Татарский писатель Шамиль Ракипов, автор нескольких повестей, пьес, многочисленных очерков и новелл, известен всесоюзному читателю по двум повестям, переведённым на русский язык, - "О чём говорят цветы?" (1971 г.) и "Прекрасны ли зори?.." (1973 г.).
Произведения Ш. Ракипова почти всегда документальны.
"Откуда ты, Жан?" - третья документальная повесть писателя. (Издана на татарском языке в 1969 г.) Повесть посвящена Герою Советского Союза Ивану Константиновичу Кабушкину.
Он был неуловимым партизаном, грозой для фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны в Белоруссии.
В повести автор показывает детские и юношеские годы Кабушкина, его учёбу, дружбу с татарскими мальчишками, любовь к Тамаре. Читатель узнает, как Кабушкин работал в трамвайном парке, как боролся в подполье, проявляя мужество и героизм.
Образ бесстрашного подпольщика привлекает стойкостью характера, острым чувством непримиримости к врагам.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 12
Часть третья 21
Часть четвёртая 30
От автора 43
Примечания 43
Шамиль Зиганшинович Ракипов
Откуда ты, Жан?
Часть первая
Тучи сгущаются
Ирина Лукинична, придерживая иголку с ниткой губами, отложила шитьё и, чтобы дать отдохнуть глазам, пальцами потёрла веки. До сих пор это помогало, а сейчас нет: всё как в тумане. Оставшись вдовой с двумя детьми, когда ей пошёл всего лишь двадцать четвёртый год, она выплакала с той поры столько слёз, что собери их - будет море. Поэтому и видит теперь плохо. "Как бы ещё не ослепнуть", - забеспокоилась она и выглянула в окно: там, закрывая полнеба, нависли над городом чёрные тучи.
- Вон откуда сумерки, - прошептала Ирина Лукинична и, вспомнив, что не одна в комнате, набожно перекрестилась.
Дремавшая у печки на стуле тётка Глафира похлопала сонными веками без ресниц, нащупала рукой свои очки в подоле и, пошевелив сморщенными губами, прочла молитву. Затем, не желая присоединяться к житейской суете, обхватила цепкими узловатыми пальцами такую же узловатую можжевёловую палку и снова засопела покрасневшим носом.
Тётка Глафира частенько заглядывает к Ирине Лукиничне. Придёт и, если в доме есть чужой человек, смирно сидит в углу на скамейке, опершись о палку. В разговор почти не вмешивается, лишь изредка, вставляя слово, будто напоминает о себе: ведь и я, мол, ещё существую на свете. Когда же застаёт Ирину Лукиничну одну, говорит без умолку - наставляет её, учит вере истинной и призывает не поддаваться проделкам дьявола. Но сегодня, видать, она устала - где-то уже набегалась…
Ирина Лукинична поднялась и, растирая обеими руками поясницу, подошла к небольшому окну. Поправила выпавшие из-под чёрного платка волосы, побелённые ранней сединой, затем принялась ощупывать пальцами кое-где уже треснувшие стёкла, заклеенные полосками бумаги: надёжно ли держатся. Но вдруг, увидев своё лицо в зеркале, стоявшем на подоконнике, задумалась. До чего же она похудела - сама себя не узнаёт. Синие глаза, напоминавшие узор выцветшего ситцевого платья, совсем потухли, а мелкие морщины, лёгшие у глаз и губ, стали глубокими. Не зря это, не зря. И сейчас ещё в памяти всё пережитое. Сколько горя принёс ей тот страшный 1914 год…
Сжигая всё живое огнём и отравляя газами, пришла война. Безжалостные, в железных касках с медными гребешками, шли на восток германские солдаты. Минская губерния, считавшаяся в то время якобы землёй польских панов, стонала под солдатскими сапогами. Люди, поняв, что нужно схорониться под крыло России, покидали свои насиженные места и пробирались в районы, куда ещё не докатилось бедствие войны - главным образом к Волге. Семья Кабушкиных тоже влилась в нескончаемый поток беженцев. "Что бы ни довелось пережить нам в дороге, - заверял хозяин, - а русский народ, перенёсший не меньше испытаний, примет нас, как своих родных". Дорога была для беженцев тяжёлой. Чего только не натерпелись. Пятнадцать лет прошло с тех пор, а всё как будто вчера случилось. Вспомнишь, сердце кровью обливается…
Измученные, с ввалившимися боками, волы еле-еле волокут повозку, гружённую разной рухлядью. Сёла вокруг и поля горят. Едкий дым пожарищ слезит глаза, враг стреляет по дороге из пушек, догоняет обозы на самоходных машинах. Когда разрывается снаряд, золы шарахаются в стороны, - желая спастись бегством, ломают оглобли, обрывают сбруи. А поражённые осколками, падают на землю и дёргаются в предсмертных судорогах. Умирают и люди. Мёртвые остаются на дороге, живые бегут на восток.
