Тот сделал повелевающий взмах. В соснах зарокотал мотор, появился крохотный трактор. Толкал перед собой решетчатый, на колесах, короб, в котором колыхалась, пугливо переступала ногами самка оленя. Розоватое, в золотистых крапинах туловище, точеная мягкогубая голова, на которой мерцали, страшились, умоляли влажные, окруженные ресницами глаза. Тракторист в комбинезоне, ловко управляя трактором, подогнал клетку с оленихой к жилищу тигра. Щелкая электрическими замками, служитель отворил двери в обеих клетках, и между тигром и оленем больше не было разделяющих стальных перегородок.
- Ну, давай, давай, пошла!- подгонял он олениху, толкая кулаком в мохнатый дышащий бок. Животное упиралось, отступало, мелко дрожало. С ужасом смотрело в свободный от решетки проем, в котором желтела сонная полосатая громада, - Давай ее, суку, выдавливай! - сердито приказал трактористу служитель.
Тот что-то нажал на пульте. В клетку стала въезжать штанга с поперечиной. Коснулась оленьих ног, давила, толкала. Животное приседало, противилось, скользило копытами по стальному поддону, а потом неловким больным скачком впрыгнуло в тигриную клетку, шарахнулось, прижалось к железным прутьям. Служитель замкнул дверь. Трактор отъехал.
- Ну что ж, блюдо подано. Пожалуйте кушать, - Рем наслаждался зрелищем, которое воссоздавало в искусственных условиях вековечную драму живой природы, где совершалась непрерывная схватка. Происходило поедание одних другими. Благоденствие слабых приносилось в жертву процветанию сильных. Не было места этике, состраданию, а торжествовал закон выживаемости и пирамидальной иерархии видов.
Тигр продолжал лежать. Шевелил ноздрями, тревожно, жадно втягивал воздух, пропитанный оленьим страхом, предсмертным потом, влажной удушливой прелью. Его сонные глаза расширились, наполнились изумрудной тьмой. Почернели, выпукло уставились на добычу, словно гипнотизировали ее. Олениха теснилась к железным прутьям, ноги ее подкашивались, из глаз текли слезы. Тигр набухал, увеличивался, мускулы его наливались огненной силой, хвост с деревянным стуком ударял о пол клетки. Шумно метнулся, сверкнув клыками, ударяя их блеском в оленье горло, громко сокрушая добычу. Розоватое пятнистое тело билось под полосатой черно-рыжей громадой, копыта скользили, глазастая голова запрокинулась. Тигриная пасть хрипела, вырывая из оленьего горла кровавый комок, и в открывшейся дыре хлестала кровью порванная артерия, дергалась трубчатая трахея, из которой вырывался свист. Был виден белый олений пах, нежные соски, курчавые ляжки, из-под которых вытекала прозрачная лужа. Тигр хлюпал, хрипел, с хрустом ломал позвонки, тянул упругие красные жилы. Олениха еще жила, открывала мягкие губы, скалила желтоватые зубы, на которых дрожал розовый пузырь. Тигр рвал клыками олений живот, зарывался в сочную мякоть, глотал выдранные вместе с шерстью и кишками ломти. Из клетки в лицо Рема бил запах парного мяса, красный дух смерти, удушающее зловонье насилия. Он испытал мучительную сладость, сладострастную дрожь, слепящую судорогу. Повернулся и вяло побрел прочь, слыша за спиной мокрое чавканье и урчанье.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Недавняя встреча с Президентом Артуром Игнатовичем Лампадниковым, когда тот невнятно, полунамеками, завел речь о "монархическом проекте", о чудесном избавлении цесаревича Алексея, о существующем где-то в Тобольске живом престолонаследнике, - эта встреча повергла Виртуоза в смятение. Причиной смятения служило несколько обстоятельств. Во-первых, ему было прямо, без обиняков, предложено сделать выбор в разгоравшейся, выходящей на поверхность борьбе между Ромулом и Ремом, - той борьбе, которую всячески умягчал и сдерживал Виртуоз, видя в ней источник небывалой опасности для государства. Создавая двухкупольный храм власти, конструируя равновесную систему властных полюсов, Виртуоз сознавал всю ненадежность такой архитектуры, ее произвольный, декадентский характер. Замечал деформацию храма, едва заметные, расползавшиеся трещины. Всячески их замазывал, пристраивал к храму контрфорсы, укреплял кровлю тягами, охватывал стены обручами. Однако тектонические толчки и трясения смещали в храме оси симметрии, купола кренились, все больше удаляясь один от другого. Становилось очевидным, что рано или поздно храм рухнет, одна из глав провалится, и возникнет новый, одноглавый собор, отвечающий классическим нормам, способный выдержать тяжесть кровли и стен, противостоять тектоническим сдвигам. Не было сомнений, что рухнет Ромул, а уцелеет Рем, которому предстоит управлять Россией и который столь остро нуждается в его, Виртуоза, талантах.
