4
Олёнкина отца, Игната, убила на пашне молния, когда девочке был всего год от роду. Остались они вдвоем с матерью Оксиньей и жили у Игнатовой матери, бабки Окули, доброй, крепко тужившей после смерти единственного сына старухи. И Оксинья плакала, плакала два года, да что делать! А годы молодые берут свое. И вот в весенний праздник вышла она как-то из избы на полянку перед домом и запела веселую песню, заплясала, взмахивая подолом красного сарафана.
Подошли лягаевские бабы, засудачили:
- Что ты, Оксинья? Разве дело весело петь и плясать одной на людях детной бабе, не молодке?
Перестала Оксинья петь и плясать.
- Что же делать мне, бедной, без милого мужа, перед кем спеть веселую песню, сплясать, показать красивый сарафан? Чтобы похвалил меня, посмеялся вместе со мной. Никого близь нету, кроме дорогушечки моей Олёнушки!..
Заплакала горько и бросилась обнимать стоящую тут же белоголовую дочку. Бабы поохали, поразводили руками и разошлись по своим избам.
А осенью к Оксинье посватался вдовый бездетный мужик Аким и увез ее с Олёнкой к себе, на дальний лесной выселок.
Аким оказался неплохим человеком: добро смотрел на Олёнку, усмехался ее проделкам, мастерил из дерева свистульки, вырезал игрушки, куколок. Только вот беда - больно уж был молчалив. Привык, видно, что в глуши, где он живет, порою и не с кем перемолвиться словом.
И мамка Оксинья, хоть ей нравилось житье с Акимом, тоже стала молчаливая, как и он, перестала петь веселые песни.
С весны до зимы Аким жил на земле: сеял хлеб, держал огород, занимался сенокосом. А лишь выпадет снег - все, снова настала для Олёнки скучная, тоскливая пора. Отчим с матерью берут ружья, надевают лыжи и уходят далеко в лес, на охоту. Когда-то придут!
Вот и сидит Олёнка в избе вдвоем с котом Пимом. Поиграет в своих куколок, походит от окошка к окошку, подышит на стекла. Т-р-р! Бум-м-м!.. - вдруг послышится из леса, полетят шапки снега с высоких елок. Это лесной человек, Яг-Морт, бродит около дома. Страшно Олёнке! Прижмется она к пушистой щеке кота и шепчет:
- Пимко, Пимушко, поймай мышку. Будем с ней играть, веселей станет, ей-право…
Толстый Пимко только фыркает или мяукает в ответ. Что ему мышка! И так дает хозяйка каждый день теплое жирное молочко. Старый, ленивый.
Поскучала так Олёнка два года, а потом запросилась жить в Лягаево, к бабушке Окуле. Аким с женой потолковали, повздыхали: больно хорошая, работящая растет помощница! - но отвезли девчушку. Тоже не дело: одна да одна! Надо немножко ведь и с ребятами поиграть, на людях побыть.
А у бабушки Окули хорошо. Бабка добрая, все умеет: и пирог испечь, и дрова распилить, и огород поправить, и сказку рассказать, и песню спеть. Открыла сундук, вытащила старые свои сарафаны, нашила Олёнке платьев: ходи, внучка! А среди сарафанов были и те, в которых она еще незамужней бегала. Ожила у бабки Олёна.
И как пришла пора в школу идти, выручила ее бабка. Аким с Оксиньей не хотели, чтобы девчушка училась: что бабе, мол, за нужда - уметь читать, писать да считать! Мужику - ну куда еще ни шло, вдруг на базар поедет или расписаться где-то надо. И то - баловство! Женское же дело - хозяйство, и нечего забивать голову грамотой. Особенно Аким противился отдаче Олёнки в школу: он вообще, живя всю жизнь в лесу и мало видя людей, не разумел в учении никакого проку. Однако бабка Окуля ударила по всем его доводам:
- Ты, Акимко, если сам глупой, так других людей в этот грех не вводи. И не хвастайся невежеством-то своим! Твой дед с отцом сухим пням молились, деревянным богам губы медвежьим салом мазали. Подумай-ко, Акимко, сколь ты невежа! Нет, или я отдам девку в школу, или больше не получите ее у меня! Они ведь там не только учатся - и играют, и бегают вместе. А она - сиди дома, глазей на них, точи слезы, да? Ну так будет не по-вашему, а по-моему!
Аким посопел, поворочал глазами, почесал в лохматой голове, а что ответить - так и не нашелся. Что скажешь бойкой бабке! Да, поди-ко, и верно она говорит. Вдруг возьмет да и правда не отдаст Олёнку? Старухе-то она родная кровь, не то что Акиму.
Слеза прошибла охотника, он заерзал на лавке, бормоча:
- Тово-тово, Олён, тово-тово… Ты, слышь-ко, давай, как бабка бает, а я тебе… тово-тово - в Кочево сбегаю, слышь-ко, карандашиков, тово-тово… бумажки куплю…
И вот теперь она уже отучилась три года, нынче пойдет в четвертый класс. Отличница, пионерка, а теперь еще и председатель школьного колхоза! Бабка радуется, мамка радуется ее успехам, а уж тятька Аким - пуще всех! Все выспросит при случае, иной раз даже всплакнет от радости. Душа у него простая, таежная.
