- Землянику ел, а пироги с грибами не пробовал, - серьёзно ответил мальчик.
- Хорошо! Гм!.. То есть это не так уж и хорошо. Однако сегодня ты земляники и пирога с грибами наешься как следует.
Разговаривая с мальчиком, дядя Давид привязал лошадь к переднему колесу, и она тотчас уткнулась мордой в телегу, полную душистого сена. Дядя Давид вспушил сено рукой.
- А как тебя зовут? - спросил он, взглянув на мальчика добрыми глазами из-под густых бровей.
- Гильфан, - сказал мальчик с улыбкой, щурясь от солнца.
- Что ж, давай познакомимся. - Приезжий подал мальчику руку, твёрдую и блестящую, как отшлифованная кость. - Давид Чернопятко. А вон того мальчика, моего сына, который ковыряет новым сапогом землю, чтобы он побыстрее разорвался, зовут Иваном. Ну, иди, сынок, сюда, поздоровайся. Что ты стоишь там?.. Этот шустрый паренёк теперь будет твоим названым братом. С его дядей мы в одном кавалерийском отряде служили. Не один пуд соли вместе съели. В трудные времена друг другу опорой были. После войны я с ним в Голубовку приехал, рядом жить стали. Пришлось, сынок, уехать отсюда, когда твоя матушка померла…
Нет, Иван не подошёл. Только перестал ковырять землю носком сапога. Застеснявшись невесть чего, он залился краской и стоял потупясь.
- Ну-у, это никуда не годится, совсем никуда, Иванушка, - сказал отец, разводя руками. - Ты меня позоришь перед хозяевами, сынок. - И тут же обернулся к Гильфану: - А скажи-ка, где всё-таки хозяева? Почему никто не показывается из дома? Или все спят в жару?
- Нет, не спят. Летом у нас и ночью мало спят. Некогда. А нынче наши все ушли на нижнюю улицу…
- Ну, давайте-ка все вместе занесём гостинцы в дом, - сказал дядя Давид.
Ивана будто подменили. Природная щедрость победила застенчивость. Он вскарабкался в телегу, в одну сторону сгрёб сено, в другую сдвинул берёзовые веники с крупными листьями, извлёк со дна телеги большую корзину, завязанную сверху клетчатым фартуком, и небольшой узелок.
- В корзине земляника, а в этом свёртке - пироги с грибами, - сказал Иван и, запустив руку в корзину, достал целую пригоршню спелых ягод, тёмно-красных, душистых, от одного вида которых чуть не потекли слюнки. - На, угощайся.
У Гильфана радостно заблестели глаза. Он подставил сложенные ковшиком ладони, и Иван наполнил их земляникой.
Гильфан не из тех, кто отказывается от угощения. Не так-то часто ему доводится пробовать такие вкусные вещи. Если уж приезжают гости, то почаще бы приезжали такие щедрые! По крайней мере, можно досыта наесться всяких сладостей. Нужно поскорее умять эту землянику: кажется, парень этот добрый - может, расщедрится и даст ещё. И отец не ругает его за своеволие. Смотрит то на сына, то на Гильфана и посмеивается. Хорошо, должно быть, иметь такого отца…
У всех знакомых Гильфану мальчишек есть отцы. И у Ивана тоже есть. Вон сколько земляники они насобирали вместе. Наверно, целый день пробыли в лесу и насобирали. Небось Ивану с отцом-то не боязно пробыть в лесу и дотемна… И на одежду его любо смотреть. Его сапоги начищены - не голенища, а зеркало. А у Гильфана и рваных калош нету, чтобы обуться в ненастье. Потому что Гильфан не один у дяди Халиуллы. Их много. В прошлую зиму они с Калимуллой по очереди надевали солдатские ботинки, что на толстенной, как древесная кора, подошве. Ноги у них почти одинаковые: Гильфану ботинки чуть-чуть тесноваты, Калимулле - чуть-чуть свободны и натирают. Но это ничего, лишь бы не босыми в школу бегать. Повезло им, что учатся в разное время: Гильфан с утра, а Калимулла после обеда.
А такая рубашка, как у Ивана, белоснежная, вышитая, Гильфану и во сне не снилась. Хорошо ещё, Шамгольжаннан-жинге часто стирает им всем одежду, не то и одеться было б не во что.
