- "Что бы со мной ни случилось, пойди к нему", - как эхо, повторил Бабич. - Подожди, подожди-ка, дай мне сосредоточиться. И это все, что она сказала?!
- А что же еще?! Разве этого мало?
- Нет, это очень много, - тихо ответил отец, встал и задумчиво повернулся к Саше.
Лицо его приняло вдруг летящее какое-то выражение. Было похоже, что он к чему-то прислушивается, к какому-то дальнему звуку… Из этого поразившего Сашу своей значительностью лица словно бы глянула жизнь во всей ее бесконечной сложности. Оно стало не просто добрым, не просто задумчивым, - это было лицо душевно богатого человека, тронувшее Сашу красотой и неожиданностью выражения.
"Но что же я такого сказал?.. Что я сейчас такого ему сказал? Откуда эта перемена?" - спрашивал себя Саша.
И не мог ответить себе. Перед ним было нечто большее, чем он мог понять.
- Стало быть, она замуж, так и не вышла? Так, так… - медленно проговорил Бабич, - А где ты, Саша, остановился? Или прямо ко мне?
- Вы неверно нас поняли, меня и маму: нам ничего не нужно от нас. Я остановился у одной женщины. И деньги у меня есть… И дом! У меня есть все… Мама хотела другого… И я… - я хотел… Конечно, все это очень смешно и глупо. Я скоро сам могу стать отцом… Но если я стану отцом… я для своих детей…
- Подожди, не спеши обидеть меня, дорогой. Мне тоже всегда был очень нужен сынок, - с непередаваемым выражением душевности сказал Бабич, - Но ведь мы не в сказке с тобой живем, мы на суровой, грубой земле… Приходится привыкать к тому, что не все ваши желания исполняются. Дай мне подумать, мальчик. Дай разобраться… И как же, по-видимому, была одинока мать! Я тронут, глубоко тронут, что она назвала меня. Я, поверишь ли, перевернут. Не знаю, право, чем заслужил такое ее доверие. Спасибо ей… Оставь-ка твой адрес, будь добр, я загляну к тебе нынче вечером или в крайнем случае завтра утром.
- Я не хочу… Я не оставлю адреса. ("Что со мной? Я, кажется, сейчас разревусь… Клюнул на первое доброе слово! Не сметь! Не прощу себе! Перестану себя уважать!")
- Адрес, - властно сказал Александр Александрович.
- Извините, но адреса я вам не дам.
- Прекрати! - грозно и коротко слазал Бабич - Человек… гм… человек, между прочны, может не знать, не догадываться, что у него есть сын… Такое… это тебе, между прочим, не приходило в голову?
- Нет, - ответил Саша растерянно.
Отец бросил быстрый, пронзительный взгляд в его сторону.
- И, может быть, я не так уж перед тобой виноват, как ты хочешь представить… Я обдумаю… Пиши-ка адрес. Только будь повнимательней, иначе мы потеряем друг друга, - строго и властно повторил Бабич.
Саша, сам не понимая, что делает, с усталой детской покорностью записал свой адрес на листке научной работы, которую ему протянул отец.
- Хорошо. А сейчас ты пойдешь домой. И ты будешь ждать меня. Ждать спокойно. Не волноваться. Ты будешь и верить и уважать. Идет?
Александр Александрович повернул ключ, открыл дверь и прошел в столовую. Саша встал и пошел за ним.
Однако не успел отец протянуть руку к замку, чтоб выпустить Сашу, как двери сами собой отворились. На пороге стояла женщина - маленькая, с молодым лицом и почти совершенно седыми, по-мальчишески коротко остриженными волосами. Глаза у нее были рыжие, расширенные, большие. Она сказала: "Здравствуй, папочка", бегло поцеловала Александра Александровича и тут же со странной чуткостью перевела глаза на стоявшего подле Сашу. Женщина поняла, вернее, почувствовала, что это не просто пациент. Она догадалась, что Александр Александрович очень сильно чей-то взволнован.
- Здравствуйте, колодой человек, - и лицо у нее от улыбки тотчас сделалось бесконечно женственный, подкупающим.
Энергичный шагом, положив на вешалку шляпу, прошла в столовую (шаг был тяжелый, ноги чуть велики, толстоваты в щиколотке). Из столовой она сказала:
- Чаю хочется так, что даже болит голова. Вы уже напились чаю?
