Бабка Ганна достала из-за пазухи узелок с сушеной травой, высыпала на столешницу, выбрала несколько стебельков с сизыми махрами, растерла их на морщинистой ладони. Потом, когда изрезала простыню на длинные лоскуты, позвала Саньку. Вдвоем они повернули присмиревшую мать на бок, сняли со спины старые пожелтевшие бинты.
Рваная рана не заживала. Кожа вокруг нее распухла и затвердела, а по спине расползлись черно-багровые пятна - клешнястые, как раки. Бабка Ганна посыпала рану травяным порошком, а опухоль смазала елейным маслом.
Больная снова начала метаться. Даже порывалась вскочить с кровати. Санька удивился: откуда взялась такая сила в высохшем плоском теле матери? Но когда старуха закончила перевязку, мать успокоилась и задремала опять.
- Может, полегчает, - вздохнула бабка Ганна. - Травка добрая… Как рукой хворобу снимает. Кошуба сказывал…
3
Пришел на зорьке утренник, нашалил на грядках у бабки Ганны, напроказил. Измял зеленые уши огурцам, завяли они, повисли - совсем неживые.
Выбежал Санька из сенец, а мурог на дворе будто солью посыпан. Знобкая она, щипучая. Расклевывает присохшие цыпки на ногах. Голяшки щиплет. Аж покраснели…
Ставит Санька босые ноги на тропинку, она тоже не греет. Нету в ней прежнего тепла: остудил сердитый утренник.
Глянул Санька за плетень, а там, в кустах, осень шастает - рыжая, с подпалинами. Лисьей мордой в городьбу тычется. Норовит к бабке Ганне на двор забраться. Не заметил Санька, как она подкралась… Недавно в подлеске птицы егозили, а нынче там тихо, только желтые листья порхают.
На крылечке стоит бабка Ганна с коромыслом, с ведрами. Окликает Саньку:
- Сбегай, внучек, на свою селибу. Оборви помидоры, какие остались там. Огурцы собери… Вишь, как земля поседела за ночь…
Она смотрит на Санькины задубевшие ноги, приказывает:
- Обуйся. Озябли ноги-то…
Еще издали Санька заметил, что ставни на окнах открыты, а дверь в сенцах распахнута настежь.
После того разговора с отчимом в городской управе он всего раза три побывал на родном подворье. Последний раз прибегал на прошлой неделе. Сенцы были на замке, а ставни приколочены досками. А нынче… Значит, отчим перебрался домой. Может, Шулепа тоже в свою избу вернулся? Небось, опомнился после испуга… Выкурили его из избы в ту ночь - здорово! Кто-то метнул в окошко гранату. Прибежал начальник полиции в городскую управу в одних исподниках. В то утро заколотил Залужный ставни, а сам поселился в управе.
По старой привычке Санька распахнул калитку, шагнул во двор и - остановился: на крыльце сидел немец, попыхивая сигареткой. Увидев Саньку, солдат схватил автомат, лежавший рядом на крыльце: "Хальт!" Нехотя поднялся с крыльца и валко, по-медвежьи зашагал к Саньке, печатая на земле косолапые дырчатые следы. И словами и жестами объясняет Санька, что это его дом. Не слушает солдат, кричит что-то на своем языке, аж подбородок трясется. Стращает автоматом, замахивается. Увернулся Санька от подзатыльника, выскочил на улицу.
На соседних дворах тоже слышится чужая речь. Пиликают губные гармошки. У старухи Гарбузихи посередине двора походная кухня стоит, дымком обкуривает березку.
Не хочет Санька возвращаться к бабке с порожними руками. Может нету их, огурцов-то. Однако тянет на грядки… Свернул в проулок, перелез через городьбу и пошел, раздвигая кусты смородины, к своей бане, что спряталась за яблонями. А когда вылез из смородины, замер неожиданности: глядит на него разинутой пастью тупомордая пушка из-под старой яблони-анисовки. Чуть-чуть поодаль зарядный ящик стоит, а у него под колесом яблонька-пепинка. Мать посадила ее к Санькиному дню рождения пять лет назад. И Санька и мать любили пепинку больше других деревьев. Выхаживали. Этой весной первый раз яблонька зацвела… И вот лежит она, сломанная, на земле, на ее ветки наступают сапожищами чужие артиллеристы. Их тут человек десять. Трое около пушки топчутся, поворачивают ствол, направляют жерло на заречный лес. Остальные роют окоп.