5
Только отзвенел звонок с последнего урока, в школу пожаловал снова председатель Иван Николаевич с землемерным инструментом - двумя сколоченными углом палками, скрепленными в поперечнике, - этаким огромным угольником.
- Как колхоз свой назвали, ребятня? - спросил Мелехин. Он, конечно, уже знал все. - Что молчишь-то, Олёна-председательница?
- Никак еще. Мы и не думали о том. А что, разве надо?
- Как же! Давай, пионерия, действуй. Да вот так и назовите его, что ли: "Пионер".
- Верно, верно! - закричали ребята.
- "Пионер", "Пионер", - проворчал Артёмко Дегтянников. - Пионеры, поди-ко, везде есть - и в Грузии, и в Чувашии. А мы - коми-пермяки. И колхоз должен называться - "Коми-пермяцкий пионер".
- Давайте будем за Артёмкино предложение голосовать! - раздался клич быстрой разумом Олёнки.
Проголосовали и сразу загордились: у них теперь колхоз не только с собственным председателем, бригадирами и прочим, а и со своим названием. Шутка сказать!
- Где же вам, помощники, поле-то намерить? - спросил председатель.
- Надо ближе к школе! - предложили юные учительницы Дуся и Муся. - Чтобы нам его от школы видно было. И зимой, и весной, и осенью, и вообще…
И совсем недалеко - всего метрах в двухстах от школьного здания - Иван Николаевич отмерил школьникам две трети гектара хорошей, жирной земли и вбил колышки по углам.
Ребята ходили за ним важно, по-хозяйски, чуть вразвалку, убирали с земли мусор, старались меньше мять ее лапотками.
Серьезный был тот день, и серьезные были те минуты: оказывается, очень прекрасно, когда есть что-то - не тятькино, не мамкино, не твое даже лично, а общее, всем принадлежащее и всех касающееся.
А на следующий день произошло еще одно событие: после уроков от дома Ивана Николаевича Мелехина потянулась к школе стайка будущих второклассников, обремененных почетным грузом - пятью крольчихами и знаменитым кролом Яковом. Крола бережно несла впереди всех старшая над малышней - Грукя Жакова. Крол был важный, жирный, толстошерстый, с красными глазками-пуговицами.
Сбоку от Груни семенила Тявка, пуская по ветру алчную слюну.
От школы слышался стук - это плотник Ониська с колхозным бригадиром дядей Наумом сколачивали клетки в ограде.
Так началось существование "Коми-пермяцкого пионера".
6
В середине мая приехали на поле двое мужиков на телегах с плугом и бороной. И - хочешь не хочешь! - пришлось Курочкиной и Жилочкиной отпускать ребят после второго урока: липли к окнам, галдели, переживали: что же там такое творится, на ихнем поле. Прибежав же на поле, ходили по пятам за лошадьми, придирались по каждому поводу и все-таки заставили мужиков где надо - перепахать, а где надо - переборонить. Те вздохнули с облегчением, уезжая от жужжащей, как потревоженный улей, оравы школьников: "И что же это за настырный народ!"
Ребята под вечер снова собрались на поле, с лопатами: намечать, копать и разравнивать канавки между грядами. Вид у многих был усталый: надо ведь было и на своих огородах садить картошку! Однако никто не проявил недовольства, не ушел раньше времени. Разметили и обкопали грядки под картошку, морковку, редьку, репу, горох и бобы, лук.
Пошли домой, охваченные новой большой заботой: что ж, надо теперь садить!
Но день пришлось все-таки подождать: не все еще в деревнях отсадились, а начинать такое дело поодиночке, не вместе - не следовало. Олёна ходила тот день сама не своя, переживала: как-то пройдет в пионерском колхозе первое важное дело?
День посадки картошки объявлен был ударным для всех членов колхоза. Отменили занятия в первом, втором и третьем классах. Учился только четвертый класс: предстояли выпускные экзамены, к которым четвероклассники усиленно готовились. Тем более - на экзамены ожидалось прибытие представителя районо из самого Кочева. Старшеклассники не носились уже в переменах по двору как угорелые, не боролись и не визжали, а ходили солидно, группками по двое-трое, и тихо что-то обсуждали. Некоторые ребята, самые успевающие, собирались учиться дальше, в школе-семилетке, она находилась в большой деревне Казово.
И вот с утра потянулись на пионерское поле третьеклассники и второклассники с лопатами. Мужики привезли на подводах мешки с семенной картошкой. Пригарцевавший на смирной своей кобыленке Иван Николаевич усмехался:
- Эту садите, а больше у нас не просите. Сами картошку на семена сохраняйте.
Поглядывал внимательно: пойдет ли на лад ребячье дело? По плечу ли затея? Не шутка - девяти-одиннадцатилетним школьникам заняться всерьез тем, чем всегда занимались взрослые люди!
Ребята рыли и закапывали ямки, девочки бросали картошку. Председатель крикнул:
- Отдохни, ребятня, устанете ведь! Предложение приняли охотно, но вместо того, чтобы отдыхать, стали бегать да бороться.
