Маврик, разумеется, не мог учиться дома. Конторщик пивного склада Герасим Петрович Непрелов получал небольшое жалованье. О найме домашней учительницы можно было только говорить "для дурацкого близиру и для фанфаронского гонора", как выражалась Екатерина Матвеевна, считавшая теперь, что ее племянник должен учиться и жить среди ребят, какими бы они ни были. Она теперь верила, что к хорошему не прильнет плохое, а хорошее, как, например, честность, правдивость и, конечно, религия, всегда восторжествуют над плохим. Этому живой пример ее победа над кладбищенским извергом. А победа была. Не случайно же, не просто же так приезжал к ней сам Турчаковский, чтобы выразить свое восхищение и заверить, что на ее стороне правда, которая неизбежно восторжествует. Он также спросил, не нужно ли ей провести за счет завода электрическое освещение и установить телефон. Екатерина Матвеевна сказала, что по телефону разговаривать ей не с кем, а электричество притягивает молнию, что весьма опасно для деревянного строения, к тому же в керосиновой лампе живой горячий огонь, с чем управляющий безоговорочно согласился и попросил разрешения послать ей хотя бы несколько кубических сажен дров, обшить тонким тесом дом, что необходимо для светлой памяти личного друга управляющего Матвея Романовича. Екатерина Матвеевна обещала подумать относительно обшивки, а дрова согласилась взять, но не бесплатно, а за недорогую плату, чтобы в Мильве не говорили, будто она извлекает выгоду из доброй славы ее бескорыстного отца.
В конце концов было решено перевести Маврика в земскую школу на Купеческую улицу. Там его встретили приветливо и шумно. Всем во втором классе хотелось сидеть с Толлиным на одной парте. Юрий Вишневецкий, сын пристава, объявил:
- Он должен сидеть со мной. Мои уланы не дадут его никому в обиду.
Но учительница Елена Емельяновна Матушкина, сестра зубного врача Матушкиной, сказала, что новичка Толлина лучше посадить с его товарищем Ильей Киршбаумом.
- Как вы думаете, ребята? - спросила она класс.
И класс ответил:
- Да! Да!
Обиженные ученики церковноприходской школы, считавшие теперь Толлина "своим в дым и в доску", поклялись избивать "земских" на каждом углу. Юрка Вишневецкий в ответ на это обещал пятерку своих верных уланов вооружить настоящими пиками с железными наконечниками. Однако же знающая душу детей Елена Емельяновна предложила иное:
- Давайте играть в мир! Это куда интереснее.
И действительно, эта игра неплохо началась и хорошо продолжилась. А началась она так.
К указке был привязан белый носовой платок. Это флаг перемирия. И с этим флагом ученики второго класса подошли к Нагорной церковноприходской школе. Флаг нес Юрий Вишневецкий. Если сыну пристава хочется быть впереди, то пусть он будет впереди хороших дел, решила для себя умная учительница.
Парламентером был назначен Илья Киршбаум. Он, как друг Толлина, был тоже "своим в дым и в доску", и его нельзя было тронуть пальцем. Илья, наученный учительницей, замыкавшей шествие второго класса, начал переговоры.
- Храбрая и славная армия нагорных стрелков! - обратился он. - Мы признаем и уважаем вашу силу!
Это понравилось выбежавшим из двора школьникам, и они торжествовали.
- Заслабило, значит... Пришли! - крикнул Митька Байкалов.
- Нет, - сказал Илья, храбро выставляя ногу вперед. - Мы не слабые, мы дружные и предлагаем мир.
Елена Емельяновна сидела на другой стороне Нагорной улицы, на скамеечке дома Сперанских, и не вмешивалась, надеясь, что ребята помирятся без ее помощи. Но мальчишечья воинственность мешала миру. Задиристый Митька Байкалов подзуживал "наддать земским", но, увидев Елену Емельяновну, а затем услышав за своей спиной голос Манефы Мокеевны, примирительно спросил:
- А кто будет платить дань?
Стороны стихли. В самом деле - кто будет платить дань? Какой же мир без дани, следовательно, без победы? А дань платить никому не хотелось. Она оскорбляла честь класса, честь школы. На выручку пришла Матушкина. Перейдя улицу, она сказала:
- Это правильный и очень серьезный военный вопрос.
И снова всем это очень понравилось. Понравилось и Митьке Байкалову. Значит, он не дурак, не оболтус, не тупица, как называет его Манефа-урядничиха, которая тоже готова была подыграть в мирных переговорах. Она сказала:
- Пусть от каждого класса выйдет по одному богатырю и поборются. Кто кого положит на обе лопатки, тот и победитель. Тому и получать дань.
- Правильно, правильно, Манефа Мокеевна! - заорали ребята из Нагорной школы.
Ученики же земской школы посмотрели на свою учительницу. Что скажет она? А она, к удивлению всех, сказала:
- Очень разумные условия. Лучше обойтись без большого кровопролития, без убитых и без раненых солдат и решить спор богатырской силой. Кто выступит богатырем от храброй армии нагорных стрелков? Кто?
