Моментально возникла суета, нашли Владимира Борисовича, тётю Олю и они на "газике" увезли Машку в больницу, в Бахчисарай. А водитель белых "Жигулей" путался у всех под ногами и объяснял, как было дело. Словно извинялся. Потом незаметно сел в свой драндулет и укатил.
Мы расседлали коней и собрались в конюховской. Нам было страшно и мы держались рядом, так, чтобы касаться друг друга хоть рукавом. Позвали Витьку, он с удовольствием рассказал, всё что знал, и мы по его словам представили случившееся точнее, чем он сам.
Машка и Карагач скакали по любимой дороге. Ветер шумел в длинноиглых соснах, поэтому гула мотора не услышали ни девчонка, ни жеребец. И, войдя в поворот, они вылетели прямо на белую легковушку…
Любая другая лошадь шарахнулась бы в сосны. Может, смогла бы спастись, а, скорей всего, нет. Но всадника бы точно стесала о деревья.
А Карагач прыгнул.
Ведь он просто создан был для того, чтобы прыгать высокие препятствия.
Это был великолепный прыжок и они с Машкой почти победили.
Они бы точно победили, если бы за машиной не тащился прицеп с дровами, длинными хлыстами спиленного сухостоя.
На приземлении Карагач попал в них передними ногами. Хлысты разошлись, зажав копыта.
Машка и Карагач полетели через голову.
Машка сильно разбилась, но осталась жива.
Караковый жеребец, не знавший страха, сломал себе шею.
Перепуганный водитель, ударивший по тормозам, когда на него вылетели девочка и конь, подобрал Машку, бережно уложил её на заднее сиденье и погнал машину к ферме. Все в округе знают, откуда в лесу могут появиться всадники…
- Сволочь, - сказала Аня. - Придурок! Если б он не тормозил, всё было бы в порядке.
Действительно, скорость машины плюс скорость лошади - если бы водитель не пытался остановиться, "Жигули" просто проскочили бы под Карагачем вместе с прицепом, с этими брёвнами…
Я поняла, что сейчас позорно разревусь, и выскочила из конюшни.
Идти в нашу с Машкой комнату было совершенно невозможно. И я плакала во дворе.
Слонялась туда-сюда, пинала камешки, клочья соломы, пнула кучку навоза, не убранную конюхами. Забрела под навес, ударила, что было сил по мешку с песком. Машкиному мешку… Ободрала костяшки, но боли не почувствовала. Ударила ещё раз - всё равно…
Кружила, кружила, кружила по двору… Кто-то проходил мимо, но я не замечала, кто это и куда он идёт. Потом из конюшни меня позвал Арсен.
Оказывается, наши, Витька и пришедший ночной конюх скинулись, Витька смотался на мотоцикле в село, привёз самогонки и теперь надо непременно выпить за упокой конской души чистокровного Карагача и за то, чтобы у Машки всё было хорошо.
До этого случая никто из нас всерьёз не пил - Владимир Борисович следил за этим очень строго. Но пробовали, конечно, все. Нельзя жить в деревне и ни разу не попробовать вина… Может, конечно, в городе то же самое - не знаю. Потом приходилось искать жвачку или есть подгоревшие семечки, чтобы не пахло.
Самогонка оказалась страшно резкой, от неё перехватывало дыхание. Витька учил нас запивать её водой, но я не запивала, мне нравилось, что она такая. Для закуски дежурный Игорь поделился варёной картошкой, которую взял себе на ужин. Мы вытаскивали картошины из банки прямо руками. Димка уже не плакал, тихонько сидел в углу, только глаза оттуда поблёскивали. Ему, конечно же, не наливали. Мы не преступники, чтоб спаивать детей.