Однако выбор давался непросто. Предполагал предательство человека, с которым Виртуоза связывали годы великих опасностей, ослепительных побед, невероятных открытий. Карьерным, творческим взлетом, вознесшим его на вершину влияния, Виртуоз был обязан Виктору Викторовичу Долголетову в пору его президентства. Изменить ему, переметнуться на сторону конкурента значило для Виртуоза потерять духовную стройность, ту незыблемую координату, вокруг которой клокотали вихри неустойчивого мира, взрывы вселенского хаоса, бесконечность случайных, не охваченных закономерностями форм.
Вместе с Ромулом они проживали кромешные годы, когда бушевала на Кавказе война и страну сотрясали теракты, города бурлили протестами и Америка через свою агентуру в парламенте, правительстве, бизнесе угнетала Россию, управляя ее политикой, экономикой и культурой. В эти смутные, казавшиеся безнадежными годы, среди техногенных катастроф и природных бедствий, вселенского мора и народного стона, они с Ромулом, как два провидца, разрабатывали идеологию Государства Российского. Сформулировали понятие "суверенная держава", которым отторгали назойливый протекторат Америки, ее претензии на внешнее управление Россией. Ввели в политический лексикон формулу "русская цивилизация", утверждая неповторимый характер русского исторического пути. Недвусмысленно заявили о "русской альтернативе", которую выберет Россия, не желающая встраиваться в погибающий мировой порядок. С помощью церкви, устами ее иерархов, возгласили о Русском Чуде, как о загадочном факторе русской истории, который всякий раз, в период распада и смерти, подъемлет Россию из бездны. Заявили о модернизации страны, о Русском Развитии как о грандиозном проекте, призванном вновь, вслед за Петром и Сталиным, сделать Россию великой.
Теперь же от всего этого приходилось отказаться. Ромул, повинуясь своим капризам, охваченный суеверьем, поверил пророчеству старца и покинул власть, добровольно уступив ее Рему, мнимому другу. Ромул был обречен, и был ли смысл Виртуозу обрекать себя вместе с Ромулом? Служение Государству Российскому было выше служения отдельному человеку. Все побуждало Виртуоза порвать с Ромулом, переметнуться на сторону Рема. Но оставались сомнения, оставались угрызения совести, что являлось роскошью для политика большого масштаба.
Другое, смущавшее его обстоятельство, было еще мучительней. Проект "Лжецаревич", что поручил ему Рем, предполагал создание мифа, написание апокрифа, который вбирал в себя множество людей и страстей, становился частью живой истории. Выхватывался из далекого прошлого и встраивался в настоящее. Отрезок минувшего вживлялся в сегодняшние дни, ломая весь ход исторического процесса. Так в длинную молекулу ДНК встраивается малый ген, меняющий всю формулу жизни. Так в древесный ствол вживляется малая почка, из которой вырастает новый, с измененными признаками побег. Предполагалась операция на историю с непредсказуемым историческим результатом. Прививка на дерево, от которого произрастет либо дивный, исполненный сладости плод, либо отвратительный ядовитый гибрид.