В начале второй недели фронт вроде бы остался позади. Беженцы немного передохнули, обрадовались. Но рановато. В ясном небе, как большие стрекозы, появились вражеские самолёты. Ветер вскоре донёс какой-то сладковатый удушливый запах. Муж Ирины Лукиничны, Константин Кабушкин, каждому, кто был в телеге, повязал рот и нос мокрой тряпкой. Беженцы, не спохватившиеся вовремя, затихли навечно, уткнув отяжелевшие головы в тряпьё на телегах.
На другое утро заболел в дороге и сам Константин. Подозвал Ирину и, тяжело вздохнув, сообщил ей глухим, отчуждённым голосом:
- Не было тебе счастья, Иринушка. Сиротами остаётесь…
Потом начал бредить. Когда же снова пришёл в себя, долго смотрел жене в глаза.
- Видно, смерть моя приснилась, Иринушка, - сказал он ещё тише. - Большая вода унесла меня. Мутная, грязная. Пытаюсь выбраться на берег - сил нет. Попал в омут. А на дне какое-то чудище скалит зубы. Изо рта вылетает огонь. Опалило меня пламенем, свело руки-ноги в судороге. И я проснулся…
- Не беспокойся, Костя, присниться может всякая небылица, - пыталась утешить его Ирина Лукинична.
- Вовсе нет, - возражал Константин, задыхаясь. - Чувствую - настал мой час… Когда повернули к Могилёву, мне пить захотелось. К чайнику не прикоснулся, не тронул детскую долю. Выпил из придорожного ручья. В этом всё дело… Теперь руки-ноги сводит, будто жилы тянут клещами, тело горит… Вода… Понимаешь, вода… Прощай…
Похоронила его на кладбище у Могилёва. Земля была сырой. То ли могилу Ирина Лукинична смочила слезами, то ли дождь покрапал - она уж не помнит. Но что хорошо запомнила: чёрные тучи над головой. Такие же, как сегодня. Прижимая трёхмесячного Ваню к груди, она взяла за руку только что вставшего на ноги Колю и покинула кладбище. Покачиваясь, шла куда глаза глядят.
Дорогой встретился возвращающийся домой раненый солдат Сафиулла. Узнав, что Лукинична всё потеряла в дороге и похоронила мужа, он помог ей сесть в поезд, поделился пищей.
- Не стесняйтесь, ешьте, - приговаривал Сафиулла, вытаскивая из мешка хлеб и сахар.
Ехали они в старом вагоне, сквозь щели свистел ветер. Сафиулла посоветовал остановиться в Казани, Лукинична согласилась. В городе, который не был ей знаком, нашлись и угол, и работа. После революции дали квартиру. И потом не бросили, помогли. Только вот к вере придирались.
Рядом стоит церковь. Звонко били её колокола…
- И зачем их смяли? - удивилась теперь вслух Лукинична.
- Кого? - не поняла вдруг очнувшаяся Глафира.
- Колокола. Церковь-то пустая.
Тётка Глафира тяжело вздохнула:
- Не пройдёт это им даром, что закрыли. Добром не кончится…
Чудной человек эта Глафира: иногда у неё над ухом хоть в барабаны бей - не проснётся, а тут услышала… Спит, чуть прикрыв глаза, будто кошка сторожит мышей…
Ирина Лукинична оглядела потемневшую от непогоды комнату. Тучи заволокли всё небо. Включить бы свет, но зажигать его рано. Правда, платит она с лампочки. Можно жечь и днём и ночью. Только Ирина Лукинична этого не делает: из капли, говорят, собирается озеро. Может, поэтому и трамваи в городе ходят медленно.