Давно, ещё в начале лета, от матери пришло письмо. "Пришлите мерки с моего сыночка, собираюсь сшить ему рубашку и шаровары", - писала она. Вот уже лето на исходе, а она всё ещё не прислала обещанной обновки. Она и отец помирились. Живут нынче в Астрахани, совсем-совсем недалеко от моря. Рассказывали, что там водится много рыбы. Однажды приехали и привезли много солёной рыбы. Целую неделю Гильфан угощал ею мальчишек со всей улицы. И когда отец прознал про это, здорово отстегал его ремнём. Ох, как больно было! Гильфан и поныне помнит. Но он об этом не рассказывал никому. Только потом спрятался в сарае и тихонечко плакал, было стыдно. Ведь он мальчик и должен быть терпеливым. А слёзы - это от слабости… Вот Эмине, сестрёнка Гильфана, стоит ей чуть-чуть оцарапать ногу, так ревёт на весь посёлок, словно хочет, чтобы сбежались люди со всех сторон. Но она девчонка, ей простительно.
Отец почему-то Эмине любит больше. Ну и пусть. Гильфан и не просит любить его. Только бы не грозился всякий раз ремнём… Поэтому, когда мать позвала Гильфана уехать с ними в Астрахань, сын ответил, что ему и здесь неплохо.
Пусть сами едят свою солёную рыбу! Пусть сами любуются своим морем!..
Оказывается, дядя Давид слов на ветер не бросает. Гильфан не поверил было, подумал, что он просто так говорит, для красного словца, что досыта накормит земляникой. А как только зашли в дом, дядя Давид наполнил ягодами целую кружку и подал Гильфану.
- Ешьте на пару, - сказал он, кивнув в сторону Ивана.
А Ивану земляника, видать, была не в новинку, а может быть, даже и надоела: он словно бы нехотя взял в щепотку несколько ягодок, а остальное придвинул поближе к Гильфану.
Пока хозяева вернулись, Гильфан успел подружиться с приезжим мальчиком. Он показал Ивану свои игрушки, которые смастерил сам из деревяшек, кусков проволоки, бумаги. Он обрадовался, узнав, что Иван с отцом проживут у них два дня. Они приехали, чтобы подправить могилку матери Ивана, похороненной на здешнем кладбище. Гильфан пообещал приятелю, что тоже пойдёт на кладбище с ними и поможет.
Словом, гостинцы отошли на второй план, и Гильфан теперь радовался тому, что у него появился новый друг.
Дядя Давид и Халиулла-абзый крепко обнялись, точно братья после разлуки. Шамгольжаннан-жинге вошла, прикрывая нижнюю половину лица углом головного платка. Поздоровалась смущённо, хотя знала Давида давно. По взгляду мужа поняла, что ей надо делать.
Шамгольжаннан-жинге, как и все верующие, несказанно боялась в пору уразы - мусульманского поста - до захода солнца выпускать дым из трубы. На этот раз, однако, решилась поставить самовар и разжечь печку.
Послушная, доверчивая, терпеливая была жена у Халиуллы-абзыя. По её убеждению, во всём мире ни одной из женщин бог не даровал мужа лучше, чем у неё. Нет ничего на свете, чего бы он не умел, на что у него не хватило бы сил. Если бы муж приказал ей умереть, то она беспрекословно подчинилась бы.
Только изредка в душе у неё рождались сомнения и недовольство мужем. Шамгольжаннан-жинге строго блюла все правила шариата. А Халиулла-абзый сам не соблюдает уразу и детям не даёт поститься. Даже в дни больших святых праздников не приглашает муллу, не раздаёт милостыню у мечети. Нисколько его не заботит, что могут пойти пересуды об их семье среди правоверных. Вот и сегодня заставил её взять грех на душу…
Халиулла-абзый вынес из погреба затвердевшее масло, корт - сушёный солоноватый творог, скатанный шариками, жареные застывшие куски мяса и целый большущий круг казы - колбасы из конины. Усевшись поудобнее на паласе, он придвинул к себе низенький столик и принялся нарезать остро отточенным ножом казы на кружочки. При этом он довольно улыбался, чуть пошевеливая усами, и сдвинул тюбетейку набекрень, что обычно делал, если пребывал в хорошем расположении духа. Затем он поманил пальцем Ивана и Гильфана и положил им в ладони по большому куску казы.
