* * *
Домой, в поселок Заречье, ребята шли вместе со взрослыми. Когда миновали мост, Шурка Лежанкин построил мальчишек по двое. Костя потянул Веру за руку в строй.
- Команда, шагом марш! Ать, два! Ать, два! - скомандовал Шурка и затянул:
Вихри враждебные веют на нами!
Клонился к вечеру этот незабываемый августовский день 1918 года. На горизонте полыхал багровый закат, его огненные блики играли на куполах кладбищенской церкви, падали на реку, окрашивали окна домов.
Машинист Храпчук шел с непокрытой головой. Ветерок шевелил его поседевшие, взлохмаченные волосы. В руках он нес свою замасленную фуражку. На мосту старик остановился, показал фуражкой на объятый пожаром горизонт и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Будет буря! Большая буря!..
А ночью Косте Кравченко снилось: он стоит на крыльце макаровской лавочки. На голове его фуражка с красным околышем. Мимо по настоящим рельсам проходит настоящий красногвардейский эшелон. Костя отдает честь, из вагона его замечает Лазо. "Мы еще вернемся!" - кричит он Косте и бросает на крыльцо красную звездочку. Костя боится, как бы звездочка не провалилась в щель, он хочет поднять ее, но изнутри заколоченной лавки сильно и страшно стучат…
Костя в ужасе проснулся. Было темно-темно. А непонятный стук продолжался. Раздавалась надоедливая частая дробь, с ней сливались шум трепетавшей за окном листвы и завывание ветра. Кто-то торопливо чиркал спичкой. Вспыхнул маленький огонек… Костя облегченно вздохнул, он понял, что приехал отец и стучится в окно, а мать зажигает лампу. Стекло с легким хрустом наделось на горелку, от большого язычка пламени сразу же рванулась копоть, но фитиль увернули, и ровный свет расплылся по комнате. Мать унесла на кухню лампу, открыла отцу и загремела ухватом, доставая из печки чугун. Отец, умываясь, громко фыркал и шумно плескался. Потом хлебал щи, что-то рассказывал матери. Костя приподнялся, прислушался… Вот оно что! Отец сопровождал последний эшелон Красной гвардии. Уйдет со станции этот эшелон, уйдет и бронепоезд. "Революция временно отступает!" - вспомнились слова Лазо.
Костя опустился на подушку. Какой-то странный гул доносился со станции. Как будто оттуда двигалась большая масса людей, все разом кричали, угрожая кому-то… Почему отступает революция? Почему? Костя ведь хорошо помнит, как она пришла…
Тогда сияло снегами солнечное воскресенье. Мать была в церкви. Отец перевернул на бок табурет, бросил на него старый полушубок и сел починять Костины валенки. А он, Костя, подогнув босые ноги, сидел на кровати, читал сочинение капитана Мариэтта про индейцев. Вдруг в избу с шумом ввалилась растрепанная соседка - бабка Аничиха.
- Ой, слыхали? - завопила она с порога, хватаясь за голову. - Царя-батюшку сбросили!
Отец вскочил с табурета.
- Давно пора! - закричал он весело.
Размахивая руками, на одну из которых был надет дырявый валенок, а в другой зажато шило и длинная, черная от вара дратва с иголкой, отец неожиданно густым голосом запел:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног,
Нам не надо златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог!
Он пел, притопывая ногами. Глаза его задорно, по-мальчишески блестели. Косте казалось, что отец начнет сейчас прыгать по комнате.
Аничиха снова схватилась за голову.
- Да ну тебя, Тимофей… Ведь он же царь всея Руси! - испуганно шептала она. - Как же это его, батюшку, сбросили?
- А вот так! - отец опустился на табурет, оторвал от валенка кусок истрепанной подошвы и бросил в таз, в котором размачивал кожу. - Вот так! - повторил он гневно. - Взяли и сбросили! Стало быть, народ сильнее царя!
Аничиха всплеснула руками, всхлипнула:
- Кто же Россией-то будет править, Тимофей? Кто?
- Сами будем! - строго сказал отец. - Сами! Трудовой народ!
- Да ты что! Рехнулся?! - изумленно пробормотала Аничиха. - Мы же не умеем.