Кинулся Санька к пепинке, да тут его и настигла чья-то рука. Вцепились крючкастые пальцы в Санькины льняные вихры, тянут к пушечному колесу… Не успел Санька смекнуть, что замышляет этот рукастый немец, как его тело захлестнула веревка. Привязывает пушкарь Саньку к гаубице, гогочет. Рванулся Санька, да поздно: крепко держит веревка. Плачет, захлебывается обидой. Артиллеристы ржут, как жеребцы стоялые. Вырыли окоп, ушли в избу. Саньку все не отвязывают. Деревенеют ноги, подламываются в коленках. Повис на веревке - ногам легче, зато под мышками режет, окаянная. Грудь давит, как железный обруч. Дышать нечем… Очнулся Санька, видит: артиллеристы - в саду, снова гогочут. Пальцем на Саньку показывают, что-то говорят Курту Мейеру. Подошел Мейер к пушке, узнал Саньку, брови нахмурил, глаза колючками стали.
- Занька? Нихц карашо!
К пушкарям повернулся, стучит словами, будто камни разбрасывает по саду. Залужного поминает. Потом крикнул что-то рукастому немцу. А тот тесак из ножен выхватил - и к Саньке. От страха у Саньки в глазах потемнело. Хочет крикнуть - голос пропал… Шаркнул тесак вдоль Санькиной спины, веревка к ногам упала. Вывел пушкарь Саньку за ворота, на прощанье затрещиной угостил.
Бежит Санька на заречную улицу. Закатное солнышко через плетни смотрит. Целый день немцы держали Саньку на привязи. Распахнул калитку, а на дворе у бабки Ганны дед Якуб - райисполкомовский сторож - седой бороденкой трясет, доски фугует.
Дрогнуло Санькино сердце, почуяв беду. Метнулся в избу, а навстречу бабка Ганна с причитаниями:
- Сиротинка моя! Покинула нас мамка… Ушла на вечный покой…
Лежит мать на лавке, вся в белом, в мертвых руках свечку держит. Соседская старуха над ней молитву читает, упрашивает бога принять мученицу в рай…
Выскочил Санька на двор, охнул с испуга: все стало черным вокруг - и оранжевый клен в палисаднике, и синее небо над избой, и солнце, сползающее с небосклона в дальний лесок…
Сел на траву посередине двора, голову в коленки уронил: оглушила беда.
Залужный действует
1
Фок ходит по ковровой дорожке, заложив руки за спину. Меряет шагами просторный кабинет Максима Максимыча: девять шагов до двери, девять обратно, - до стола. Останавливается возле стола, берет из ящика черную пузатую сигару, откусывает кончик и щелкает зажигалкой.
К широкому канцелярскому столу приставлен поперек узкий и длинный стол. Возле него обычно стояли стулья. Тут предрайисполкома встречался с депутатами райсовета, проводил заседания.
Нынче этот длинный депутатский стол пригодился Фоку для иного дела. Стулья выброшены. Красное сукно снято. На столе лежит резиновая палка, две эрзацверевки, витые из бумаги в три пряди. Зачастую подручные Фока в кабинете коменданта наскоро делают дручанцам, как он сам говорит, "прививки покорности".
Есть у Фока два штатных "работника": обер-ефрейтор Адольф - начальник "прививочной" и ефрейтор Фриц - его подчиненный. Оба лобастые, длинноногие, с железными бицепсами.
Все эти дни они бродили по коридорам комендатуры без дела, сонливо позевывали, будто конурные псы после сытной кормежки. Скучали: нет "пациентов"… А нынче они вдруг оживились, с самого утра начали готовить "прививочную" к работе.
Фок нервно кусает сигару, берет в руки депешу. В ней генерал фон Таубе торопит Фока:
"…весь урожай дручанской зоны в десятидневный срок отправить в фатерлянд. Для этого нужно:
1. Свезти снопы в бывшие колхозные гумна.
2. Выгнать на молотьбу все население - женщин, стариков, детей. Молотить днем и ночью, круглые сутки.