В тот вечер я первый раз в жизни стала пьяной. И ничего страшного в этом не было, только мир вокруг меня раскололся на осколки. В одном осколке был страх за Машку. В другом - острая боль, потому что Карагач нигде больше не будет скакать своим прекрасным галопом, разве что в конском раю, где всегда светит солнце и всегда трава зелёная. В третьем осколке был густо-синий вечер, яркие летние звёзды и наш молчаливый тёмный дом. В четвёртом была большая любовь. Я любила Боргеза, Машку, Владимира Борисовича, тётю Олю, Верку, Арсена, Аню и вообще всех людей на земле… Было много других осколков, я видела их одновременно, они кружились передо мной, то один то другой приближался, потом отодвигался опять, и жить было чудесно, только вот очень больно. А потом всё стало черно. Наверное, я уснула.
Владимир Борисович и тётя Оля приехали только утром и даже не очень ругали нас за вчерашнее. Было не до того. Оказалось, у Машки сильное сотрясение мозга, сломаны рёбра - это, наверное, она упала на камень, - и внутри что-то ещё повреждено, поэтому её пришлось везти из Бахчисарая в Симферополь.
Сначала к ней в больницу не пускали. Потом стали пускать, так она сама никого не захотела видеть. Мы приезжали несколько раз и ждали в парке у больницы, пока тренер передавал ей пакет с фруктами и разными вкусностями, которые приготовила тётя Оля. В конце концов Владимир Борисович стал ездить один. Мы на Машку не обижались - у неё было горе. Это ж понятно - увидит кого-нибудь из нас и сразу вспомнит, что наши кони жуют себе сено, а Карагача на свете больше нет…
Как только она поправилась так, что смогла ходить, то попыталась убить себя. Оказалось, те деньги, которые передавал ей Владимир Борисович, она не тратила на мороженое или какую-нибудь ерунду вроде жевачки, а потихоньку покупала в аптеке димедрол, и когда снотворного набралось целых двадцать пачек, выпила их все, прибавив ещё те таблетки, что набрала в тумбочках у соседок по палате. Спасли её только потому, что Машка всегда была ужасно аккуратной и решила пустые упаковки от таблеток выбросить в мусорное ведро. Это заметила нянечка, подняла шум… Врачи не дали Машке умереть. Ей промыли желудок, очистили кровь, и теперь в больнице терзали всякими психотерапевтическими штучками, чтобы она больше не пыталась самоубиваться.
Я Машку понимала. Я бы тоже убила себя, если б на свете не стало Боргеза.
Только поступила бы по-другому, выбрала бы такой способ, чтобы потом насильно не спасли.
Например, можно ж было прыгнуть с крыши двенадцатиэтажки, там же в Симферополе много высотных домов, а из больницы убежать нетрудно.
Ведь если твой конь умрёт, это всё равно, что тебе отрубят руку и ногу сразу. В таком виде лучше не жить.
…От этих мыслей и воспоминаний мне стало холодно, хоть солнце грело вовсю.
Наши прыгали. Владимир Борисович кричал - а как иначе, если говорить тихо, никто ничего не услышит, поле большое:
- Анна, Анна, заставь лошадь прыгать! Что это она у тебя стучит?!
Костлявая рослая Виннифред была небрежной. Стоило Ане отвлечься и во время прыжка гнедая плохо подбирала передние ноги и зацепы копыт стучали по препятствиям. Иногда обходилось всё нормально, а иногда жерди летели на землю. На любых соревнованиях за разрушение препятствия - четыре штрафных очка.
Аня злилась, она всегда страшно нервничала, когда тренер делал ей замечания. И, снова заведя гнедую на "каменную стенку", она скорее всего, мысленно ударила её, потому что Винни сделала гигантский красивый прыжок, раза в полтора выше и дальше, чем нужно.
Владимир Борисович снова закричал:
- Что ты творишь?! Полегче, лошадь загубишь!
Справа от меня захрустел песок. Я краем глаза уловила движение и шарахнулась в сторону, а потом уже увидела, что могла бы и спокойно стоять на месте, никто не собирался лишать меня жизни. Рядом затормозила зелёная "Нива". Она скатилась с дороги к полю с выключенным двигателем и подъехала бесшумно. На лобовом стекле был прилеплен розовый косматый чёртик и рядом косо торчала табличка с жирной синей надписью "ТВ-Крым".
Из машины вылез парень. Высокий, темноволосый, коротко стриженный, в кожаной курточке и кожаных штанах. Довольно симпатичный.
