В эти места судьба его забросила в 1910 году. Приехал он из деревни Ямаширма, что находится в нынешнем Высокогорском районе Татарии. И вплоть до 1938 года трудился под землёй. Вначале и в салазки вместо лошади впрягаться приходилось, тащить их волоком по штреку. И уголь рубил вручную, заступом или киркой. Потом повысили, сделали его коногоном: погонял лошадь, впряжённую в вагонетку. Особая сноровка нужна, чтобы вести эту упряжку во тьме по узкому штреку. Человек привыкает по звукам шагов лошади, отражаемым от стен, угадывать повороты, неожиданные завалы на пути, встречную упряжку, - ориентируется, как летучая мышь. Это приходит не сразу к коногону. Большой опыт необходим для этого.
Многие годы прошли с тех пор, как Халиулла-бабай спустился впервые в шахту. Затем новые времена настали, порядки изменились. Шахта прежде принадлежала хозяину, а теперь стала народной: нынче не на хозяина трудились - на себя.
К этому времени Халиулла-бабай стал уже опытным шахтёром. И других мог научить многому. Вскоре он возглавил бригаду. Молодёжь училась у него шахтёрскому делу. В Голубовке его уважали.
Халиулла и Шамгольжаннан уже растили шестерых детей. Но пришлось ему найти местечко около себя и для младшей сестры с её маленьким сыном Гильфаном.
Халиулла-бабай сидит на разостланном на полу паласе, подобрав под себя ноги, и неторопливо рассказывает о минувших годах. Иногда от волнения горло ему сдавливают спазмы. Тогда он опускает глаза и умолкает на несколько минут. Руки подрагивают, когда он) проводит ими по белой, как снег, бороде. Вконец растревожили его сердце воспоминания. Он старается скрыть волнение, но ему это плохо даётся. Ещё бы, прожить девяносто лет - не простое дело. Правда, Халиулла-бабай ещё полон сил.
Шамгольжаннан-аби хлопотала на кухне, готовя обед. Заглянув в дверь, она сказала, что не смогла отрубить мяса. Халиулла-бабай проворно поднялся, взял из её рук топор и направился к погребу. Я последовал за ним. Между делом старушка сказала, что Гильфан всем яствам предпочитал беляши, приготовленные ею, и что Фатима, мать Гильфана, тоже умела готовить их так, что пальчики оближешь.
- А какой рукодельницей была Фатима, знали бы вы! - продолжала с восторгом вспоминать Шамгольжаннан-аби.
Когда мы возвратились в комнату, она повела вокруг себя рукой.
- Вон какие красивые салфетки вышила, чтобы накрывать посуду. А поглядите-ка на коврики, что на стенах! Золотые руки были у Фатимы…
Старушка открыла сундук и вытащила узелок. Она немало потрудилась, пока развязала его. Из вороха пожелтевших от времени вещей стала отбирать различные полотенца ручной работы с пёстрыми петухами, салфетки с соловьями. Из свёрнутого трубкой старого полотенца выскользнуло что-то завёрнутое в серебряную бумажку из-под чая, со стуком ударилось об пол. Эта вещь старушке, видать, напомнила о чём-то давнем, приятном. Глаза её затеплились радостью, на губах появилась улыбка.
- Что это? - спросил я, когда она развернула свёрток и стала рассматривать что-то, близко поднося к глазам.
- Кубыз. Это её кубыз, нашей Фатимы, - сказала старушка задумчиво. - Хорошо она на кубызе играла. Огонь была, а не девушка!.. - Она показала рукой в угол подле окна: - Это вот её кровать. Как стояла, так и стоит. О ней нам напоминает. И сынок её Гильфан на этой кровати родился. На ней она кормила его грудью. Гильфан в младенчестве-то был болезненным ребёнком…
В народе сказывают, что конца пути достигает не тот, кто спешит, а тот, кому это предназначено судьбой. Кажется, Шамгольжаннан-аби свято в это верила: она никогда и никуда не спешила. Движения её были медлительны, степенны. И даже разговаривала она как-то своеобразно, плавно произнося каждое слово. Тем не менее она всё успевала делать. Я услышал от неё так много интересного и о маленьком Гильфане, и о его матери Фатиме! Но вскоре у неё и тесто для беляшей было замешено, и мясо приготовлено. Затем она так же неторопливо разожгла печь.
