- …Я как-то не знаю… Вот, разве, музей. Это - новое здание. Там все из стекла… На улице - снег, и сквозь стекла - снег, а о гостиной, где его музыка, там тепло. Люди сидят и слушают. Нас возили зимой на экскурсию во время каникул. В Каунасе - там повсюду Чурлёнис… Даже в Музее скульптуры и витражей (это в старом соборе). Кажется, будто звучат стены: откуда-то из цветных витражей льется музыка. В этом музее тоже очень тепло и так торжественно и красиво, что не хочется уходить… А еще исполняют Чурлёниса на колоколах.
- Как это - на колоколах?
- Есть в Каунасе такие знаменитые колокола, их отливали в Бельгии. На этих колоколах играет Органист Гачаусус со своим сыном Гедвином.
Сана медленно опустила руки. Она слушала Сашу, обдавая его живостью и теплотой коричневых глаз.
- Сана, играй!
- Я раньше выучу. Хорошо?
И вдруг в ней что-то заискрилось, и она сказала лукаво (видимо, для того, чтоб его смутить):
- А ты красивый… Ты это знаешь?
- Не знаю. И знать не хочу. Я совершенно не виноват.
- У тебя фигу-у-ура! - заметна его растерянность, безжалостно продолжала, она. - Как будто ты Адонис!.. А ресницы!.. Отдай мне свои ресницы.
- Бери, пожалуйста!
- А про-филь! - дразнила она его. - Ты до того красив, что завидки берут.
Я бы в нее не влюбился. Нет. Она уж очень в себе уверена. Анька дерзила мне от смущения… а эта… Эта сама смутит хоть кого… Нельзя угадать, что она скажет и сделает…
Кто-то вошел в столовую. Еще до того, как глянуть в ту сторону, Саша начал густо краснеть… Так и есть: она!
- Здравствуйте, мальчик, - сказала ровным и каким-то сдавленным голосом Лана Пименовна.
- Мама!.. Но ты же знаешь, что его зовут Саша! - с мягким упреком ответила Сана. - Как папу: Сан Санч.
- Садитесь-ка оба завтракать, - не поднимая глаз, ответила Лана Пименовна. - Отец появится скоро, пошел умываться… Встает позже всех - работает по ночам. Он у нас, видите ли, не вытирает рук!.. Моет, но не вытирает: у нею руки как щетки. Жесткие. Отец говорит: "Вот еще! Вытирать - проволочка времени".
Говоря все это, Лана Пименовна улыбалась, улыбка ее была напряженной, фальшивой… Большие коричневые глаза не смотрели на Сашу. Она была маловата ростом, стройна; полуседые волосы, коротко стриженные по современной моде, а лицо не то чтобы моложавое, а молодое. Если бы не седина, она бы по внешнему облику годилась в дочери Сашиному отцу. На ней был черный японский палат до полу. Рукава халата широкие. Лана Пименовна хозяйничала у обеденного стола, движения ее рук так женственны и мягки; лицо прелестно (если б не сомкнутые над переносицей брови и этот ускользающий взгляд больших темных глаз). "Она неискренна. Она меня ненавидит". (И в голову мальчику не пришло, что ей не за что было его любить. Ведь она страдала, глаза ее были воспалены. Саша этого не заметил.)
Вошел отец в домашней куртке, сказал:
- С добрым утром.
- Я принес вашу шляпу, Александр Александрович, вы ее у меня забыли. ("А не сказал ли я лишнего?") Я оставил шляпу в передней.
- Папка клялся, что выбросил шляпу в реку! - захохотала Сана.
- Заставляют шляпу носить, а она у меня почему-то на голове не держится. Не шляпа, а верный пес: где бы я ее ни забыл - она возвращается.
Сели к столу.
- Я уже завтракал, - смущенно заявил Саша.
- Вот нечестно! - ответила Сана. - Будешь во второй раз… Вот тебе яйцо - ешь яйцо. А хлеб в тебе намажу. (И вдруг она обняла его и прижалась к его щеке с уже выбивающейся щетинкой.) Я так по тебе стучала! Я так рада, что ты нашелся! Я знала - ты где-то есть. Когда я была маленькой, и придумала вот что; будто спускаюсь в какой-то колодец, а там - подземное царство и живут мальчики… Я руки целую хозяйке колодца и говорю: "Здесь где-то мой брат!.." И зову тебя… А ты мне не откликаешься. Я всегда приставала к папе и маме, чтобы они мне купили брата… Я всех изводила, я так завидовала каждой девочке, у которой брат, братья!..