А Николая всё нет и нет. Проголодался, наверное, устал. И так он слабенький. В институте работает кочегаром- легко ли. Сегодня должен бы отдыхать, да вот решил съездить в Устье, проверить плоты. Если о топливе сейчас не позаботишься, не напасёшься тепла сырыми дровами.
Да, темновато. Шить нельзя, иглы не видно. А так, без дела сидеть - не привыкла. Может, свечку зажечь перед иконой?
Ирина Лукинична достала тряпку из печной отдушины, развернула её и взяла коробку спичек. Поколебавшись немного, зажгла свечку. Пламя было маленькое, слабое. Нет, светлей в доме не стало.
- Господи, прости нас, грешных! - перекрестилась она и задула свечку.
Тётка Глафира подняла голову. Глаза её, колючие, замерцали в сумерках, будто рассыпали вокруг злые искорки.
- Зачем погасила?
- Господи, прости… Как я испугалась… Что же, думаю, гореть без пользы. Не хватает…
- Хватит! Для бога терпи. Христос терпел…
Ирина Лукинична, торопливо нащупав дрожащими пальцами коробок, снова зажгла спичку. Но свеча не загорелась - нагар потрещал и потух. Это привело Глафиру в ужас: онемевшая, она смотрела в тёмный угол, морщинистые губы её часто-часто шептали молитву. Наконец, Глафира выпрямилась.
- Бог всё видит, всё знает. Он терпит-терпит, а потом и поднимет карающий меч. Нет в этом суетном мире такого, кто спасся бы от его мести. Что далеко ходить: когда закрывали церковь святой Варвары, ни у кого не поднялась рука навесить замок на двери дома господня. Однако вероотступник нашёлся, осмелился и защёлкнул церковь. А теперь лежит в больнице. Говорят, когда шёл домой, забором его придавило. Весь век свой будет калекой. Вот так! Никому нет спасенья от божьей кары. А он, учитель этот, и мужчин с пути сбивал, и женщин. В школе ребятам красную тряпку на шею вешал. Может, ещё и Ванюшку твоего погаными руками трогал. Чтобы не поддаваться дьяволу, порви этот лоскут на куски, сожги его в печке!
- Других советов твоих не ослушалась, но этот выполнить не могу, - отказалась Ирина Лукинична. - Мальчика не трогай. Он и так сирота, мой сын, и обижать его не стану.
- А грех?
- Раз вместе с миром, простится.
- Моё дело - предупредить. Смотри, как бы не пожалела!
- Ваня ничего плохого не делает. Не курит, водку не пьёт. - Последние слова Ирина Лукинична сказала с намёком, посмотрев на торчавшее из кармана тётки Глафиры горлышко бутылки.
- Узрела, милая, - встревожилась Глафира, проворно спрятав горлышко под фартук. - Только в бутылке совсем другая водица…
Какая - тётка Глафира пояснять не стала. На сегодня у неё другая забота. Вечером один из своих людей должен проникнуть в церковь, чтобы взять из тайника спрятанное отцом Василием божье имущество: серебряные подсвечники, чаши золочёные, кресты с драгоценными камнями. Затем перепрятать их пока у этой вот набожной Лукиничны. Так посоветовал святой отец Василий… Только к месту ли? Сыны вот у Лукиничны без повиновения…
Прошлое и настоящее
Глафира нашла Ирину Лукиничну лет восемь назад. О себе говорила мало, но хвалилась, что её прабабушка была дворянкой, чуть ли не из царского рода, и жила в хоромах барского поместья Княжицы, у самого Могилёва. Глафира тоже там родилась и поэтому считала Ирину Лукиничну своей землячкой. "Мы с тобой из Белоруссии, - гордилась она, - люди благородные, воспитанные, знаем, как себя вести"…
Но в молодости тётку Глафиру ангелом не считали. Наоборот. Сибирские купцы, приезжавшие на ярмарку, очень долго её помнили. Девицей она была хоть куда - видная, весёлая. Жила в своё удовольствие, умела привечать гостей… Однажды зимой так прокатили её на тройке с бубенцами, что еле отходили потом в больнице. С тех пор хромает на одну ногу, с клюкой ходит. Всё замаливает старые грехи. Но чтобы освободиться от них, мало и десять вероотступников отправить на тот свет. А учитель не только молод и привлекателен собой, он разрушает веру в бога. Раньше, когда в церкви шла служба, кое-что перепадало и Глафире. Теперь дохода нет. И виной тому такие вот антихристы. Если сумеет она с помощью бога провести задуманное дело, многие вернутся к вере. И тогда подобные Ирине сразу подожмут хвосты. Нет, нельзя выпускать её из рук. Не то сегодня повесит красную тряпку на шею сыну, а завтра и сама запишется в коммуну… О чём она думает сейчас, латая своё тряпьё? Не собирается ли уколоть едким словом её, Глафиру, готовую душу отдать за веру? Ещё раз намекнуть ей о бутылке? Иринушка пугливая, но справедлива - и пьющих не любит. А вино, которым угостил отец Василий, - размягчило Глафиру. Поневоле думает хозяйка, что гостья пьяная.