- Привет! Скажи, где ваш директор? Ну, начальник?
Я показала:
- Вон, тренировку ведёт. Подождите.
Открылась задняя дверь "Нивы", вылез ещё один. Постарше и поменьше ростом, волосы собраны в "хвостик", с головы до ног одет в синюю джинсу - кепка, куртка, штаны, кеды. Вытащил большую видеокамеру. Понятно, оператор!
Владимир Борисович заметил гостей и подошёл, бросив через плечо нашим:
- Шагайте пока…
Высокий представился тренеру:
- Кирилл Денисюк, крымское телевидение, программа "Островитяне"…
Оказалось, кто-то сообщил ему, что под Бахчисараем в селе Яблоневое работает необычный семейный детский дом. Одновременно детский дом и спортивная школа. И Денисюк решил снять про нас передачу!
Почему-то Владимир Борисович совсем этому не обрадовался. Он, конечно, не стал отказываться, поговорил с Денисюком перед камерой, но вид у него при этом был такой, словно зубы разболелись.
Тренер дал интервью и пошёл дальше вести занятия. Джинсовый оператор поднырнул под ограду и отправился снимать, как наши прыгают. А Денисюк постоял, посмотрел и вдруг обратился ко мне:
- Тебя как зовут?
- Света.
- Ты тоже… - он замялся и я помогла ему:
- Детдомовка? Ага.
- А почему ты не ездишь?
- Мой захромал. Ногу потянул.
- И как зовут твою лошадку?
Ух, ну и привычка у этих городских! "Лошадка"! Они почему-то стесняются говорить "кобыла" или "жеребец", хотя не стесняются "мужчина" и "женщина".
- У меня жеребец, Боргез. Чистокровный верховой. Это порода так называется, - пояснила я на всякий случай.
- Скучаешь без него?
- Чего? Я его пошагала немного, сейчас вместе со всеми на вторую тренировку пойду. Когда мы продажных тварей работать будем.
Денисюк оторопел:
- Продажных тварей?!
- Ага. Ну, тех лошадей, которых потом продадут.
Он расхохотался. Я тоже - потом, когда сообразила. Мы-то привыкли так говорить, не помню, кто это придумал, но ведь вообще-то "продажными тварями" проституток называют и предателей.
Денисюк расспрашивал меня о том, как и где мы живём, чем кормят лошадей, как называются препятствия на конкурном поле. Я честно рассказывала, только не сказала ни слова о том, что мы можем чувствовать лошадиные мысли и передавать им свои. К этому приучили нас Владимир Борисович и Роман Иванович. Мы навсегда запомнили: ни слова чужим о наших способностях. Даже в Яблоневом. Почему - ясно было без объяснений. Я вот рыжая, и, знаете, сколько драться пришлось, чтоб перестали дразнить?! Это при том, что рыжих-то на свете много. Экстрасенсов - гораздо меньше. И, как говорил Роман Иванович, еще не прошли те времена, когда за необычные способности человека могут убить.
Кучу вопросов задал мне Денисюк. Некоторые - совершенно дурацкие, знаете, на дебилов рассчитанные. Ну, это понятно. Детдомовцев почему-то заранее считают недоразвитыми. Я постаралась доказать ему, что это не так и почти доказала, но вдруг заметила, что джинсовый оператор, который уже отснял прыжки, не просто камеру на плече держит, а явно снимает меня! И застыла, уставившись в объектив, отливающий сиреневой нефтяной плёнкой. Ну ничего не могла с собой поделать!
Денисюк сказал:
- Да ты не бойся, Света…
Вот ещё! Я сразу ожила:
- Я не боюсь! Только чего вы снимаете без спроса? Вдруг…
Надо же, совсем забыла, какими словами обычно в кино говорят, что незаконная видеосъемка - нарушение прав человека!
Денисюк и джинсовый поняли меня по-своему. Оператор сказал:
- Да ты здорово получилась! Жёлтый свет… Песок… Твои волосы… Поздний Тициан! И вообще, ты фотогеничная.