3. Уклоняющихся от работы и саботирующих распоряжения германского командования расстреливать на месте без допроса и следствия…"
Фок подходит к окну, с шумом распахивает створки. В палисаднике в мокрых кустах чулюкают воробьи. Их сечет дождь, и они, заняв самые нижние ветки, то и дело отряхиваются. За оградой булькают и пузырятся лужи. Не перестает дождь - сыпкий, мелкий, как пшено. Сеют его ползущие над землей тучи. Третий день сеют… Будто осень на дворе. В Баварии сейчас август ходит с солнышком в обнимку. Наскочит дождь недолгий, прошумит по крышам, пробежит по улице вприпрыжку и - поминай как звали… А тут! О, проклятый русский дождь!.. Снопы сушить негде. Жатва на полях остановилась. А Таубе понукает. Отправить в десятидневный срок… Приказывать - легко! Попробовал бы сам, жирный боров! Еще этот пожар в Ольховке… Раньше других там начали молотьбу. Ольховский староста свез снопы в ригу до ненастья, двое суток молотили и - вдруг… Нынче ночью сгорели и рига со снопами, и молотилка, и амбары… А всю намолоченную рожь - больше пятидесяти тонн - растащили во время пожара… Рядом она, Ольховка, четыре версты от Дручанска. И не уберегли… Сколько ржи пропало! А ячменя… Можно было бы вагона два тайком от генерала направить в Баварию. Отец пишет, что совсем захирел его пивоваренный завод: нет ячменя. Даже овес - и тот весь забирают на фураж…
Фок невзначай вспомнил, как еще накануне "великого похода" у него разгорелся спор с отцом из-за пивоваренного завода. Молодой офицер, только что окончивший гитлеровское военное училище, уговаривал старика-отца продать неперспективное предприятие и внести пай в строительство нового артиллерийского завода. О, Фок умеет смотреть вперед!
Голову носит на плечах не для фуражки… Если б ему удалось тогда уломать старика, тот нынче, может, вышел бы в первые короли Рура. Сам Крупп здоровался бы нынче с Фоком за руку. Но упрямый старикашка стоял на своем. Твердил: лучше иметь бычка на веревочке, чем телушку где-то в чужом поле… Но ведь телушка-то каждый месяц приносила бы чистоган, а бычку ячмень подавай. Канючит теперь в письмах, лысый черт. Думает, легко отсюда вывезти. Сам фон Таубе промашки не даст. Уже приготовил два состава вагонов. Половину зерна для вермахта, а половину себе в Тюрингию будет отправлять…
Фок метнулся в мыслях опять к Ольховке.
И ригу, и амбары, и молотилку охраняли полицейские - целое отделение. Где же была охрана, когда поджигали?
Он не сомневался в том, что это был умышленный поджог. Правда, ольховский староста ничего толком не объяснил. Прискакал ночью без шапки, босой, лепечет что-то несуразное с перепугу. Однако тут и дураку ясно: не мог пожар случайно возникнуть сразу в трех местах.
Проклятые полицаи! Никакой дисциплины! Опять, видно, нажрались самогонки и пошли по сараям кур щупать. Нет, с такими негодяями приказ генерала не выполнишь.
Сейчас же надо вызвать этого каналью Шулепу. Он и сам небось после вчерашней попойки еще не очухался. Дармоед!
Комендант схватил трубку походного телефона, что стоял на подоконнике в кожаном чехле, но тут же положил ее обратно, вспомнил - начальник полиции еще ночью выехал с отрядом полицейских в Ольховку.
Уже полдень, а из Ольховки никаких вестей. Собрал ли Шулепа разворованное зерно? Надо срочно выслать взвод своих солдат. Пускай пойдут с обыском по дворам. Можно применить "прививки"…
Во второй половине дня неожиданно разведрилось. Подул с востока ветер, разорвал над Дручанском мокрый серый полог и раскидал по небу копнистые тучи. Под окнами комендатуры в прозрачных лужах заиграли солнечные блики.
После обеда Фок приказал завести автомобиль. Через две минуты лобастый "оппель" разбрызгивал солнце в лужах и фыркал, как нетерпеливый конь. Машина мчалась на станцию, к элеватору. Комендант почти каждый день наведывался сюда, к этому глыбистому зданию с крутой черепичной крышей, на которой всегда копошатся и ссорятся зевластые галки. Частые поездки к элеватору вызваны особыми причинами.
В первый же день своего приезда в Дручанск Фок обнаружил на элеваторе около трехсот тонн ячменя. Не успели русские увезти с собой на восток. Утаил эту находку от шефа, поставил к зернохранилищу усиленную охрану и стал ждать удобного случая, чтобы втихомолку отправить ячмень в Баварию. Легче всего объегорить генерала фон Таубе во время общей отправки зерна в Германию. Прицепит Фок свои вагоны к составу и - делу конец. Но общая отгрузка задерживается: старосты в окрестных деревнях никак не могут организовать молотьбу. А каждый день промедления грозит Фоку опасностью. Эта старая бестия фон Таубе может пронюхать.
Фок вошел в зернохранилище, поднялся по лестнице на верхний ярус, осмотрел закрома. Обшарил глазами потолок - подтеков нету. Сунул руку в ворох - сухое зерно, звонкое.