- Лукинична, знаешь, что это за водица? - Тётка Глафира вытащила чёрную бутылку из-под фартука, отвернула железную пробку. - На, понюхай. Это зелье чертополоха! Для антихриста…
Ирина Лукинична посмотрела на Глафиру искоса и, размотав клубок, стала заправлять нитку в иглу.
В дверь неожиданно постучали.
Хозяйка вздрогнула, уронив клубок, и посмотрела на Глафиру: "Кто бы это мог быть?"
- Мир вашему дому!
- Ну и напугала, Пелагея Андреевна! Проходи, соседка, проходи.
В комнату, не торопясь, вошла старуха лет шестидесяти, худая, с длинным носом. На голове выцветшая, от времени шапка, на плечах какой-то мужской пиджак или камзол, обута в старые валенки с широкими голенищами. Старуха помешкала у большой иконы с погасшей свечкой и, спросив Глафиру: "И ты здесь? Ну, как дела?" - присела на стул, предложенный хозяйкой.
- Помаленьку, - ответила тётка Глафира.
- Ну и слава богу.
- Руки-ноги ноют: хлеба насущного нет, Пелагея Андреевна. Стареем. Подошли нам худые денёчки, - жаловалась Глафира, тяжело вздыхая.
- Сколь тебе лет?
- За пятьдесят уже.
- Так ты, голубушка, на десять лет меня моложе! Рановато жалуешься. Правда, галоша на большой дороге быстрей изнашивается.
- Но я-то не галоша…
Ирина Лукинична поспешила перевести разговор на другое, спросила:
- Василий Петрович не вернулся?
- Нет ещё. Сказал, что приедет месяца через полтора, не раньше. Хочет отдохнуть на шахте у сына в своё удовольствие. Жалею, что пустила.
- Зато ушам твоим спокойнее, - заметила тётка Глафира.
- Не говори так, Глафира Аполлоновна. Вот уже сорок лет мы живём, как голуби. Не сдув пыль, и на стул не посадит.
- Так-то оно так, - нехотя согласилась тётка Глафира и замолчала: видно, хотела что-то сказать ещё, да передумала.
- Пелагея Андреевна, простокваша - та, что взяли у тебя вчера, такая вкусная…
Старуха, раскрыв глаза, не сразу взяла в толк и на мгновение растерялась, потом на её морщинистом лице засияла добрая улыбка.
- У Машки и Дашки молоко, Иринушка, жирное. Поэтому я и не продаю своих коз. Да и зашла-то с просьбой: может, и сегодня Ваня попасёт их немного?
- Так ведь нет его дома. С Григорием Павловичем поехал на Суконный рынок.
Пелагея Андреевна пожаловалась:
- Горе с этими козами. Лишний раз даже из дома не выйдешь. - Потрогав ключи на поясе, она поднялась и, прежде чем уходить, спросила: - А картофельную кожуру что не заносишь?.. Батюшки! Да ведь вот она, кожура-то! Зачем на плите её сушишь, Иринушка?