Чтобы хорошенько поразмыслить над тем, что я сегодня узнал, прочувствовать самим сердцем рассказ стариков, я решил немного прогуляться, побыть один. Вышел в сад.
Уже начинало вечереть. За разговором мы не заметили, как день прошёл. Тихо вокруг. Воздух недвижен. Листья на деревьях замерли, а поэтому стало душновато.
У самой стены деревянного дома с черепичной крышей растёт яблоня. Несмотря на то, что уже середина октября, деревцо всё ещё не утеряло своей прелести, слегка увядшие, но ещё зелёные и крупные листья будто настороженно замерли…
Я вздрогнул от резкого шума. Распахнулось окно, выходящее в сад. Из него, облокотившись о подоконник, высунулся Халиулла-бабай. Он прокашлялся и, проведя ладонями по бороде, сказал:
- Яблоню эту Гильфан посадил. Но не суждено было ему отведать яблок с неё. А он мечтал, что по осени будет своими руками снимать урожай. Вот мы каждый год и оставляем для него на дереве несколько штук. Вон два яблока осталось. Два всего… Эххе-хе… жизнь…
Старик вздохнул. И, будто пожелав его утешить, затренькала какая-то пичуга, спрятавшаяся в поредевшей кроне яблони.
Халиулла-бабай помолчал в задумчивости, затем сказал:
- Он тоже любил, облокотясь вот так на подоконник, любоваться садом. Эх, сынок, а знал бы ты, какие планы он строил на будущее! Всю землю собирался в цветник превратить… Впрочем, его желания с делами не расходились. Подговорил братьев Роговых, Ивана Чернопятко, других парней, сверстников своих, и засадили они большущий пустырь перед шахтой деревьями. Ты заметил, должно быть, какой там нынче красивый сквер? Но этого им показалось мало. Разровняли лопатами улицы, засыпали речной галькой - чтобы люди по весне да по осени грязь на них не месили… А зимой, чертенята, едва вернутся из школы, убегают на железную дорогу: собирают просыпавшийся с вагонов уголь. Стране угля в ту пору не хватало, каждая кроха была дорога. Вот так мальчишки пытались помочь шахте план выполнять. И ни копейки за свой труд не просили. Так они свой пионерский долг выполняли. Соберутся - и делают. Да-а… Много доброго можно рассказать о Гильфане, очень много. Ладно, заходи уже в дом. Рассказ старушки моей о Фатиме одним ухом и я слушал. Делал вид, что дремлю, а сам слушал. Она многого не договорила. Заходи, я доскажу. И моя память, слава богу, пока не дырявая. Ничего не утаю от тебя, коль написать о Гильфане собираешься. Пусть узнают все люди, каким он был человеком…
- Говорят, настоящего батыра сызмальства видно по тому, как он любит работу, - продолжал Халиулла-бабай, когда я вошёл в комнату и мы уселись друг возле дружки. - Гильфан, когда ещё в школе учился, ни минуты не мог усидеть без дела. И когда вырос и шахтёром стал, таким остался. Вернётся с работы - а в шахте, сам знаешь, работа не из лёгких, - наскоро перекусит, потом глядишь - а в руках у него уже топор, молоток, ножовка. Уже что-то рубит, пилит, забивает, строгает. Кажется, всё уже переделано, ничего не осталось, а он непременно найдёт себе занятие. Ту беседку, что ты в саду видел, он своими руками смастерил. Лавки в бане сам сколотил, трубы, краны - всё провёл. Он тоже, как и я, любил попариться и похлестать себя веничком…
Сноровкой Гильфан, видно, в мать пошёл. У неё руки были золотые…
Мать Гильфана, наша Фатима, была в девичестве очень красивой. Многие парни вздыхали по ней, увидев её тонкую, как тростиночка, фигурку, изогнутые чёрные брови, алые щёки. Видел бы ты её, когда она спешила за водой, позванивая серебряными подвесками, вплетёнными в длинные косы! Шаги лёгкие, скорые. Держится пряменько и на плече расписное коромысло несёт с двумя вёдрами. Прямо загляденье. Идёт - себе под ноги смотрит, глаза от встречных парней прячет, будто боится кого-нибудь к себе приворожить. Глаза у неё большие, чёрные, как сливы, излучают свет. Проникает тот свет в самое сердце, заставляет его биться чуть быстрее, чем оно билось прежде…
А то, бывало, возьмёт свой кубыз и, едва-едва прикасаясь к нему губами, затеребит медный язычок инструмента длинными белыми пальцами. И такое сладкозвучие польётся, что, ей-богу, в ту минуту чувствуешь себя на седьмом небе!