- Научимся! - властно отрезал отец и вонзил в валенок сверкнувшее шило.
- Ой, господи! - застонала Аничиха, крестя свой беззубый рот.
Она заправила под платок выбившиеся на лоб и виски редкие седые волосы и, не прощаясь, открыла дверь худеньким плечом.
- Папа, что такое царский чертог? - спросил Костя.
Но отцу было не до Кости. Тимофей Ефимович снял с себя сшитый из мешка фартук; в железную коробку, где хранились сапожные гвозди, кинул шило, в непочиненный валенок воткнул иголку и начал поспешно одеваться.
Костя решил сбегать к Шурке Лежанкину. Надо о многом поговорить. Произошло что-то не очень понятное… Отец радуется, а бабушка Аничиха испугалась. Интересно бы посмотреть, как сбрасывали царя-батюшку. А куда его сбрасывали и откуда? И что такое царский чертог? Пароход, что ли?..
На печке лежали старые отцовские валенки, подшитые толстой кошмой. Костя надел их и зашаркал к двери, не сгибая колен. У порога снял с гвоздя шапку и пальто…
На следующий день на станции собралось много народу. Высоко в небе светило солнышко. На перроне и путях таял потемневший снег, с крыши вокзала звонко падали капли. Машинист Храпчук вскинул красное знамя. Ветер трепал уже не новое, но все же яркое полотнище. Все старались протиснуться к Храпчуку, разглядеть знамя. Такого в поселке еще никто, пожалуй, не видел. Ежегодно в день коронации царя и на пасху многие жители вывешивали флаги, сшитые из трех полос: белой, синей и красной. А этот весь красный. Костин отец объяснял толпившимся, что это знамя есть кровь народная, поэтому оно и красное.
Окружившие Храпчука видели: поседевший машинист нет-нет да и смахнет шерстяной перчаткой слезинки, катившиеся по морщинистым щекам. Многие думали, что это ветер режет старческие глаза. А он, Храпчук, утирал слезы потому, что над ним снова развевалось красное знамя, которое побывало в его руках еще двенадцать лет назад…
В 1905 году Николай Храпчук состоял в боевой дружине. Дружина имела винтовки и знамя, сшитое женами мастеровых паровозного депо… Революция была подавлена. Два царских генерала: Меллер-Закомельский и Ренненкампф - один с запада, другой с востока - вели карательные отряды против восставших. Начались расстрелы. Храпчук по поручению товарищей спрятал знамя дружины в большой иконе Николая чудотворца. Эта икона висела в часовне, построенной в честь наследника престола - подраставшего Николая Романова. Молодой царевич когда-то проезжал по этим местам, возвращаясь из кругосветного путешествия. В 1913 году праздновалось трехсотлетие дома Романовых, и поселковые купцы вздумали обновить икону. Ночью Храпчук и Тимофей Кравченко раскрыли икону и взяли знамя, а когда ремонт закончился, снова спрятали его туда же. И вот сегодня, через 12 лет, Храпчук вскинул красное полотнище над притихшей толпой.
Люди построились в ряды и пошли на кладбище. Дорогой пели уже знакомую Косте песню:
Отречемся от старого мира…
Пели и другую, которую ни Костя, ни его друзья не знали:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе…
Ребятишки, путая слова, разноголосо поддерживали взрослых.
На кладбище остановились около старой могилы. Холмик давно провалился, на дне небольшой ямы лежал ноздреватый снег, иссеченный лучами мартовского солнца. Над обнаженной и уже согретой землей поднимался едва видимый пар… Здесь в 1906 году железнодорожники похоронили шестерых своих товарищей - их расстрелял генерал Ренненкампф.
Машинист Храпчук снял шапку.
Все молча склонили головы…
Почти ежедневно с востока проходили поезда, в них ехали революционеры, освобожденные с забайкальской каторги. Они много лет мучились в Усть-Каре, Горном Зерентуе или Акатуе. С подножек вагонов освобожденные произносили обжигающие, страстные речи против царя-кровососа. Они говорили, что разгорается утро новой жизни.
Подражая взрослым, дети, прицепив на грудь красные банты, строились в ряды, маршировали по улицам и пели:
Смело, товарищи, в ногу!