- Никто без тебя не пил.
- Я принесла пломбир. Шоколадный.
- Будешь, может быть, Саша? - нелепо спросил отец, уже протянувший руку к замку.
- Что вы!.. Что вы!
Из глубины квартиры спокойным шагом вышла девушка в стеганой курточке, тряхнула челкой, оскалилась. Сверкнули ее неровные зубы. В глазах стояли слезы. Она сказали дрогнувшим голосом!
- Мама, это мой брат. Папа, прости меня, я заводила часы а столовой. Я… я невольно… Мама! Этот мальчик- он папин сын, и у него умерла мать.
- Неправа! Все это неправда, неправда!
Не помня себя, Саша раскрыл дверь и ринулся вниз по лестнице.
5
Саша лежал на тахте - той тахте, что "снимал" у Екатерины Федоровны. Он лежал, слегка поджав ноги, и притворялся, что читает. Расплывались строчки, он ничего не видел, не понимал. Саша зажмуривался, он заслонял рукой и книгой глаза.
Чувство вины перед Бабичем все росло. И тем тяжелее оно казалось, что Саша не в силах был в себе разобраться.
Я этого не хотел!.. Разве этого я хотел?..
А в ответ вставало вдруг перед ним лицо Бабича, лицо отца, - то раздраженное, то учтивое, то озарившееся внутренним светом.
Кто ты? Что ты? В какое положение я поставил тебя? Ты? Почему же "ты"… Почему "тебя"? Ведь я вас совершенно не знаю, не понимаю…
Саше не хотелось видеть отца, и вместе с тем он ждал его, чтоб оправдаться перед самим собой.
Больше всего ему бы хотелось сейчас спрятать голову под подушку, не думать, не двигаться, не дышать.
Раздался звонок, отчетливый и короткий. Екатерина Федоровна, хозяйка, пошла отворять.
Шаги в коридоре - тяжелые, шаркающие, неуверенные.
Дверь распахнулась На пороге стояла Екатерина Федоровна, за ней - Бабич. Саша приподнялся, чтобы встать, и не смог. Какое-то странное оцепенение нашло на него.
Отец был в соломенной шляпе, как и в тот раз, когда принес домов кошелку с грушами. Шляпка как-то непрочно сидела на его голове - она была маловата. Из-под соломенных полей выглядывало розовощекое отцовское лицо, сияла невинность голубых глаз. Нелепо, но физиономия отца с кустистыми седыми бровями и седой прядью, выбившейся на лоб, напомнила Саше лицо упитанного ребенка. В этом лице была что-то кроткое, обезоруживающее, растерянное.
Прошел в комнату, сел подле Саши.
- Так вот ты, оказывается, где живешь!
- Вы?! - спросил Саша вместо того, чтобы поздороваться. И вдруг: - Вы… сердитесь не меня?
- Что?! Ах, да… У меня, дружок, не хватает времена на то, чтоб сердиться, - усмехнувшись, ответил отец. - Я человек взрослый и занятой. Личной "сердитости" к недовольства мне, признаться, не приходилось испытывать никогда… Тем более к детям, к больным, к любому попавшему в сложное положение.
На Сашу пахнуло запахом пива.
- Вы… выпили?
- Не без того, - согласился отец. - Зашел о пивную, чтобы собраться с мыслями и побыть одному. И выпил, выпил. Пивка… Скрывать не буду. Ты бы тоже выпил на моем месте.
Отец по-детски почмокал губами. Саше даже вдруг показалось, что он беспомощно облизнулся.
К чувству вины тотчас же приплелось другое, не менее сильное: растерянности, разочарования, стыда (но почему же стыда - ведь (Бабич был для него чужой?!)
- А я и не знал, что врачи выпивают, - "вразумительно" пробормотал Саша. - Наши врачи не пили.