Напасть подкралась нежданно-негаданно. Заприметил Фатиму, на нашу беду, мулла селения, Исхак. У самого уже три жены, решил Фатиму четвёртой взять. Заслал к нам сватов…
Мы, по правде сказать, растерялись. Не знаем, как и быть. Не грех разве погубить жизнь такой красавицы, выдав за старика? А попробуй-ка отказать мулле, единственному на руднике. И урядник, и исправник - все на его стороне…
А сваты сидят, чай попивают, ожидают ответа. Как же повежливее отказать мулле? Учтиво с гостями беседую, а сам голову ломаю. Фатима - моя единственная сестрёнка. Родители наши давно уже померли в деревне. Кроме меня, никого у неё из близких нет. Если прикажу, и за муллу пойдёт, моими словами пренебрегать не станет. Но мне жалко девчушку… Пришлось попросить сватов повременить. На счастье, они упрямиться не стали - согласились. Но с того дня в нашем доме напрочно поселилась печаль. Я злюсь на себя, что ничего толкового не могу придумать, злость свою срываю на домочадцах. Фатима тревогу затаила, ходит с покрасневшими от слёз глазами.
В один из таких чёрных для нас дней из шахтёрского посёлка Ирминка прибыл на наш рудник работать парень один. Ростом он особым не отличался. Но, скажу тебе, когда работал, из-под рук искры сыпались. Не было такого, чего бы он не умел. Уголь рубить - пожалуйста; если не лучше всех, то и не хуже. Знал толк в купле и продаже. А хлеб какой он умел испечь! Ой-ой-ой, сроду я такого не едал!..
Хоть ростом бог его малость обидел, сложен он был ладно и силищу имел изрядную - любого коногона, что славились в округе мощью, мог схватить за пояс и этак играючи перебросить через себя.
На второй же неделе по прибытии в Голубовку он бросил свой угол, который ему выделили в бараке, и поселился в небольшой избе на краю посёлка. Оказывается, купил. Весёлый дымок завился над его крышей. С этого дня начал он обзаводиться своим хозяйством. В нашем посёлке народу не так-то много, все на виду. Каждый друг про друга знает, кто чем занят.
Прошло некоторое время. Гляжу я, парень этот виться начал вокруг да около нашего дома. И говорю своей Шамгольжаннан: "Неспроста этот ястреб кружит над нами, не иначе как метит унести нашу голубку?" - "Парень вроде бы неплохой, видный…" - говорит жена.
Вскоре до меня дошли слухи, что у парня намерения серьёзные. Обзавёлся хозяйством, теперь собирается жениться. Много охотниц нашлось выйти за него. Но больше всех приглянулась ему наша Фатима. В начале апреля мы поженили их. Как прослышал об этом наш мулла, тотчас прикатил к нам. Распахнул дверь, с порога начал кричать, сам задыхается от гнева: "Где они, эти нечестивцы? Дайте-ка я плюну в их бесстыжие глаза! Я сейчас вымажу сажей их физиономии и ославлю на весь мир! Моего благословения по шариату не получили, молитвы я не читал - значит, нет на их женитьбу соизволения всевышнего! Приведи сейчас же свою сестру!.. Если, страшась греха, она ещё не утеряла чести, то я и теперь согласен с благословения аллаха сделать её своею женой!.."
Я уронил голову, сижу, помалкиваю. С самим собой совет держу. Как у нас говорится, у своей шапки ума выпрашиваю. "Надо поскорее проводить молодых в Юзовку. Пусть у тамошнего муллы и скрепят брак. Иначе этот мулла не даст нам покоя", - думаю про себя.
Абубекира и Фатиму той же ночью отправили на подводе в Юзовку. Пробыли они там больше недели и наконец вернулись, узаконив брак.