- Поешьте сперва, а потом станьте рядом. Погляжу, кто из вас повыше ростом, - сказал он, озорно подмигнув им.
Иван чуть обогнал Гильфана ростом. Но Гильфан вовсе не имел охоты казаться ниже его. Он приподнялся на цыпочках и стал с приятелем вровень. Вокруг заметили хитрость Гильфана, громко засмеялись.
- Словно бы ещё вчера вы лежали в люльках с соской во рту! А теперь и казы с удовольствием уминаете! - сказал Халиулла-абзый весело. - Эх, как быстро бежит время!.. На ваше счастье, мальчики, жизнь наша изменилась в лучшую сторону. Поскорее становитесь джигитами. Вы очень нужны Родине…
Вскоре, прослышав, что к Халиулле-абзыю приехали гости, явился долговязый дядя Родион, от которого всегда на целую версту несло карболкой, валерьянкой и всякими другими лекарствами. Лицо у него сморщенное и всегда какое-то застывшее: по нему никогда нельзя определить, в радости он пребывает или печали. Он жёлт, как при желтухе. Но это от курения. Под слегка нависшим красноватым носом торчат, топорщась, рыжие, как ячменные колосья, усы. При ходьбе он сильно хромает: был ранен во время первой мировой войны. Из-за этой хромоты он и не захотел возвращаться в свой Алатырь, откуда был родом. Стеснялся сельчан, которые в былые времена знали его силачом и красавцем. Хотел остаться в их памяти таким, каким они его помнили. Вот и прижился в Голубовке, очутившись здесь совершенно случайно. Занялся ветеринарией. Лечил лошадей на шахте. Специального образования у него, разумеется, не было. Тем не менее Родион знал очень многое о животных, диких и домашних, об их повадках, о растениях, которые растут у нас, и тех, диковинных, что произрастают только в далёких жарких странах. У него было полным-полно книг, у этого долговязого Родиона. В его комнате одна стена вся в полках, а полки книгами заставлены. Наверно, из них он обо всём и узнавал.
Мальчишки часто просили Родиона рассказать что-нибудь интересное. Он никогда не отказывал. Мог рассказать очень много, да такого, что дух захватывало. Не было случая, чтобы Родион не согласился, когда его приглашали посмотреть чью-нибудь скотинку - корову ли, лошадь ли, собаку ли, - о плате сам не напоминал, довольствовался тем, что ему давали. Внимательно осмотрит занедужившую скотину, пропишет лекарство, объяснит хозяевам, что надо делать. Глядишь, через день-другой скотинка-то и поправляется. Так и пошла по всей окрестности слава про Родиона. Его сравнивали даже с кудесником, который излечивает животных от любой хвори. А в случае надобности и человека может вылечить. И даже птицу.
Есть у Родиона одна слабость, над которой все втихомолку посмеиваются. Однако никто не осмеливается в открытую потешаться над доктором, лечащим животных. Очень обидчив Родион и не скоро отходит. А не ровен час, в любую минуту может понадобиться - ведь каждый имеет свою какую-нибудь скотинку.
Слабость Родиона в том, что он безмерно любит кошек. В его доме прижилось больше двадцати кошек.
Родион нелюдим. В обществе своих кошек он отдыхает. Он их даже привадил ходить с ним на рыбалку и пытался научить вылавливать рыбёшек на мелководье. Наука эта им давалась плохо. Зато косить сено вся стая сопровождала его охотно: на лугу среди трав они могли вдоволь поохотиться.
Если в шахте заводилось слишком много мышей и крыс, Родион брал всех кошек с собой под землю.
С женой Прасковьей живут они душа в душу. Обращаются друг к дружке на "вы". Вечерами вспоминают молодость, а утром по очереди рассказывают сны.
Стоило Родиону чуть подгулять, он становился необычайно разговорчивым и мог уже в сотый раз пересказывать, сколько лиха выпадало ему в молодости. Но следует отдать должное, Родион был честным - никогда не перевирал.