- Эх, вы… - Иван Николаевич подозвал пионерского бригадира Артёмка Дегтянникова. - Артём, поди-ко сюда!
Взял комочек земли, размял его на остатках калеченной ладони, поднес к мальчишкнну носу: нюхни-ко. Тот понюхал, глянул на председателя.
- Хорошо, Артём, пахнет землица?
- Не знаю…
- Эх ты - "не знаю"! Слаже этого духа для крестьянина ничего не должно быть. Особенно весною дух хорош, когда семя в нее сыплют. Словно земля говорит: походи за мной, да и я у тебя славная буду! Учись это понимать. Ладно, веди, показывай, где что садите.
И они пошли по полю, вспугивая жадных крикливых грачей.
Только стали ребята трудиться дальше, глядь - бежит к ним от школы Груня Жакова, ревет ревом. Что у нее случилась за беда? А она подбежала к мешкам с картошкой, топает лаптями, что-то шумит - ничего не разобрать за плачем.
- Что с тобой, Груняшка?
- У-у, у-у-у… Ойе-ие… Сами ушли, сами тут работаете, весело вам, а я там… У-у-у… Ойе-о-о… Одну бросили-и…
- Почему одну? Ведь ты у нас, Груняшка, старшая над первоклассниками, кролиководами.
- Не хочу я больше к ним! Не хочу с ними! С вами охота. Вы тут вместе, а я там маюсь с ними, лешаками. Они слова моего не понимают, не слушаются, дерутся. Хитрые вы! Сама, Олёнка, к ним иди. А я тут останусь. Тут веселее.
Олёнка Минина нахмурилась, хотела сказать: "Как же ты так, Груняшка? Ведь ты пионерка, должна дисциплину понимать", - и тут у нее из-за спины вывернулся Иванко Тетерлев:
- Какой из нее, Олёна, из девки, толк в бригадирах? - Тут, сообразив, что Олёнка и сама не парень, смешался маленько, но ненадолго: - Я ведь говорил: ставь бригадиром меня. Вот и ставь давай.
- Так ведь там, Иванко, первоклашки, младший народ, особая статья, потому и Груняшка сбежала. Они еще маленькие.
- Что такое - маленькие? По восемь, по девять лет - маленькие тебе? Я в их годы уже косил! Не умеет она руководствовать - вот и вся беда. Велико, право, дело - кролей кормить!
- Ну иди, попробуй, что ли. Как, ребята?
- Иванко справится!
- У него не поволынишь.
- Сам будет первый работник и другим лениться не даст.
- А говорили недавно, что Иванко жадный, только для себя старается! - вмешался в общий одобрительный гул Артёмко Дегтянников. - Что-то это…
- Что же, что жадный? - послышались неуверенные голоса. - Пускай теперь за общее дело порадеет. Зато у него все одно к одному. И работать у него будут, он баловаться-то больно не даст.
- Работать бу-удут! - гудел Иванко. - Я им хвосты-то нажучу!
- Ну, значит, решено! - сказала Олёна. - Ты, Груняшка, оставайся, хоть ты и недисциплинированная оказалась пионерка, а мы пойдем посмотрим, как там с кроликами дела…
Груня с радостью схватила лопату, а Иванко с Олёнкой двинулись к школе.
Там, конечно, они не застали никакого порядка: лишь несколько крохотных пучков зеленой травки лежало перед кроликами, и они их доедали. На дворе катался шар из ребячьих тел. Иногда из него кто-нибудь выпадывал, промаргивался и снова нырял в кучу. Девчонки с визгом бегали друг за другом. Время от времени Жилочкина, проводившая занятия с четвертым классом, высовывалась из окна и кричала на ребят, но это были бесполезные крики. А то выбегали из школы несколько четвероклассников и начинали растаскивать кучу малу. И сами в ней исчезали. Выбирались с трудом; шли обратно, отряхиваясь и разводя руками. И верно: что тут поделаешь! Одна Дуся Курочкина, наверно, могла воздействовать на них, но она находилась в это время на пионерском поле, садила картошку.
Только кролики сохраняли полное спокойствие. Особенно хорош был Яков: в своей клетке он стоял колом, глядел вокруг бодро и весело, словно сытый бравый солдат накануне смотра.
Тут-то Олёна Минина оценила достоинства Иванка Тетерлева. Он не спеша подошел к куче мало, нашел удобное место и ужом полез внутрь. Движения кучи становились все тише, тише, будто ее кто-то держал изнутри, и она стала распадаться. Ребята по одному отваливались, падали на полянку и отпыхивались. Новый бригадир тем временем принялся за девчонок, и они скоро затихли и утянулись стайкой к полям - рвать траву.
- Если мало принесете - не приму! - кричал им вслед Иванко, и они слушали его со страхом и понимали, что мало нарвать совершенно невозможно.
А мальчишек Иванко отправил в лес - делать метелки для чистки клеток. Сам он остался и сразу начал что-то обкапывать, мастерить какие-то совки.
"Пойдет тут теперь дело!" - с облегчением думала Опёнка, возвращаясь на поле.