Прознав об их возвращении, опять прибежал мулла, красный от негодования, похожий на воинственного петуха. Я ему спокойно объяснил, что мою сестру и Абубекира благословил такой же мулла, как и он. Пришлось Исхаку-мулле проглотить свою злобу…
Тебе, наверно, ведомо - бывают такие собаки, что исподтишка кусают. Подкрадётся сзади - и хвать тебя. Вот и наш мулла очень был похож на такого пса. Стал он всюду, где только мог, сплетни распускать, будто бы Фатима втайне от мужа с другим парнем встречается. От имени того парня написал ей несколько писем с изъяснениями в любви, постаравшись, конечно, чтобы они непременно попали в руки Абубекира. Хитёр был мулла и коварен. Сбил-таки этого простодушного человека с панталыку. Абубекира хоть вини, хоть жалей. Но и понять можно, ежели хорошенько вдуматься: куда ни повернётся - всюду ему про его жену неладное говорят. Поверил злым наговорам. Бросил Фатиму, которая уже на сносях была, и уехал невесть куда. Никому и слова не сказал.
Мы вначале перепугались - думали, может, в шахте завалило. Искали несколько дней. Но, как говорится, земля слухами полнится. Дошли до нас вести, что он в Ессентуках устроился.
Рады, что жив человек, а на сердце всё одно камень. По посёлку - с улицы на улицу, со двора во двор, из дома в дом - ползут-расползаются сплетни. А Исхак-мулла снова изъявил желание заполучить Фатиму в жёны: мол, он прощает ей легкомыслие, которое она якобы проявила по молодости. Дескать, он так обожает её, что согласен взять и с ребёнком.
И вот у Фатимы в самую-то новогоднюю ночь родился на свет сынок. Выходит, уходящий год передал младенца из рук в руки наступившему 1914 году. Рождение ребёнка - всегда большая радость в семье. А моё сердце тревога гложет, хожу и думаю, сможет ли Фатима вырастить одна своё дитя. Время-то трудное. А тут поговаривают, что вот-вот война грянет с немцами. Фатима тоже только и знает, что с утра до вечера, с вечера до утра слезами обливается. Может, и успокоилась бы, но жалобный плач ребёнка не даёт ни на минуту забыть то, что произошло в её жизни. Кто знает, думал я, может, малыш оттого надрывается, что мулла не нашептал ему на ухо его имени?.. Что поделаешь, нанялся я чужой ячмень молотить, чтобы было чем расплатиться с муллой.
Ни за что бы не пошёл к Исхаку-мулле, а тут нужда заставила. Являюсь в дом к нему, объясняю: так, мол, и так, решили ребёнку имя дать, без вас, почтенный мулла, не обойтись. Согласился, хитрец. Назначил день. А как намеченный срок подошёл, сказался больным. Требует, чтобы мать самолично принесла ребёнка к нему. А как послать Фатиму в дом к мулле? У нас теперь не то что к живому мулле - к мёртвому и то не осталось веры. Что ему стоит самому себе прочитать молитву да и оставить сестрёнку мою у себя?! Тем они только и живут, чтобы кривду перед людьми выказывать правдой, а правду - кривдой.
Взял я ребёнка на руки и сам понёс к мулле. Как я и предполагал, никакая хворь муллу не скрутила. Увидел меня и лицо скривил, будто в рот взял кислое. Недовольно насупился, помалкивает.
- Почтенный хазрет, - обращаюсь к нему, - закрепите за нашим младенцем имя, как положено по мусульманскому обычаю. Может, вы в своём сердце держите обиду на нас, но смилуйтесь над своими верноподданными. Похоже, наш малец станет славным джигитом, когда вырастет, и немало пользы принесёт своему народу.
Мулла призадумался, кончик бороды мнёт в пригоршне. Потом повелел положить ребёнка ему на колени. Я исполнил его волю. Он шёпотом прочитал молитву, держа перед собой раскрытые ладони, и, наклонясь к ребёнку, троекратно произнёс ему на ухо: "Гильфан… Гильфан… Гильфан…" Затем повертел головой в разные стороны, пошептал и опустил в карман трёхрублёвку, своевременно приготовленную мной. На этом и закончилась вся церемония. Младенец получил имя.
Я слушаю Халиуллу-бабая, перенесясь мысленно в то время, о котором он рассказывает. Его обыкновенные, простые слова о прошлом в моём воображении обращаются в зримые картины…
До меня постепенно начинает доноситься переливчатая песнь жаворонка. И видится шелковистая ковыльная степь, волнуемая ветром. Без конца и края раскинулась степь вокруг Голубовки, точно море. И вьётся по ней желтоватою змейкой дорога, вползает в шахтёрский посёлок.