Виртуоз мучился, его одолевали сомнения. Ему предназначалась роль селекционера, который выращивал новый исторический вид. Он становился генетиком, менявшим генетический код времен. Клонировал потомка царской династии и встраивал его в реальность, где не было места династическим притязаниям, царствовал Интернет, торжествовал глобализм, правил новый мировой порядок, змеились интриги спецслужб, возвышался жестокий интернационал, перемалывающий государства и нации. Дело, которое ему предлагалось, могло привести к ужасающим последствиям, как искусственно выведенный вирус мог породить чудовищную эпидемию. Он, Виртуоз, одержимый творческой страстью, лишенный этических ограничений, мог стать источником мировой катастрофы непредсказуемого масштаба.
События последнего царствования свидетельствовали о болезненном завершении огромной исторической эры. Были трупными пятнами, проступавшими изнутри русской жизни. Эти следы гангрены ему предстояло привнести в неокрепшую, ранимую плоть нового Государства Российского. Многолюдные и красочные рок-фестивали на Васильевском спуске соединялись с кромешной давкой Ходынки. В отношения с дружественной Германией Шредера и Меркель вонзался Брусиловский прорыв с разгромом немецких и австрийских полков. На рудниках Потанина и нефтяных полях Алекперова повторялся Ленский расстрел. "Марши несогласных", экзотические и эфемерные, превращались в "кровавое воскресенье". Инспекционные поездки по Мойне предприимчивого мэра Лужкова перетекали в баррикады Красной Пресни, в бои рабочих дружин. Переговоры с Японией о судьбе Курильских островов озарялись кошмарным пожаром Цусимы, выстрелами крейсера "Варяг". Чествование Духовного Лидера России Долголетова становились похожими на празднование трехсотлетия Дома Романовых. Подписание договора между Украиной и Газпромом напоминало отречение царя на станции Дно. Каждое деяние, привнесенное из прошлого в современность, взрывало эту современность, порождало события-монстры, обрушивало историю, в которой начинал дымить, клокотать русский хаос. Вихрями вылетал на просторы России. Начинал бушевать на громадных просторах Европы и Азии. Похожие на бред предчувствия ужасали Виртуоза, мешали взяться за исполнение замысла.
Изнуренный, не принимая решения, избегая встреч, он нуждался в совете и помощи. Отправился на окраину Москвы, на Старо-Марковское кладбище, где была погребена его мать. Кладбище было небольшое, безлюдное, с прозрачной пустотой редкого елового бора, в котором голосисто и печально пела одинокая птица. Асфальтовые дорожки, могильные ограды и памятники, бумажные венки. Отовсюду безмолвно взывали надписи, смотрели оттиснутые на камне лица. Виртуоз читал даты рождения и смерти, остро ощущал окаменевшее время, ограниченную этими датами человеческую жизнь, которая билась в отпущенных ей пределах, не в силах вырваться в бесконечность. Он шагал по дорожке, чувствуя с каждым шагом свое приближение к матери. Ее присутствие чудилось в чистоте и прозрачности студеного душистого ноздуха, в высоких переливах птичьего свиста, в нежности, умилении и слезной печали, которыми наполнялась его душа.
Могила матери притаилась в чудесном месте, на краю небольшого обрыва, под которым протекал весенний ручей. Две высокие, с прямыми стволами ели качали темные косматые ветви. Вода в ручье была черной, сверкающей, как на одной из маминых акварелей, будто она в своих странствиях с этюдником набрела когда-то на это место, нарисовала его, выбрала его на будущее. Он отворил оградку, вошел, приблизился к розовому граниту, из которого возвышался простой дубовый крест. Прочитал на камне материнское имя, и его шепчущие губы ощутили чудесную сладость и неизъяснимую грусть, а глаза, полные тумана и влаги, вдруг увидели на могиле пробившийся из черной земли цветок. Розово-белая бегония трепетала на хрупком стебельке, и это был несомненный знак, посланный ему матерью. Она ждала его появления, благодарила, преподносила цветок.
Он был умилен, восхищен. Его связь с матерью не прерывалась, они были по-прежнему вместе, окружали друг друга нежностью и любовью, и мама из своей потусторонней обители прислала ему на землю этот чудный дар.