После еды, во время которой дядя Родион рассказал ещё одну историю, приключившуюся с ним на фронте, сыновья Халиуллы-абзыя позвали Ивана и вышли за ворота, откуда доносились звонкие голоса мальчишек. Солнце клонилось к горизонту, и уже сделалось прохладнее. Как раз в этот час мальчишки со всех дворов собирались на улице и начинали играть в прятки. И Гильфан, и Габдулла, и Хабибулла, и Калимулла, и даже двухлетний Шамиль - все братья были непременными участниками этих игр. Всякий раз они тягались друг с дружкой в силе, ловкости и хитрости. Их крики разносились по всей улице. А сейчас они вели себя степенно, выказывали внимание и уважение к мальчику, приехавшему к ним в гости. Каждому из них хотелось с ним подружиться.
Мысли оживили прошлое. Я могу поговорить с Гильфаном. Мне мнится, будто он расхаживает за воротами…
Я спешу за ворота. Приглядываюсь к земле, по которой он прошёл. Халиулла-бабай говорит, что здесь с той поры почти ничего не изменилось. Может, только состарилось и обветшало. Вон слегка покосившаяся калитка в воротах. Рассохлась. Меж досками - щели палец шириной. А ворота подпёрты толстым, как ствол дерева, бастырыком - подпоркой, которой придавливают сено на возах.
Сколько раз отворял и закрывал створки этих ворот Гильфан! Отворю-ка и я…
Постой-ка, не песня ли слышится где-то? Да, песня По улице строем шагают пионеры. Чётко ступают он под дробь барабана. Торжественно и переливчато гремит горн. Пионеры направляются к памятнику героям, павшим за освобождение Украины от фашистских оккупантов. Они идут к подножию этого памятника, чтобы дать клятву верности.
Звонкая песня, звуки барабана и горна вскоре стихают.
Я остаюсь один на один со своими мыслями. Думаю о Гильфане. Стараюсь представить его таким, каким он в последний раз приезжал в Голубовку. И словно бы вижу его в ладно сидящей блекло-зелёной военной форме. Гимнастёрка туго перетянута портупеей…
Гильфан любил сидеть на брёвнах, сложенных в тени у забора, и, глядя на мальчишек, затеявших шумную игру, думать о чём-то своём. Видно, вспоминалось ему то время, когда и сам был таким же босоногим удальцом…
Ныне тоже лежит бревно подле забора. Посижу-ка и я на нём. Посижу-ка рядом с Гильфаном, которого я так явственно представил себе, что захотелось вдруг протянуть ему руку для рукопожатия. Мне хочется, не откладывая, поговорить с ним, но я так взволнован, что не знаю, с чего начать.
И Гильфан, словно разгадав мои мысли, сам принимается рассказывать тихим, глуховатым голосом. Часто умолкает, чтобы припомнить самое интересное, всё, что врезалось ему в память на всю жизнь.
Первый рассказ Гильфана
Эти ворота многое повидали на своём веку. И меня они помнят. Сколько раз доводилось выезжать из них верхом!.. Наверно, вам тоже ведомы прелести ночёвок в степи, где пасутся кони. Вначале меня брал в ночное старший сын Халиуллы-абзыя Габдулла. А немножко позже стали доверять коней и мне.
С заходом солнца, бывало, гонишь лошадей к полю, постреливаешь кнутом в воздухе. Коняжки послушны, сами спешат на пастбище. Только некоторые из них с норовом: едва волю почуют, просыпается в них что-то дикое, в руки не хотят даваться. Тут уж побыстрее стреножишь их и пустишь пастись вместе с остальными.
Степь раскинулась просторная, конца-края не видать, дышится легко. Трава - по пояс, голубая от лунного света и будто серебром присыпана. Ветерок прошуршит - волны гонит. Идёшь по степи, как по морю. Неожиданно шарахнется прямо из-под ног перепел - чуть сердце не обрывается. Или неподалёку выпь заухает - по спине поползут мурашки. Ускоряешь невольно шаги, спешишь к костру, вокруг которого сидят ребята, ворочая палочкой картошку, зарытую в золе, да рассказывая были и небылицы.