Вдоль по улице резво скачет тонконогий жеребёнок с белой отметинкой на лбу. Время от времени оборачивается и ржёт тоненьким голоском - зовёт свою мать-кобылицу. Невдомёк ему, что матери тяжело, что уморилась, оттого и не поспевает за ним, резвуном.
День жаркий. В тени вдоль изгородей и подле домов в пыли купаются куры, лежат, прикрыв глаза, сонные козы, пережёвывают жвачку.
Лошадь медленно бредёт, понукаемая седоком, позванивает колокольцем, то и дело вскидывает голову и, насторожив уши, тревожно и тихо кличет своего детёныша. В телеге сидят мужчина, чисто выбритый, в брюках, заправленных в сапоги, и кремовой косоворотке, и мальчик лет двенадцати, тоже в вышитой у ворота сорочке, подпоясанной шёлковым шнурком с волнистыми кистями на концах. Мальчик то и дело берёт клок сена и вытирает с новёхоньких сапог пыль, едва она насядет. И у отца, и у сына одинаковые широкополые соломенные шляпы. Оба сидят под ними, как под зонтами, прячась от полуденного солнца. Всякий взглянет на них, на принаряженных, подумает - на празднество собрались…
Мужчина поднимает руку, указывает черенком кнута на часовенку, что возвышается на краю посёлка. Наклонясь к мальчику, что-то говорит. Что-то печальное, видно, рассказывает отец сыну: губы мальчика дрожат, вот-вот расплачется.
Заметил это отец, спохватился, порывисто обнял сына.
- Ты, сынок, уже большим парнем стал. С тобой теперь можно разговаривать, как мужчина с мужчиной, ничего не утаивая. Душа, она чуткая штука, у меня самого частенько побаливает, как только вспомню твою мать… Только слёзы - достояние женщин и девчонок, сынок. А мужчина не должен нюни распускать, мужчина должен быть твёрдым.
- Я не распускаю нюни. Мне маму жалко. Будь она жива, в гости вместе приехали бы. Ей бы тоже отрезали кусок от пирога.
- Её долю мы оставим на её могиле… Вот мы, кажись, и доехали, сынок. Во-он уже виден дом Халиуллы. - Мужчина в сердцах дёргает вожжи. - Куда ж ты, животина! Ну-ка, сворачивай! Или дорогу забыла?
Лошадь останавливается, почти уткнув голову в ворота. Старший Чернопятко спрыгивает с телеги и, приотворив калитку, заглядывает во двор. Неподалёку стоит худенький босой мальчик в выгоревшей зелёной рубашке навыпуск, холщовых штанишках. Он водит по земле прутиком и смотрит на пришельца настороженно и с любопытством.
- Открой ворота, сынок. Дядя Давид к вам в гости приехал, - сказал Чернопятко, приветливо улыбаясь.
Мальчик поправил на голове тюбетейку и опрометью кинулся к воротам. Он ловко отбросил перекладину. Налёг на ворота, напружился, и тяжёлые створки скрипнули, подались.
Мальчик отворил ворота и сам, словно испугавшись, спрятался за ними.
Приезжие въехали во двор. Почему-то тихо и никто не выходит встречать их.
Ворота позади скрипнули. Иван оглянулся, увидел мальчика с себя ростом, засовывающего перекладину в железные скобы сомкнувшихся створок. По его деловитому виду сразу можно было понять, что он здесь хозяин. Справившись с делом, мальчик с восхищением стал разглядывать жеребёнка, который тут же отпрянул, едва он протянул руку, чтобы погладить. Он недовольно насупился, подошёл к телеге и начал помогать распрягать лошадь. Умело отстегнул постромки, снял с лошадёнки хомут.
- Отец дома, пострел? - спросил дядя Давид, дивясь ловкости мальчишки.
- Отец?.. - Мальчик мельком взглянул на приезжего и продолжал заниматься делом как ни в чём не бывало, только как-то скорбно приподнялись его худенькие плечи и сделались медлительными движения рук.
Дядя Давид понял, что невпопад задал вопрос. Чтобы загладить оплошность, он покашлял в кулак и весело спросил:
- Послушай-ка, ты ел когда-нибудь землянику?.. Или пироги с грибами? Во каких гостинцев мы тебе привезли!