- Пиво не выпивание, - вздохнув, пояснил отец. И лицо его приняло задумчивое, детское выражение. Потом глаза как будто бы "собрались" - строго и холодно остановились они на растерянном лице Саши. И вдруг потеплели. - Да, да, дорогой. Тебе тяжело. Тебе сейчас тяжелей, чем мне, ты ведь чувствуешь себя виноватым. Верно? Ты действовал, так сказать, не в своем ключе - в это сложное положение тебя поставили обстоятельства, жизнь… Действовать как бы против себя, наперекор себе самому нам всегда бывает тяжеловато. Но ведь прийти ко мне - не так ли? - тебе велела мать. Ты боролся не для себя. Успокойся. Мне легче сейчас, чем тебе, поверь. Самое тяжкое для человека - это перестать быть гобой. Я остался собой. Я справлюсь… Неясно я говорю? Ты меня, должно быть, не понимаешь?
- Да. Не совсем.
- Тем лучше, тем лучше. К делу: дочь и жена потребовали, чтобы я тебя немедленно и формально усыновил. Вот как просто решилось дело! Тебе сколько лет? Семнадцатый пошел? Я попробовал высчитать, но не уверен как-то…
- И… и вы даже не помните, сколько мне лет? Скоро семнадцать, но… Я возвращаюсь к себе домой. Я это твердо решил!
Навострив уши, прислушивалась к этому удивительному разговору хозяйка комнаты, сидевшая у стола.
- Екатерина Федоровна, - опомнившись, сказал Саша, - если вам не трудно, поставьте чайку, пожалуйста. Вы ведь предупредили, чтобы я не шатался по коммунальной кухне.
- Сейчас, сейчас, - сказала она. - Только я тебе, дружок, посоветую - усыновляйся. Ежели тебя согласны усыновить, то не раздумывай; усыновляйте. Будешь учиться, устроишься. Все же отец - человек солидный.
- Спасибо вам за поддержку, - усмехнувшись, ответил отец, - но этот вопрос мы решим семейно, по-доброму.
Шляпа, которую он по рассеянности забыл на макушке, слетела с его головы и легла на ковер. Лицо удивило Сашу совершенно новым, неожиданным выражением насмешливости. Голубые глаза стали серыми, блеснули жестко и холодно.
Екатерина Федоровна неохотно вышла из комнаты, неплотно прикрыв за собою дверь.
- Саша, - вдруг сказал отец, - когда старшие с тобой разговаривают, неудобно лежать. Особенно если старший - твой гость. Ты ведь здоров, не болен?
- Извините! - И Саша растерянно спустил с тахты ноги.
Теперь они сидели рядом, прижавшись плечами друг к другу; тахта была старая, внутри нее - большущая вмятина, сидевший на ней человек невольно соскальзывал к середине.
- Чего уж там! - усмехнулся отец. - Пусть все будет, Саша, как есть. Никого мы с тобой не переубедим. Я все сделал, чтобы разъяснить, успокоить… Напрасно! Меня не желали слушать - слушать и понимать. Слушать и верить - искусство! Видишь ли… Я и Лана Пименовна, мы никогда друг другу не лгали. А если лгали, так только оберегай друг друга. Ты понял?.. И больно это, когда ты прожил жизнь с человеком, а тебе не верят, не доверяют… Я это понял и бросил оправдываться. Зачем? Словами, Саша, по-видимому, оправдаться нельзя. И нельзя представать перед самым родным тебе человеком в качестве подсудимого… (Отец думал вслух, не смотрел на Сашу.) Она должна была меня расспросить. Сама, без ее доверия мне словно недостает воздуха. Ты не представляешь себе ее честность в прямоту… И вот мне приходится на старости лет убеждаться в практической верности положения, что недостатки наши - продолжение наших достоинств. Прямота, принципиальность… а продолжи их в пространстве - они перейдут в нетерпимость. Правдивость - не флаг, который мы носим перед собственным носом. Правдивость и подозрительность несовместимы. Веря себе, надо верить близкому, не сомневаться в ней. Тебе странно, должно быть, Саша?.. А впрочем, зачем я все это говорю? Тебе, вероятно, неинтересно, особенно в те минуты, когда должна решаться твоя судьба.
- Я уже все решил. Сам решил.
- Моим сыном ты будешь, Саша. Это тоже вопрос решенный, - спокойно ответил ему отец, - Он решен не тобой, а мной… Если хочешь знать, ты уже и сейчас мой сын. Ты ведь судишь меня, не так ли?.. И вечно будешь судить - точно так же, как наша Сана.
"Наша"!.. Значит, я тоже "его"?