Он замкнул входную дверь, направился к порожним вагонам, что стояли поодаль от элеватора на запасных путях. Обошел оба состава, облюбовал под ячмень пока два пульмана. Вдоль платформы ходили патрули. Из окна станционного дома выглядывал начальник станции. У него тоже пока не было работы. Магистраль не действовала на этом участке: где-то под Осиповичами был взорван мост. Он спешно восстанавливался (Фок это знал из прежних секретных распоряжений и депеш), не сегодня-завтра пойдут воинские эшелоны с запада на фронт. О, скоро, скоро… Вчера совершенно секретно предупредили, чтобы пути в Дручанске были готовы принимать составы. А вагоны стоят порожние. Когда же они наполнятся зерном? Вызвать всех старост и предупредить последний раз!
На дороге замаячила вереница подвод. Обоз уже миновал переправу на Друти и медленно поднимался на бугор. Лошади едва тянули тяжелые возы. На них покрикивали, щелкали кнутами. Скрипели немазаные колеса. Где-то в конце обоза ржал жеребенок.
"Хлеб везут!" - воскликнул в мыслях Фок, увидев мешки на возах.
Подводы двигались к станции. Их было много. Фок сосчитал: тридцать семь. А вон еще три тащатся под бугром… Ого, сорок! Если каждый день пойдут такие обозы…
Впереди ехал на сером жеребце Залужный. Покачивался в скрипучем седле, то и дело оглядывался назад и что-то покрикивал.
Обоз сопровождали полицаи. Они шли пешком: человек двадцать в середине обоза, такая же группа - за последними подводами.
- Из Техтина хлебушек, господин комендант! - доложил Залужный на немецком языке, подъезжая к Фоку. - Для нужд германской армии. Куда прикажете? В элеватор или в вагоны? Зерно сухое, можно сразу в дорогу…
Фок приказал сгружать мешки в вагоны, а сам отвел в сторону Залужного и спросил:
- Где сушили столько зерна? Там не было дождя?
- Ну что вы, господин майор! В Техтине такая же проклятущая погода. Ведь он в восьми верстах… Но я ее обхитрил, окаянную! Приказал брать снопы по дворам. Сто штук на каждую печь. Срок - сутки. Суши, молоти и через сутки сдай мешок зерна.
- Ваша инициатива заслуживает похвалы, господин бургомистр! Но такой метод затянет сдачу. Надо быстро сушить, быстро. Овины есть? Или как их… Ага, вспомнил - евни! Почему в евнях не сушат?
- Печи разрушают в овинах, - сообщил Залужный. - Кто? Привел двух заподозренных. Вон они привязаны к последней подводе. А третьего пристрелил в дороге: бежать хотел…
- Что случилось в Ольховке? - спросил нетерпеливо Фок. - Виновники пожара схвачены?
- Там было вооруженное нападение. Два полицейских из ночной охраны убиты. Сейчас Шулепа наводит порядок в Ольховке. Ваши солдаты помогают…
Фок приказал усилить охрану на станции, но Залужный не уходил к вагонам, где шла погрузка хлеба, топтался возле машины, держа в поводу жеребца.
- Что еще? - крикнул Фок.
Он очень не любил тех, кто мешкал и мямлил в официальных разговорах. Докладывать надо все сразу - залпом. А этот Залужный тянет…
- Что? - спросил Фок еще раз, сердясь и раздражаясь.
Залужный склонился к дверке и тихо произнес:
- Есть предложение. Секретного порядка…
Фок жестом пригласил Залужного сесть в машину. Тот передал коня полицейскому и шмыгнул на заднее сиденье: на переднем комендант всегда возил овчарку.
В комендатуре Залужный изложил свои планы, которые, надо прямо сказать, восхитили Фока. Залужный предлагал выставить вокруг Дручанска полицейские гарнизоны. В первую очередь за Друтью, то есть в тех селах, откуда надо вывозить хлеб. Правильно, черт возьми, придумал! В самом деле, чего такая орава полицаев сидит в Дручанске? Их сто семьдесят лоботрясов… По сорок человек направить в села - вот тебе и гарнизоны.
Провожая Залужного взглядом, Фок думал о нем одобрительно: "Не глуп бургомистр… Не глуп… Такие мысли носит в голове! Был бы он нашей германской расы, далеко пошел бы…"
В этот же день он отправил генералу фон Таубе секретный пакет, где изложил план расположения полицейских гарнизонов. Доложил также генералу и о хлебном обозе. Однако ни в первом пункте рапорта, ни во втором не упомянул Залужного. Все приписал себе, чтобы удивить Таубе своими организаторскими способностями.