"Мама, я пришел, - произнес он беззвучно, хотя она знала о его появлении, издалека улавливала его шаги, тихо ликовала, пока он приближался. - Прости, что так редко. Все какие-то дела неотложные".
Он обращался к матери - к той, чьи легкие кости среди истлевшего с шелковой вышивкой платья покоились в глубине под его стопами. И к той, усталой, бессильно лежащей на высоких подушках, в линялой косынке, из-под которой выбивались седые волосы и глядели серо-зеленые, потускневшие в болезни глаза. И к той, молодой, с очаровательным лицом, волной золотых волос, - кидался в прихожую, услышав долгий перелив звонка, ее енотовый воротник был в снегу, благоухал холодом, духами, щеки пламенели, и взгляд жадно, счастливо устремлялся к встречавшему ее сыну. Все эти образы, и множество других, из разных периодов их жизни, сливались в струящийся, неуловимый, обожаемый и любимый образ, в котором было много бесплотного, неизреченного, витавшего среди елей, мерцавшего в бегущем ручье. Мама была рядом, вокруг него, над его головой, в его сердце.
"Знаешь, мама, мне очень трудно. Не могу ни на что решиться. Не знаю, как быть, - он жаловался, искал ее помощи, - не совета, не вразумления, а простого участия, когда в минуты своих невзгод он бывал с ней рядом, и она своей сберегающей силой отводила напасти, помогала избежать роковых ошибок. Теперь, когда мама была мертва, ее присутствие оставалось. Оно окружало его среди могильной оградки, розового камня с крестом, просторных кладбищенских елей. - Очень трудный выбор, мама. Может быть, роковой".
Он прислушивался, ожидая услышать ответ, уловить тайный знак, угадать ее пожелания. Был ответ - свист высокой невидимой птицы. Был тайный знак- блестящие искры в темном ручейке. Было пожелание - дуновение студеного чистого ветра. Но все это уводило из мучительной реальности, где ему предстояло действовать. Помещало в иной, сокровенный мир, куда удалилась мама и куда звала за собой.
В детстве, когда он болел и у него начинался жар - прелюдии близкого бреда, - он пользовался привилегией. Ему разрешалось перебраться с крохотной детской тахты на мамину широкую, с гнутыми спинками кровать. С этой кровати открывался иной вид комнаты, по-новому, увлекательно выглядели стены с мамиными акварелями, книжный шкаф с корешками старинных романов, декадентский, набранный из разноцветных стекол све– тильник. Разноцветные, помещенные в свинцовые оправы стекла фонаря складывались в незнакомые узоры - в изображения рыцарей, животных, светящихся дворцов. И среди них отчетливо просматривался медведь, вставший на задние лапы. Чувствуя, как разгорается жар, он смотрел на медведя, принимавшего фанатические очертания. Млечно-белая голова, рубиново-красное туловище, нежно-зеленые лапы причудливо перетекали в разноцветный, ужасающий бред, куда проваливалась его беспомощная душа и из которого он возвращался, когда чувствовал на лбу мамину прохладную руку, видел близкое, сострадающее лицо.
Она старалась увлечь его историей, читала вслух Ключевского - этюды об Иване Грозном, Алексее Михайловиче, Петре Великом. Водила по музеям - Кусково, Архангельское, Останкино, красно-белые развалины Царицына. Морозный янтарный день, они в пустынном, прохладном зале Третьяковки, на иконе - растресканное золото, алая киноварь, край лазурного плаща, - все в пятне вечернего солнца. Рябые от дождя, темные пруды Суханова и бело-желтый ампирный дворец, который она рисовала, заслоняя этюдник от начинавшегося ливня. Она перелистывала рассыпающиеся от времени страницы Грабаря, стараясь увлечь его рассказами о монастырях Ярославля, деревянных шатрах Заонежья, барочных дворцах Петербурга. Она мечтала, чтобы он стал историком, повторяя профессию безвременно ушедшего отца. Он следовал ее советам, готовился на исторический факультет, но в последний момент, повинуясь странному, почти бессознательному побуждению, выбрал социологию. Что это было за побуждение, что за властный импульс, он не понимал до сих пор. Но именно этот странный порыв изменил его судьбу, переместил интересы из прошлого в будущее. Вместо археологических раскопов, библиотек и древлехранилищ он выбрал жизнь банков, газет, политических форумов, сделавших его тем, кого впоследствие нарекли Виртуозом.