- Мы постоянно держим перед детьми свой экзамен. Экзамен трудный… Сперва сложный возраст - от трех до семи. У него даже есть название: "Эдипов возраст", - это время, когда формируется человек, сознавая себя частью мира, частью Вселенной. Доверчивость, открытость, контактность отношения к другому полу формируются именно а этом возрасте. Ты меня от этого сложного возраста освободил… А потом - пубертатный период…
- Что?
- Пубертатный. Возраст подростка… Многие остаются подростками на всю жизнь, и это тоже в известной мере вина родителей. Воспитывать человека - дар. Сдать этот трудный экзамен на "пять", то есть безукоризненно, не может, пожалуй, ни одни человек. Наша жизнь коротка, мы не успеваем созреть как следует к приходу физической старости, формируется ум, - но не мудрость!.. А наша привязанность к нашим детям? Родители - люди. А раз люди - значит, слабы… Дети - судьи. Постоянные, неутомимые судьи своих родителей… Родители - их вечные должники.
- Да, да… Я почему-то маму всегда судил. Но я думал… Я был уверен, что это не все, а только я… А вы… Скажите, пожалуйста, вы ведь помните. мою маму? Она хороший человек, верно?
- А как же, - ответил отец. - Она человек прекрасный… Огромного скрытого темперамента. Необузданный человек, такая же, как и ты. Она тебе передала свою эмоциональность. К тому же мать была поразительно хороша. Одна из красивейших женщин, которых мне доводилось видеть. Удивительна все же щедрость природы.
- Вы сказали… эмоциональна. Но мама, она была очень сдержанной, неразговорчивой. За всю мою жизнь я не видел ни разу, чтобы она вспылила.
- Семнадцать лет - срок большой. Видно, перегорело в ней что-то, ушло в подполье… Саша, а у тебя нет отчима? Мама замуж действительно не выходила?
- Нет! Что вы!
- Чем ты так возмущен, дружок? Вопрос естественный. Молода и прекрасна. Достойная дочь Литвы.
- Нет, нет… У нас даже дома никто не бывал.
- Что-то, видно, в ней надломилось, - ответил отец. - Такие люди, видишь ли, однолюбы. А я… я во всем виноват! Я к ней, стало быть, не нашел ключа.
Хмель с отца сошел, и Саша подумал вдруг, что он и пьяным-то не был, а лишь притворялся. Для простоты. Но говорил он как-то уж больно много… И пивом от него продолжало пахнуть.
- Вернемся, однако, к нашей семье и к нашему делу. Это Сана потребовала немедленного усыновления и чтобы ты перебрался к себе, то есть к нам… А мать ее поддержала. Обе они считают, что ты должен пользоваться всеми правами Саны. Вот как складываются твои дела, мой будущий сын… Собираешься поступать в институт?
- Нет. Не знаю. Я еще не решил… Не хочу поступать, пока не пойму, какую выбрать специальность. Хотелось бы хоть год поработать, подумать. Одно только знаю точно, и вы не сердитесь: я не хочу никакого усыновления. В первую минуту вы от меня отреклись, и я… я этого не смогу простит!.. Не за себя - за маму… Вы только… вы не думайте, что к вас упрекаю…
- Стало быть, я должен выдержать перед тобой экзамен? Экзамен на то, чтобы стать отцом?
Ручку двери задергали.
- Чайник вскипел, - сказала медовым голосом Екатерина Федоровна. - Будете пить чаек?..
- Извините меня, ради бога, - учтиво ответил отец. - Я лично чаю не буду пить.
- Так, может быть, коньячку? - сияя, спросила Екатерина Федоровна, - У меня есть хороший коньяк - три звездочки.
- С удовольствием в другой раз, - ответил Бабич. - А теперь давай-ка договоримся, Саша: завтра суббота. По субботам врачи работают, а в воскресенье мы едем на дачу. Лана Пименовна и Сана просят, чтобы и ты поехал с нами. Приходи ровно в десять, без опоздания.
- Не сердитесь, но я не приду.
- Нет, придешь! - раздувая ноздри, сказал отец. И лицо его стало грозным, властный, почти что злым. - Судьбы людей - не игрушка. Понял? Ты придешь. Мы будем ждать. Вопрос исчерпан. Ждем тебя в воскресенье. Утром… Проводите меня, пожалуйста, Екатерина Федоровна.