Вытолкнули Байкалова, и он, счастливый, предвкушая неминуемую победу, сбросил ватную куртку, затянул потуже ремень и крикнул:
- Выходи, боец-богатырь! Пятерых уложу!
Желающего в земской школе сразиться с верзилой-второгодником Байкаловым не находилось. И тогда Елена Емельяновна посмотрела на Маврика Толлина. И все заметили этот взгляд. Заметил его и Маврик. А потом она тихо, почти шепотом, спросила его:
- Уж не боишься ли ты, Барклай?
Это решило все. Маврик сделал шаг вперед. Классы обеих школ замерли. Детские сердчишки застучали. "Вы что, Елена Емельяновна?!" - чуть было не крикнула Манефа, но сдержалась, решив вмешаться в последнюю минуту.
Толлин сделал второй шаг, затем третий, четвертый. И вот маленький розовощекий Маврик и загорелый рослый Митька сошлись. Кулачки земских школьников сжались. Они ни в коем случае не допустят, чтобы Митька поборол их Толлина, хотя бы осторожно, хотя бы "совсем не больно" подмял его под себя.
- Здравствуй, Митя, - протянул свою руку Маврик.
- Здравствуй, - ответил Митька Байкалов и обхватил Маврика своими не по годам сильными руками. Он обнял его так крепко и закружил в своих объятиях так быстро, и его лицо было таким добрым и смеющимся, что всем стал ясен исход поединка.
- Ур-ра! - закричали земские школьники.
- У-ра! - повторили церковноприходские и побежали навстречу друг другу "брататься на заединщину".
Манефа Мокеевна тоже пошла навстречу Елене Емельяновне:
- Хорошо-то как... Теперь никто никому не будет платить дань.
Елена Емельяновна сказала:
- Вы нынче к нам на елку... А мы к вам на елку. И у нас будет не по одной, а по две веселых елки. Хорошо жить в мире. Не правда ли?
И школьники закричали в ответ:
- Правда!.. Правда!..
В разных школах одной и той же Мильвы был разный дух. И этот дух всегда зависел от учителя и всегда будет зависеть от него.
Разошлись с песней:
Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет...
У каждого времени свой цвет и свои песни.
II
За стенами школы текла далекая от нее и неразрывно связанная с нею жизнь, размеренная заводскими свистками, получками два раза в месяц и праздничными гулянками.
События, вызванные смертью Толстого, улеглись. Листовки забывались, домашние хлопоты, заботы о корове, квашне, обеде, тяготы будничной жизни рабочих семей главенствовали над остальным. Ранние глубокие снега, затем и морозы, сковавшие реки, приглушили и без того тихую жизнь Мильвы, отрезанную зимой заснеженными полями, густыми хвойными лесами, тянущимися на многие версты. Только узенькая кривая дорога с еловыми ветками-вехами оставалась единственным путем сообщения, по которой раз в день, а то и через день пробегала кошевка "дележанца" к дальней железнодорожной станции.
Началась зима. Длинная, белая, с короткими днями, с неизменной стужей - мильвенская зима. Уж коли надел в октябре валенки, можешь не снимать их до конца марта. Оттепель - редкая гостья в Мильве. Да и та чуть растопит верхний слой снега на солнечной стороне улиц, погостит час-два и снова "клящая стынь-стужа" здесь, в верховьях Камы.
В церковноприходской школе, как думали, Маврикий учился плохо потому, что там была отвратительная Манефа-урядничиха, но плохо учился он и в земской школе, где преподавала милейшая из милейших - Елена Емельяновна Матушкина, ожидавшая места словесницы в женской гимназии.
Герасим Петрович Непрелов объяснял неуспеваемость пасынка его избалованностью, изнеженностью, потворством Екатерины Матвеевны и вообще его обреченностью вырасти шалопаем-бездельником и почему-то "петрушкой". Отвратительный почерк Маврика был гарантией, что из него не получится даже делопроизводителя и, конечно уж, счетовода, бухгалтера, которые должны выводить цифирки, как печатные.
У Герасима Петровича был отличный почерк, и только по одному его почерку можно было безошибочно предположить, что этот человек отличного делового склада ума, - хотя он и не везде ладит с орфографией, зато его слова не расходятся с делом, а если и расходятся, то в лучшую сторону. Именно так и оценивал глава фирмы "Пиво и воды" Иван Сергеевич Болдырев своего конторщика, успешно заменяющего больного доверенного мильвенского склада.
Екатерина Матвеевна считала, что на плохом учении Маврика сказались пережитые им потрясения.
Терентий Николаевич сказал:
- С годами все образуется...
Григорий Савельевич Киршбаум находил, что к Маврику нужен особый подход.
Елена Емельяновна терялась в догадках - как может плохо учиться способный и даже одаренный мальчик?
А учился Маврик плохо потому, что считал ненужным многое из того, что задают в школе.
