.
- Саша, - вдруг сказал Гена шепотом, - нашу маму… Ты слышишь, Саша?.. Маму арестовали!
- Что-о-о?!
- Как же вы Живете теперь?.. Одни?
- А мы не живем: мы так… И Анька велела, чтобы молчать, чтоб ни слова… Ясно?
Веревка вырвалась на Сашиной руки. Змей, вернее, веревочка, к которой он был прикреплен, зацепилась за ветку самого высокого дерева.
- Генка, не уходи сегодня после уроков! Меня подождешь. Ладно?
- Угу.
Они вместе шагали к Генке. День был яркий. Ветки блестели от инея, от множества маленьких, мелких солнц, стекла домов отражали режущий, продолговатый свет. Сугробы, припорошенные уличной чернотой, невозмутимые, возвышались вдоль тротуаров - ноздреватые и покрытые ледяной коркой. Блестела река. Нет, не река, а лед… Зима на дворе, Боливажис еще в начале зимы покрылся льдом. Шли по улицам школьники и несли под мышкой коньки. Солнце весело отражалось в коньках. Из магазина, где сувениры, смеясь, вышла женщины к вынесли что-то завернутое в бумагу.
Всем - до коньков, сувениров, смеха! Машинам - шуршать колесами, трамваям - звенеть…
Ну, а что же делать прохожим? Замереть им, что ли, с одной ногой, приподнятой в воздухе? А конькам?.. А реке Боливажис? Ветры - ведь это ее дыхание. И откуда только оно берется; река во льду!
- Генка, гляди-ка: змей! - удивился Саша.
Змей, натянув бечевку, висел посредине улицы, наверху, о поднебесье. Похоже, он следовал за ними, как пес.
- Да… Действительно! Змей! - подтвердил Генка.
Мальчики, задрав головы, с удивлением смотрели на змея.
- А вот ваш подъезд, - вздохнув, сказал Гена.
Заплакать от жалости при виде их дома было нельзя.
Даже если бы Саша этого и захотел; дом как дом - новый дом в центре города, на одной из лучших городских улиц. К квартире веда добротная лестница с большими каменными ступенями (не лестница-развалюха, как у некоторых других).
- Анька! Открой. Это я. Я, Гена.
Открыла босая, нечесаная. Увидев Сашу, стала судорожно подбирать волосы.
- Натрепался, да? - спросила она у брата.
- Я ему одному сказал.
Комната оказалась большой, красивой, с полированной мебелью, на окнах - новые занавески.
Саша вошел и, не раздеваясь, робко присел на краешек стула (из уважения к чужому горю). Он продолжал держать в руках свой портфель, не решаясь пристроить его даже к ножке стола, не решаясь пристально глянуть на Аню.
И вдруг сдвинул брови, спросил;
- Аня, я вижу - ты недовольна, что я пришел?
- Только мне дела что до тебя! Просто ты теперь одно, а мы - совершенно другое… Понял? Ты - школьник. А мы… Генку возьмут в интернат… А мне уже скоро шестнадцать, меня не возьмут, мне придется работать, чтоб передачи маме…
- Да. Но ты можешь в вечернюю школу…
- Я не образцовая. Не показательная!
- Анька! Брось дурака валять! Ты же хотела идти к театр, к Ушинскису. Осенью ты собиралась держать экзамен.
- А теперь похожу с метлой. Только Генку жалко… И маму… И… И зачем ты пришел?!. Зачем? Чтобы давать советы?..
- Я пришел, потому что…
Он не знал, почему пришел. Он пришел, чтоб помочь, но не понимал этого.
И вдруг, бел всякого перехода, Аня зло и горько заплакала. Уронила на руки голову, оперла локти о стол.
Что в этих случаях полагалось делать? Этого Саша не знал. Может, надо было погладить плачущую по голове? Но гладить ее - хоть тресни - ему не хотелось. Даже тошно было подумать об этом.
Помолчали. Молчали долго. Она все плакала.
- А кто у вас есть из родственников? - прищурившись, спросил Саша.
- А ты кто такой?! Педсовет, да? Кто тебе позволил к нам приходить и выспрашивать?
- Я позволил, - ответил Гена. - Саша! У нас есть бабушка.
- Дай-ка мне адрес бабушка.
- Не смей волновать бабушку! - закричала Аня, - Мы - сами!
- Она живет не здесь, - объяснил Гена. - Она ничего не знает. Она в Каунасе. Понимаешь?
- А я ей дам телеграмму… Гена! Пойдем со мной - дадим телеграмму… Я… я все, что могу. Я… я полы помою… Аня! - Он рассмеялся. - Знаешь, и отлично мою полы!
- Я тебе не позволю мыть наши полы! Это наши, наши полы…
- Аня! Ударь меня.
Она подошла и ударила его кулаком в грудь. Она лупила Сашу, не в силах остановиться, злые слезы текли по щекам и носу, а он, прищурившись, глядел на нее, поглубже сунув руки в карманы куртки.
- Ой, ой, - суетился Генка, пытаясь ее оттащить. - Ой, она, наверно, с ума сошла!.. Она сказала, что подожжет себе ресницы и брови. Я караулил ее всю ночь.
- Никогда я этого не говорила… Он врет, он врет… Если ты расскажешь кому-нибудь… Если ты в школе… Имей в виду…
- Аня! Ты можешь опомниться и ответить: за что вашу маму арестовали?
- За растрату. Ведь ты же знаешь, она работала в пошивочном ателье… Она хотела… хотела, чтоб мы жили не хуже других…
- Ладно. Давай разберемся… Хоть деньги-то у вас есть? Вы сегодня ели?