Отец не сказал "до свиданья" - он вышел, слегка ссутулясь, не глядя на Сашу.
В комнате на полу валялась отцовская шляпа. Отец забыл подобрать ее.
6
Борясь с собой, стараясь быть очень спокойным, очень "обыкновенным", Саша поднимался по лестнице отцовского подъезда. И вдруг услышал звуки музыки, дальней, едва уловимой. Чем он выше взбирался, тем отчетливей становилась музыка. Соединенная с дальностью расстояния, с тем, что была чем-то очень ему знакома, она рождала в Саше тоску. Тоска была радостная, как в светлом сне, - такую тоску он про себя называл "белой".
…Что же, что же это такое? Откуда оно пришло?.. Он сейчас припомнит! Это что-то давнее, дальнее, как улицы его города с их запахами, как ветры с реки Боливажис… Минуту!.. Сейчас… Ускользнуло. Нет!..
Третий этаж, четвертый… Ах, вот где играют - за дверью отцовской квартиры!
Зажмурившись, Саша быстро нажал звонок.
Ему открыла незнакомая пожиная женщина, видимо домработница. Открыла, глянула сердито из-под бровей, повернулась и тут же ушла.
Играла в столовой его сестра Сана.
Когда он вошел, она встала, вернее вскочила, побежала ему навстречу, натянуто улыбаясь.
- Саша-а! - сказала сна протяжно… И улыбнулась снова, но на этот раз ясной, мягкой улыбкой. - Можно я тебя обниму, Саша?
Движения ее были скованны, выражали смятение, но голос тверд, а глаза безупречно ясны, правдивы.
- Ну, чего ж ты молчишь? Можно тебя обнять?
- Да что вы!
- Не "вы", а "ты". Я твоя сестра. И притом, между прочим, старшая. Не зазнавайся!
Привстав на цыпочки, она живо чмокнула Сашу в щеку.
Девушка была как-то сверх меры оживлена, излишне подвижна (видно, ей тоже трудно давалась эта встреча с братом).
Ее смятение, ее неловкость, ее великодушие тронули Сашу.
- Ну? Чего ж ты застыл? Садись… Нет, рядом со мной, к роялю. Ну? Ты что? Окаменел? Да?.. Давай-ка перелистывай мне страницы. Не будь эгоистом!
Она продолжала играть. И вдруг спросила;
- Узнал?
- Да. Конечно, узнал: ты Сана.
- Да нет же - Чурлёнис… Я играю Чурлёниса.
Как это странно и хорошо! Неужели такое бывает?..
Кто-то вот эдак взял и начал сразу о нём заботиться. Какая удивительная душевная деликатность! Неужели она его любит? Нет… Но, должно быть, хочет принять, полюбить.
Растерянный, он сидел рядом с ней, не зная, что а сказать, как выразить ей ответную нежность. А она продолжала скороговоркой, преодолевая неловкость первых минут:
- Я сразу достала Чурлёниса. - И она радостно щурилась на страницу переписанных кем-то нот. - Достала позавчера, когда к тебе уходил наш папа. ("Наш"! Как хорошо она это сказала - "наш".) Мне добыл один мой поклонник - зануда страшный! Я тебе потом его покажу… Он старается! Он ко мне подлизывается, понимаешь?
- Это играют у нас а Музее Чурлёниса, в Каунасе, - там есть такая большая белая комната… Ты не бывала я Каунасе?
- Нет. Но теперь я поеду. Хочешь? - Сана тряхнула челкой и прямо, открыто и ласково заглянула Саше в глаза.
"Как она красива! И как особенна… Лучше Ани? Да. Много лучше. Если б она не была мне сестрой, я бы… я…"
Его трогало дерзкое движение ее головы, когда она как бы отбрасывала назад челку, ее открытый до беззащитности, доверчивый, ясный взгляд…
"Сестра-а-а! У меня се-стра-а-а!.. Нет, это просто немыслимо, невозможно… И это… Да, это хорошо!"
- Ну? Чего ж ты примолк?
- Я смотрю на тебя.
- И как?
- Ты красивая.
- Верно. Ты совершенно прав. Так держать! Расскажи-ка о Каунасе, о Чурлёнисе.