Все молчали. Лана Пименовна еще суровее сдвинула брови.
Сана была ниже Саши на пол головы, ее волосы щекотали Сашину щеку. Никогда и никто на свете не был так ласков, так нежен с ним.
Вошла домработница, внесла две кошелки с продуктами, видимо приготовленными для дачи, прислонила кошелки к стене, взглянула в сторону Саны, сказала:
- Снюхались!
- Что это значит, Александра Алексеевна? - спросила хозяйка.
- А то, что это я себе говорю, не вам. А то это значит, что вы как есть всю ночь сегодня не спали и не гасили света. А то это значит, что я заглянула в щелку - думала, погасить забыли, - а вы у стола и плачете. Это значит, что хоть и профессор мужик-то ваш, но наплевал вам в душу не хуже, чем самый что ни на есть серопятый. Мужик - он мужик в есть! И ежели вы святая, так это еще не значит, что…
- Довольно! - обомлев, оборвала ее Лана Пименовна и вскочила из-за стола. - Я сама могу за себя постоять, мне не нужны защитники! И… и дети тут ни при чем.
Когда она встала, подбородок ее дрожал от сдержанной ярости.
- Как вы можете?! - вне себя вопрошала она. - Ведь, кажется, человек пожилой, почтенный. И верующий…
Саша низко опустил голову, он был готов провалиться вместе со стулом.
- Так! Добивайте! - Сказал отец. И, сжав два больших кулака, вроде бы почесал ими голову. - Добивайте. Пусть… Как хотите! Оправдываться не буду.
- И что? - не потерявшись, сказала ему старуха. - Ежели я пожилая, так это еще не значит, что я немая!
- Мама! Ты нас распустила, - сказала Сана.
- Да, - спокойно ответила Лапа Пименовна. И, красная, села к столу. - Кому чаю?.. Саша, хотите чаю? - Она впервые назвала его по имени. И вдруг не выдержала, взорвалась: - Вы должны понимать, что меньше всего виноваты вы. Мы… мы… вообще никого не виним. А на нее внимания не обращайте: она наш цербер. Она говорит: "Вот помру я, помру, а вы как будете без меня?" А я отвечаю: "Все трое тоже сразу помрем! Одни за другим. От грязи и голода!" Так-то, Саша. Мы вынуждены терпеть.
Саша медленно поднял глаза и заставил себя поглядеть в глаза Лане Пименовне:
- Я ее понимаю… Она… она как раз очень искренний человек. - И, смутившись своей невольно вырвавшейся дерзости, добавил почти шепотом: - Она искренне любит вас.
- Уж будто кому-то нужна любовь старой ведьмы! - раздалось из коридора.
- Ну, знаешь ли, - сказал Александр Александрович, - по-моему, это переходит меру добра и зла. Она - любит, а я - не люблю. Она - искренна, я - лукав. Я… я… - Он задумался, не обратить ли снова сжатые кулаки против своей головушки. Но отказался от этой мысли, поскольку никто ему не сочувствовал. - Давайте-ка собираться, переменим, так сказать, пластинку и обстановку. Саша, действуй! Бери кошелки, тащи их вниз. Лана, Сана, одевайтесь-ка, не возитесь: одиннадцать часов. Скорей! А то меня, чего доброго, здесь на чистую воду выведут! Сыт! Сыт, так сказать, вполне. Сыт по горло! Я чрезмерно сыт. Сыт чрезмерно. Действуете: в бой!
7
Машину собиралась вести Лана Пименовна. Она для этого переобулась, надела тапки и сделалась вовсе маленькой. Лицо ее между тем хранило строжайшее выражение. Лана Пименовна надела очки - голубые, в круглой оправе - и вдруг прочесала пятерней волосы (была у нее такая мальчишеская неожиданная привычка - пятерней прочесывать волосы, откидывая со лба седую прядь).
"Надо говорить, говорить что-нибудь, - думал Саша - Нельзя молчать. Особенно мне. Я должен притвориться, будто попросту еду в гости… Ничего особенного не произошло. Говорить, говорить… Скорей!"
- В этих очках вы похожи на стрекозу, - обратился он вдруг к Лане Пименовне.