Ирина Лукинична покраснела. Раньше она каждый вечер отдавала кожуру козам. А Пелагея Андреевна за это ей чашку молока или простокваши. Но в последние дни Лукинична придерживала кожуру. Высушив её, хотела истолочь в муку. Почти весь чистый хлеб идёт Николаю - он сплавляет брёвна и расшивает плоты. А себе можно и нечистого, сойдёт. Но как сказать об этом соседке?
Из угла подала голос тётка Глафира.
- Скажи, скажи! Чего стесняешься?
- Да вот хотела её в ступе истолочь…
Пелагея Андреевна не могла скрыть своей радости:
- Очень хорошо, Иринушка! Прошлогодняя солома есть у меня, посыплю твоей мукой и покормлю коз. Как истолчёшь, сразу же принеси… Вот что ещё хотела сказать: придержи своего Ваню. Сорви-голова растёт. На уме только ружьё да сабля. Как бы за дурными людьми не пошёл, боже упаси.
Глафира проворчала:
- Пошёл уже, пошёл! Раз на шее таскает красную тряпку, добра не жди!
- Право, разбаловалась молодёжь. В городе каждый божий день квартиры стали грабить. Но к моим замкам отмычек не подберёшь. И ставни оконные изнутри запираются. Живу пока спокойно, как у Христа за пазухой. Удивляюсь только, почему не переловят всех воришек?
- Переловишь их. Ворон ворону в глаз не клюнет. Раз мужик стал хозяином, какой же может быть порядок в мире?
На улице грянул гром. Женщины быстро-быстро перекрестились. Пелагея Андреевна торопливо ушла, прикрыв за собой дверь.
Тётка Глафира вздохнула:
- Ты вот, Лукинична, послушай - не во вред скажу. Вчера на Проломной встретила знакомого. Дела у Советов, говорит он, плохи. Теперь уже долго не протянут.
- Слыхали. Не первый год тростят, что плохи дела у Советов.
- Дослушай до конца, глупая. Сама подумай: у большевиков под ногами земля горит. Недавно в Спасске и в Лаишеве самых что ни на есть главных атаманов перерезали. Вчера ещё богохульника Замалиева на тот свет спихнули. Не только у нас, везде не любят их, антихристов. Дела завариваются, дай бог. Не зря же мальчишек берут в солдаты. Пятнадцатого мая, говорят, возьмут и самых маленьких…
- Кто ещё сказал такую глупость? - удивилась Ирина Лукинична.
- Слово не ходит за тем, кто сказал его. Жива будешь, сама услышишь.
Безбожный свет
В комнату вбежал худощавый, светловолосый мальчик лет четырнадцати. Лицо продолговатое, глаза большие, синие.
- Мама! - выпалил он, размахивая газетой в руке. - В магазине будут скоро давать белую муку.
- Белую? Нам бы, сынок, и почернее подошла.
- Вот слушай. - Мальчишка начал читать газету - "Казанский центральный рабочий кооператив сверх нормы будет выдавать на каждого члена кооператива по тысяче граммов белой муки".
Глафира усмехнулась:
- Как бы не сглазить: вот разбогатеете!
- Всё же лучше, чем совсем не давать.
- Прочти-ка ещё про то, как мальчишек солдатами сделают, - попросила тётка Глафира, искоса глянув на Ирину Лукиничну.
- Такого тут нету, - сказал мальчик. - А… вот, наверное. Слушайте: "21 апреля состоялся первый слёт военизированных комсомольцев города Казани. Слёт требует, чтобы каждый комсомолец полностью выполнил программу изучения военных знаний. Летний план военного дела подготовить к пятнадцатому мая…"
- Вот, вот! - воскликнула Глафира, ухмыляясь. - А ты не верила.
Ирина Лукинична промолчала.
- Мама, - сказал Ваня, - сегодня в школе каждому велели принести пятьдесят копеек. На постройку дирижаблей.
- Денег нет, сынок…
- Тогда я выйду на субботник. Буду баржу разгружать.
- А в чём пойдёшь? Рубашка вон совсем износилась. Ничего на тебе не держится. Хоть из медвежьей шкуры шей.