Денисюк объяснил:
- Тициан - это итальянский живописец времён Возрождения.
- Представьте, знаю, - как хорошо, что тётя Оля рассказывала нам про разных художников. Вот если бы она не была искусствоведом, стояла б я сейчас как дурочка.
- Ну молодец, что знаешь. В школе учила?
- Нет, нам рассказывала… Ольга Николаевна. А когда ваша передача будет?
- На той неделе во вторник, в семь вечера. Но ты на всякий случай посмотри в газете.
Денисюк хотел ещё что-то сказать, но оператор дёрнул его за рукав и скорчил выразительную гримасу. Они заторопились, попрощались и сели в машину. Водитель всё то время, что они работали, сидел в кабине и курил. Ему не были интересны ни горы, ни люди, ни лошади. Зато теперь он обрадовался, завёл мотор, сказал Денисюку что-то весёлое…
"Нива" уехала, тренировка уже заканчивалась. Надо было идти чистить Ольгерда, а я всё стояла на месте, щурилась на солнышко.
Из головы не выходили слова джинсового: "И вообще ты фотогеничная". Когда он это говорил, видно было, что не шутит. Здорово!
Всем известно, какая красавица Света Измайлова, веснушки всё лицо залепили. Да ещё были б они маленькие и коричневые, как говорят, "милые" - было бы ничего. Так нет, они огромные, одна на другую наползают и к тому же цвета какого-то желто-зеленоватого. Видно их не только летом, но и зимой, никакой отбеливающий крем вывести не может. Да… Хорошо, что не обязательно быть красивой, чтобы считаться фотогеничной. И хорошо, что я помнила Тициана. А то все думают, будто у спортсменов голова для того, чтобы есть.
Ребята отшагали коней и я вместе с ними пошла на конюшню.
- Это кто был? - спросила Верка.
- А… С телевидения.
- И что, про нас фильм покажут? - влез Арсен.
- Передачу будут делать? - заинтересовалась Аня.
- И чего, тебя там снимали? - снова Арсен.
- Всех снимали, - ответила я.
- А Верку больше нас! - не унимался он.
- Она красивая, - убеждённо сказал Димка и Верка потрепала его по голове.
Аня фыркнула:
- Секс-бомба!
Я так и знала, что Аня Верке завидует. Ну, я и сама завидовала - белой завистью, естественно. Ещё бы! Тёмно-карие огромные глаза, яркие губы, волосы крупными кольцами безо всякой завивки… Правда, на носу у Верки есть маленькие прыщички, но на пару шагов отойдёшь - и не видно их. К ней вечно пристают пацаны и медленный танец она ещё ни разу с девчонкой не танцевала, обязательно её кто-то пригласит.
- Эй, что за базар? - это подошёл Владимир Борисович. - Седлайте скорей, кинозвёзды! А то стемнеет…
Когда я чистила серого Ольгерда - одного из двух жеребцов на продажу, которых работала через день по очереди, на вторых тренировках, мне пришла в голову классная идея. Можно же не только выступать в большом спорте, но и работать на телевидении журналисткой. А что? Ведь многие знаменитые спортсмены потом становятся комментаторами.
И тут же представилась эта чудесная жизнь, интересная, не то что теперь, но сразу же вылез один вопрос. Я ведь буду участвовать в крупных соревнованиях, но передачу тоже интересней вести с чемпионата страны, а не с первенства области! Как это совместить?
Ещё почему-то, стоило представить мою будущую работу на телевидении, постоянно рядом со мной возникал Денисюк. Это было совершенно непонятно, он же не ведёт спортивную программу…
Из-за мыслей о будущем у меня всё не получалось войти в контакт с Ольгердом. Мы сбивали препятствия одно за другим и конечно же, Арсен сказал, что это я зазналась после того, как у меня взяли интервью.
А ночью Денисюк мне приснился. Кожаная курточка, белая рубашка, чёрные джинсы… Насмешливые глаза, чуть волнистые короткие волосы… Всё-таки он не просто симпатичный, а очень красивый.