Больше всех, помнится, Ванька Рогов любил рассказывать страшные истории…
Хоть и озорником слыл Ванька, но парень был хоть куда. Смелый - один мог пойти в непроглядную темень, чтобы завернуть коней; ловкий - в борьбе, которую мы часто устраивали, не было ему равных. Он был находчивый и щедрый. Ничего не жалел для дружков-приятелей. Только никому не хотел уступить славу первого футболиста в посёлке. Ни одна игра не проходила без его участия. Душу готов был отдать за футбол Ванька Рогов.
О футболе жители Голубовки узнали, когда к нам провели радио.
Однажды на базарной площади установили столб. На его верху прикрепили странный предмет, похожий на граммофонную трубу.
Тогда же мы впервые увидели кривые железные "кошки" с помощью которых монтёры карабкались столб. Но нас не столько поразили эти "кошки", привязываемые к ногам, сколько мотки длинной проволоки. Казалось, если распустить все мотки, то проволоки хватит, чтобы оплести, как паутиной, всю нашу Голубовку. И мы считали тех монтёров жадинами за то, что они жалели для нас кусочка проволоки да ещё говорили, будто им самим мало. Они трудились весь день и протянули ту проволоку от столба к столбу, натянули, точно струны. А мы вертелись вокруг да около, путались у них под ногами, поглядывали на столб с большущей граммофонной трубой. Кто-то из ребят узнал от монтёров, что эта труба называется "радио". А зачем радио около самого базара?
Вездесущий Ванька Рогов и на этот раз оказал первым. Он прибежал к нам, волоча за собой целую спираль длинной блестящей проволоки, и, вытаращив от возбуждения глаза, выпалил с налёта:
- По радио будет Москва говорить! Музыку передавать станут! И даже футбол услышим!
Всякую там музыку, что раздаётся из граммофонной трубы, мы уже слышали не раз, ею нас не удивишь. А что за диковинная игра в футбол, если её можно передавать по проводам? Это нас сильно заинтриговало.
Ко всяким прочим играм мы потеряли интерес. О футболе думаем. Каждый гадает, высказывает мнение, как в него играют.
Однажды - мы собрались было разойтись по домам обедать - труба на столбе захрипела, засвистела, засипела и вдруг… заговорила человеческим голосом! Народу собралось около столба - не протолкнуться. Головы задрали, глядят на трубу, диву даются. Говорила, говорила труба, да неожиданно ка-ак грянет из неё музыка! Целый оркестр! Кто послабее, даже вздрогнули. А потом заслушались, головой от восхищения качают, языком прищёлкивают.
А мы, босоногая ребятня, сбежались на площадь со всего посёлка. Ждём игры в футбол. Кажется, отвернись на мгновение - и проглядишь игру. Разбрелись только в сумерках…
А утром Ванька Рогов замолотил кулаками в нашу калитку и закричал, еле переводя дух:
- Эй вы, раззявы и сони! Через десять минут футбол начнётся! Бежим на площадь!
Едва я успел отворить калитку, он уже мчался прочь. Мы все - Габдулла, Хабибулла, Калимулла, Шамиль - кинулись за ним. Я первым прибежал на базарную площадь. Здесь уже собралось полным-полно мальчишек. Они расположились прямо на земле вокруг столба и слушали "футбол".
Из радио сыпалась, разлеталась по всему посёлку скороговорка какого-то человека. Порой его голос тонул в шуме, будто буря набежала. Доносились крики, свист…
Среди мальчишек я увидел одного из монтёров. Глядя на репродуктор, он то восторженно кричал и хлопал в ладоши, то ругал невесть кого и бил кулаками себя по коленям. Заметив, что многие из нас недоумевают, чем вызваны его столь бурные переживания, он принялся объяснять правила игры.
Мы напряглись, будто не передачу слушаем, а сами играем. Задрали головы, смотрим на верхушку столба, словно там не труба, похожая на граммофон, а поле стадиона…
С этого дня футбол сделался желанной игрой мальчишек Голубовки.
Помню, произошёл забавный случай, когда к нам однажды приехал погостить Иван Чернопятко со своим отцом.
Мы вблизи наших ворот играли в пятнашки. Вдруг появился Ванька Рогов. Мы так и застыли от восхищения, глядя на него. На нём светло-голубая футболка, рукава засучены до локтей. К трусам понизу наклеены две узкие бумажные полоски. Кто-то сказал, что это форма настоящего футболиста.