И сразу опомнился, покраснел, смутился.
- На стрекозного деятеля, - подхватил его шутку Александр Александрович. - Лана! Ты имеешь у Саши успех.
Лана Пименовна сдалась: она улыбнулась. Улыбка, как и всегда, словно походя, освещала ее лицо; из-под пухлых губ, выражавших силу и твердость, мерцали два ряда белых зубов, не тронутых возрастом Улыбка производила в этом лице будто целую революцию: из строгого оно становилось шутливым и озорным, видно было, что Лана Пименовна не так уж серьезна, как хочет казаться.
- Ну? Вы, надеюсь, сядете? - сдвигая брови, спросила она.
- Сядем, сядем.
Крякнув, рядом с ней сел Александр Александрович, сзади - Саша и Сана.
Машина тронулась.
- Саша, расскажи что-нибудь, - попросила Сана: она тоже, видимо, очень хотела разрядить всеобщее напряжение.
- Рассказать? А что?
- Про ваш город… Про ваш знаменитый театр… Ты хоть разочек видел Ушинскиса?
- Ага, - смущаясь, ответил Саша. - Я с ним лично знаком… Но об этом я не буду сейчас рассказывать. Ладно?
- Конечно, как хочешь. Ты только о том, о чем тебе совершенно просто…
- Мы знакомы зрительно почти со всеми актерами города. Город маленький: постоянно встречаешь актеров мм улице…
- Ладно, - вдруг перебила Сана, - А ты не халтурь. Докладывай-ка о близких своих друзьях.
- Знакомых своих, - понимаешь, ну, личных, - у меня почти нет. Мы жили очень уединенно. Когда я закрыл наш дом… мой дом… и у входа поставил метлу… Вернусь - так пусть хоть метелка меня встречает. Сколько помню себя, столько помню эту метлу.
Они говорили почти шепотом. И вдруг Саша заметил в крошечном зеркальце над водителем глаза отца. Глаза смотрели на Сашу, пользуясь этим зеркальцем, смотрели пристально, в них теплился острый огонь - особое выражение любопытства. Оно не вязалось с полнощеким лицом, выдававшим якобы только скрытое добродушие. "Кто он?.. Что он?" - снова подумал Саша и замолчал. Он понял: отец прислушивается.
- И никого ты в городе не оставил, кого бы очень хотел повидать? - вдруг спросил отец.
- Оставил… То есть не оставил… То есть да… Но я с ними в последнее время совсем не виделся. Это один мальчонка из нашей школы, он перешел в пятый класс, и одна: девочка Аня. Она уже школу окончила. Они… Мне показалось, будто они бежали за поездом, когда я ехал в Москву… Но, может, это мне только померещилось?
- Нет, нет, они бежали, - щедро и убежденно сказал отец. - Как же так "померещилось" - ведь ты не спал, не напился. Ты, должно быть, стоял у окна и смотрел на перрон.
- Да.
- И они махали тебе платками.
- Откуда вы знаете? - засмеялся Саша. - Они действительно изо всех сил махали платками.
- Как не знать!
- Видите ли… Сперва мы… мы очень дружили. И вдруг их бабка попросила меня у них не бывать.
- Бабушка - не они, - сказал Александр Александрович. - Разве мы в силах ответить за наших бабушек?., И за наших близких вообще?
Саша замер с полуоткрытым ртом.
В самом деле! И как мне это не приходило в голову?! Моя мама, она тоже странно, верней, странновато встречала моих друзей. I! Анька… Может быть, она мучилась? Может быть, из-за этой истории с бабкой с уме сходила! Я же видел Аню на маминых похоронах… Конечно, не только ее одну - были все десятые классы. Но Анька…
Саша примолк, задумался.
В зеркальце над сиденьем шофера блестели глаза отца. Потом глаза осторожно закрылись: Сан Санч дремал или спал - кто знает?
Машина выехала за черту города. Мальчик смотрел в окно. Его поражал какой-то блеклый, что ли, цвет неба - огромного, даже какого-то необъятного. Небо у них в Литве много ярче, синее.
Дома большие чередовались с маленькими, обнесенными палисадниками, как у Саши на родине. А вот и леса. На смену тощим лесам пришли другие - с большими, густыми кронами. И все это шелестело, вспархивало, дрожало, мчалось, перебирало в небе листками, ветками, вставало зеленой стеной, необозримостью. Все было в свету: каждая канава, каждый комочек глины и каждый куст.