ГЛАВА 2
Утром перед школой я сходила на конюшню ещё раз. Обычно мы бежим туда, едва проснувшись, чтобы успеть на утреннюю кормёжку. Дело в том, что у конюхов есть любимчики, которым всегда больше овса достаётся - конечно, за счёт других лошадей, и потом, они запросто могут полениться принести второе ведро воды, одно выпоят - и ладно, не проверят, хочет ли лошадь ещё. Но если б даже они правил не нарушали, всё равно мы ходили бы помогать. Так здорово, тащишь вёдра с водой, или овсом, а кони мечутся за решётками денников, ржанием тебя торопят, делаются от волнения очень красивыми: глаза большие, уши насторожены, ноздри трепещут… И оттого, что делаешь нужное дело, эти вёдра носить совсем не тяжело, хоть и приходится бегом бегать, чтобы те, кто стоит в дальнем конце конюшни, не изнервничались вконец, из-за того, что ближние уже едят, а к ним никто не торопится.
Интересно, когда пол моешь, поднимаешь такое же пятнадцатилитровое ведро - одно! - и руки чуть ли не отрываются. А тут в каждой руке по полному - и бежишь, только вода кляксами на пол плещет.
Или сено носишь на вилах, стараешься побольше захватить - тоже не тяжело, даже весело.
Короче говоря, когда твой конь ест у прямо у тебя из рук, это…. это так здорово, что прямо не знаю с чем сравнить. Так тепло и радостно делается… Поэтому обычно мы пропускаем только дневную кормёжку и то из-за школы.
…Я от ворот позвала:
- Борге-ез!
Борька, хоть пока меня и не видел, радостно, громко заржал и высунул голову в окошко, через которое задают корм.
Этим тут же воспользовался Баянист и куснул его за щёку.
Борька с грохотом отшатнулся, но не отошёл от решётки и танцевал перед ней, ожидая меня.
Восходящее солнце било в окна конюшни. В оранжевых утренних лучах плавала пыль. Когда в эти лучи попадал Боргез, его шерсть вспыхивала золотым блеском, а чёрные глаза делались карими и прозрачными.
Шаркала метла - конюх подметал центральный проход. Жеребец, баловался: обнимал меня шеей, прижимая к боку, - я, стоя в этом кольце, разбирала на пряди короткую гривку и думала: всё же наверное, повезло, что я осталась без родителей. Если бы я не попала в детдом, меня бы не нашёл Владимир Борисович и у меня бы не было Боргеза.
Это же так здорово, когда тебе радуются при встрече! Радуются просто потому, что ты пришла, радуются потому, что ты есть на свете. Люди так радоваться не могут, все девчонки и пацаны в нашем классе ругаются с родителями. Ведь стоит появиться дома, сразу начинается: "А ты сделал то? А ты сделал это? А почему в твоей комнате свинарник? А что ты получил? Покажи дневник! Ах ты лентяй, урод, горе моё, скотина!" Даже "здравствуй!" не говорят, когда домой дети приходят…
Боргез отпустил меня, сделал круг по деннику, потом ухватил зубами за куртку на плече. Нежничал. Это был обычный утренний ритуал - он берется за одежду, аккуратно-аккуратно, самыми кончиками резцов за крошечную щепотку ткани, и вытягивает шею, повисая на мне всей тяжестью головы. Я при этом должна почёсывать его морду, и он прикрывает глаза, опускает в стороны чуткие уши и наслаждается.
Сегодня вообще-то времени не было, но Борьку обижать не хотелось. И, прогнувшись назад - голова-то у лошади не маленькая и совсем не легкая! - я осторожно чесала мускулистые щёки-ганаши, коротенькую шёрстку на переносье и под чёлкой.
- Бо-орька ты мой золотой, у-у-у, мой ты хромоногий… - напевала я по человеческой привычке, но вполне могла бы и молчать. Сейчас мы с Боргезом думали вместе и были рады друг другу, тёплому утру, свежей соломе, уже постеленной конюхом на пол отбитого* денника.
- Виннифре-ед…
- Бая, Бая, Баяни-ист…
- Змею-юка моя!
- Руби-ин, Ру-убик!