- Зачем, ну зачем, Иль, - убеждал его Маврик, - учить наизусть рассказ или стихотворение, когда ты его прочитал и понял, когда ты его запомнил и можешь рассказать, о чем оно написано? Лучше в это время прочитать другой рассказ или другое хорошее стихотворение.
- Это само собой, - спорил Иль, - но некоторое нам нужно знать наизусть, навсегда, на всю жизнь, как имя друга, как себя...
- Например? - спросил в упор Маврик.
- Я не на экзамене...
- А зачем учить таблицу умножения? - возмущался Маврик. - Зачем? Если тебе понадобится узнать, сколько восемью восемь, то ведь можно посмотреть в задачнике.
- А если нет под руками задачника? - спорил Ильюша. - Тебе вот как, показывал он на горло, - нужно знать, сколько восемью восемь, тогда что? Если ты покупаешь для ребят восемь билетов по восемь копеек, как ты будешь знать, сколько нужно заплатить? Могут же обсчитать.
Маврик на это возражает:
- А если тебе нужно купить двенадцать билетов по двенадцать копеек, как ты будешь знать, сколько заплатить? В таблице же нет двенадцатью двенадцать? А если тебе нужно купить сто тридцать девять билетов по семьдесят три копейки? Ага! Попался. А тысячу сто пятьдесят три билета по сто девяносто три рубля...
Иль молчал. Он не находил возражений. А Маврик не молчал.
- И не обязательно знать, в каких словах пишется буква "ять". Валерий Всеволодович говорит, что это совсем лишняя буква, которая отнимает только время, и ее давно пора выбросить вместе с фитой, и с ижицей, и с точкой... И вообще, - добавляет от себя Маврик, - нужно выбросить половину букв. Кому нужны заглавные буквы?.. Если ты напишешь имя Санчик с маленькой буквы, так никто и не прочитает "поросенок". А можно и простые буквы выбросить и оставить одни заглавные. Пишутся же вывески только большими буквами, и все понимают. И вообще. - Маврик любил это слово. - И вообще, во втором и первом классе можно было выучиться за один год.
На уроках Маврик слушал только интересовавшее его, а когда начиналось повторение пройденного или таблица умножения в разбивку, Маврик уплывал на каком-нибудь волшебном корабле или на спине гуся-лебедя в далекие страны или думал о том, как хорошо было бы достать маленьких веселых человечков с карандаш ростом или чуть побольше. Лучше поменьше. Они могут ездить на курице. Это очень смешно.
- Над чем ты смеешься, Толлин? - слышится добрый голос Елены Емельяновны.
- Ни над чем, - вскакивая, отвечает Маврик и старается больше не думать о постороннем.
Но постороннее само лезет в голову. Сам по себе приходит екатеринин день - тети Катины и бабушкины именины. Очень трудно не думать о них, когда соберутся все. Все-все! Три тети Лариных дочери. Три дяди Лешины девочки. Придет Санчик с Ильюшей. Краснобаевых едва ли разрешат приглашать. Все не усядутся за столом. Их можно позвать в другой раз. Запросто. Без рыбных пирогов и желе. Но что подарить тете Кате и бабушке? Бабушке можно подарить рисунок, а вот тете Кате?..
- Маврик! - говорит, положа руку на его плечо, севшая рядом с ним на парту Елена Емельяновна. - Урок давно уже кончился. И все ушли. О чем ты думал сейчас, мой дружочек?
- Я?.. Обо всем. Хорошо бы... Хорошо бы, Елена Емельяновна, если бы не было зимы, - выдумывает он, - если бы в школе можно было учиться ночью. Во сне. Когда спишь. Спишь и учишься во сне. Семью семь - сорок семь.
- Сорок девять, - поправляет учительница.
- Все равно, - соглашается Маврик. - И время бы ночью не пропадало на разные сны, и днем бы не нужно его терять...
Елена Емельяновна крепко прижимает к себе Маврика. Если у нее будет сын, то пусть будет такой. Двоечник. Фантазер. Выдумщик. Но только такой.
- А ведь я вас тоже люблю, Елена Емельяновна, - приникает к ней Маврик. - Не больше, чем тетю Катю, но и не на очень меньше. На дважды два - четыре. А может быть, и на одиножды один... На один!.. И вообще, добавляет он, - Валерий Всеволодович Тихомиров для вас хорошая пара. Только его могут посадить в тюрьму... Но что же делать... Мой дедушка тоже сидел шесть дней.
У Елены Емельяновны холодеют руки, немеет язык. И она спрашивает:
- Ты знаешь, сколько тебе лет, Маврик?
- Мне? Я только на два года моложе Леры Тихомировой.
- А она-то тут при чем?
- Просто так, - неопределенно ответил Маврик и принялся укладывать в ранец свои книги, тетради, карандаши.
Елена Емельяновна долго еще сидела в классе после того, как ушел самый плохой и самый любимый ученик Маврикий Толлин.