Всему хватает света и солнца, значит, хватит и мне!..
Быстрая езда завораживала, пьянила.
"Неужели же это когда-нибудь кончится? - в восторженном замешательстве думал Саша, - Неужели когда-нибудь надо будет вылезти из машины?"
- Саша, ты захватил плавки или вторые трусы, чтоб купаться? - строго спросила его Лана Пименовна. - Около нашей дачи река.
- Не захватил, - ответил Саша и побагровел.
"Трусы"! И как ей только не стыдно- "трусы"! И как она только может! Она же не моя мама, чтобы такое спрашивать!
Однако есть размышления, которые вроде бы совершенно лишние. Лана Пименовна бесспорно не его мама. Тем не менее он все же носит трусы. Поду-у-маешь, что за особый позор - трусы?.. На нем трусы, и на всех трусы. Это ясно. Хотя про такое публично, по его понятиям, не говорят.
8
Мосток полусгнивший, старенький - не мост, козырек от огромной кепки над бегущей рекой, над ее ни на секунду не убыстряющийся течением. Попадет в воду шелка, закружится - и ну уплывать, вращаясь.
- Принеси-ка листок побольше, - сказала Сана. - Я нос заклею. У вас тоже, когда загорают, заклеивают носы?
Этого он не знал.
Она была в крошечных трусиках, крошечном лифчике, на плечах у нее слегка шелушилась кожа. Задумавшись, Сана обхватила колени руками…
Саше вдруг показалось, что у нее удивительно длинные руки, тонкие, как у подростка. То и дело Сана спускала пониже бретельки, повертывала лицо к солнцу.
"Здесь хорошо. - думал он. - Рядом с ней - хорошо. С Аней я прислушивался к себе, и думал, как бы мне чего-нибудь лишнего не сболтнуть… А с ней - нет Я как-то уверен в ней. Рядом с ней - уверен в себе. Сестра!
…В Сану влюблено, должно быть, очень много народу… Интересно, а я бы в нее влюбился, если б она не была мне сестрой?"
- Ну?.. Что ты скажешь о нашем папе? - прищурившись и повернувшись к солнцу, вдруг спросила она.
Саша молчал.
Сана, видимо, и не ждала от него ответа.
- В нашем отце есть что-то, что смыкается с вечностью, хотя ты увидел совсем другое. Он к тебе повернулся не той стороной. Но ты убедишься, вот увидишь - ты убедишься… Он, между прочим, с Оки. Наш дедушка - человек простой, бакенщик. Папа о своем детстве почему-то не говорит. Знаешь, как делятся люди? На тех, что помнят детство, и тех, что его не помнят. Нет, я серьезно… Только как то один разок он рассказывал мне про бакены. Они шли на лодке с дедушкой проверять бакены. Была, ясное дело, ночь и река - без ряби, а в ней - огни. Это бакены, бакены. И от них - световые дороги. А издали - пароход… Он говорит, что небо было черное, без луны, а на реке - бакены: сияющие, большие глаза, совершенно круглые… Наши дедушка с бабушкой давно умерли. Но у нас две тетки там, на Оке, - Варвара и Дарья. Мы им шлем открытки к каждому празднику, и мама - посылки, когда папа приезжает из-за границы.
Она говорила шепотом, хотя на берегу их было всего лишь двое, даже и видно-то не было никого поблизости. Она говорила, и лицо ее освещалось внутренним светом радостного какого-то ожидания. Глаза блестели, обнажались белые, чуть кривоватые зубы. Рот был на редкость красивой формы.
И снова Саша подумал, что сестра его хороша, лукава, причудлива.
- Знаешь, а мой учитель, мой мэтр (понимаешь - мэтр!), профессор Башмачников, - он из того же теста, что наш отец. Ты с ним познакомишься и подружишься. В нем тоже что-то огромно большое, что не вмещается в понятие о человеке.
Она открыла глаза, глаза у нее блестели, речь все убыстрялась и убыстрялась.
- Ты в каком институте? На каком факультете, Сана?
- Да что ты! Мне двадцать четыре года, я уже окончила институт.
- А я думал, тебе лет двадцать!
- Да, так думают все… Я окончила химико-технический и занимаюсь физико-химией угля.
- Какая странная профессия для тебя!