Мама звала его к себе, но не в смерть, а в иную жизнь, от которой он отказался, которую отсек от себя вместе с увлечениями, милыми друзьями, невестой. Быть может, кто-то невидимый произвел с его судьбой операцию, пересадив в нее крохотный фрагмент чужой судьбы, изменил генетический код его предназначения, сотворил из него другого, не предусмотренного творцом человека. Мама звала обратно, в изначальную жизнь, словно предлагала вернуться к тому давнему перепутью, выбрать иной путь, не требующий сверхчеловеческих поступков, каббалистических знаний, сокрушительных и жестоких решений. Выбрать жизнь, в которой они были вместе, так нежно любили друг друга.
"Не теперь, - обещал он ей. - Когда-нибудь после, мама. Когда пройду этот путь до конца".
Он не нашел успокоения у могилы матери. Не услышал ее вещего слова. Наклонился, поцеловал цветок, почувствовав его нежное благоухание. Поцелуй ушел в глубину, достиг материнского живого лица, ее чудесных волос, нарядного, пахнущего духами платья.
Он отправился в оккультно-политологический центр, к услугам которого прибегал, разрабатывая рискованные, с непредсказуемым финалом, комбинации. Центром руководил блестящий знаток политических и оккультных технологий Леонид Олеарий, искусство которого не сводилось к обычным методикам, позволявшим обрабатывать лавину информации. Осваивая информационные потоки, помимо логических и рациональных приемов, Олеарий использовал иррациональные методы, мистические практики, искусство медитации и гипноза. В итоге выводы, которых он добивался, были неожиданны и экстравагантны, реальность из черно-белой и плоской превращалась в разноцветный стомерный объем, улавливающий истину. Ошибка выводов была минимальной, победа достигалась не за счет очевидного знания, а с помощью интуиции и прозрения.
Сегодня в своем лабораторно-гностическом центре Олеарий давал спектакль. Гости, пригашенные на этот закрытый сеанс, погружались в атмосферу радений и волшебных мистерий, дионисийских игрищ и элевсинских таинств. Их способности постигать и чувствовать увеличивались стократ, им открывались тайные смыслы, возрастали их творческие возможности. Они вовлекались в действо, своими эмоциями усиливая творческое напряжение, сами становились актерами, жрецами тайного культа. Виртуоз хотел поместить себя в эту магическую реторту, достичь тех уровней познания, где ему откроется незамутненная истина и сомнения рассеются.
Центр помещался в особняке в районе Чистых прудов. Перед зданием скопились дорогие автомобили. У входа гостей встречами служители в средневековых облачениях и карнавальных масках - тюрбаны бедуинов, колпаки звездочетов, капюшоны монахов. Вестибюль был ярко освещен, именитые гости снимали с подносов бокалы шампанского, чокались, обменивались приветствиями.
Виртуоз со светской непринужденностью раскланялся с известным кутюрье Любашкиным, чьи коллекции моды отличались болезненной красотой и тлетворной изысканностью, столь ценимыми в декадентских кругах Европы. Пользуясь расположением Президента Лампадникова, он получил заказ от Министерства обороны на создание новой армейской формы. После просмотри газетные острословы шутили, что теперь геи перестанут добиваться проведения в Москве гей-парадов. Ибо в новой форме генералы и офицеры, марширующие по Красной площади, напоминают геев своими рюшками и кружавчиками, надувной грудью и декольте.
- Теперь, когда из жизни ушли Версаче и Сен-Лоран, у вас почти не осталось конкурентов в сфере высокой моды. - Виртуоз с нежным звоном ударил бокалом в бокал модельера.