Зимой с германского фронта вернулся Филипп Кузнецов. Он работал токарем в депо, жил на Хитром острове и часто приходил к Костиному отцу в гости. Дядя Филя очень интересно рассказывал про царский чертог в Петрограде. Оказалось, что чертог - это дворец. Солдаты, матросы и рабочие выгнали из него разных министров. Дядя Филя ходил по царским комнатам, ел на подоконнике гречневую кашу и спал на дорогом паркетном полу.
На митингах говорили, что сначала была не настоящая революция и правительство было временное. Тогда Ленин постарался, чтобы рабочие и крестьяне сделали вторую, уже настоящую революцию и поставили в России постоянное правительство…
Не спится Косте… Заглушая шум ветра, в ночи разносится паровозный гудок. Костя понимает сигналы - это отправление поезда. Наверное, уходит последний красногвардейский эшелон, с которым приехал отец… Почему же революция отступает? И где теперь знамя, спасенное машинистом Храпчуком?
Под окнами кто-то все время топчется. Костя, затаив дыхание, прислушивается… Нет, это растревоженный непогодой тополь хлещет в ставни ветками… Мать с лампой прошла в передний угол. За ней - отец. Обеими руками он держал старую кондукторскую фуражку. Он почему-то держал ее так бережно, точно в ней сидели цыплята. Осторожно опустив фуражку на стол, отец встал на табурет и, сняв с божницы, подал матери две иконы. Она, что-то нашептывая, прислонила их к стене.
- Подай фуражку, - попросил отец.
- Оборони бог! - испуганно ответила мать. - Это уж ты сам.
Костя одним глазом видел: отец взял фуражку и снова взобрался на табурет.
- Посвети-ка!
Мать что-то неслышно шептала, наверное, молитву, а в глазах ее стоял страх. Она подняла лампу выше, рука заметно тряслась, стекло клонилось то в одну, то в другую сторону. Отец взял из фуражки осколочную, с выпуклыми квадратиками гранату, похожую на большую кедровую шишку, и положил ее в уголок божницы. Так он спрятал еще три "шишки". Потом мать подала ему иконы, и он водворил их на место, закрыв гранаты. Мать покачала головой.
- Опасно, Тима!
- Ничего! Тут их сама богородица охранять будет! А ты не забывай по воскресеньям зажигать лампадку!
- Страшно все-таки, - бледные губы у матери задрожали. - Случится что с тобой, куда я денусь с ними! - Она кивнула на пятерых детей, которые вповалку спали на полу. - Как я прокормлю такую ораву?
Косте стало жалко мать. Маленькая, с дрожащим подбородком, она беззвучно переступала босыми ногами, готовая разрыдаться.
- Ложись, ложись, старуха, отдыхай! Нечего нюни распускать! - твердо сказал отец.
Он взял у матери лампу, обошел ребятишек и остановился около книжной полки. Порывшись на ней, отец бросил на стол штук десять каких-то тоненьких книжек. Из ящика стола вытащил связку бумаг. Некоторые из них изорвал, а некоторые вложил в отобранные книжки. Клочки изорванных бумаг унес на кухню и бросил в печку. Потом вернулся с жестяным бидоном. Скрутив книжки в трубочку, он завернул их в кусок старой клеенки и затолкал в бидон. Он все делал быстро, но не суетливо. На мгновение задумается, закусит ус, сдвинет густые, лохматые брови, но тут же тряхнет головой, и снова руки его заработают.
Костя слышал, как отец вышел во двор, скрипнула огородная калитка. Звякнула лопата… В окнах чернела непроглядная, глухая ночь. Злобно лаяла и взвизгивала собака.
На кровати вздыхала мать, ворочалась, крестилась. Внезапно где-то не очень далеко ахнул сильный взрыв, зазвенели оконные стекла. Костя чуть не вскрикнул, закутался с головой в одеяло, скорчился. "Белые наступают… Хорошо, что папа дома, с ним не страшно…"
Торопливо хлопнув дверью, вошел отец, клацнул крючком.
- Что там, Тима? - задыхаясь, прошептала мать.
- Должно быть, мост взорвали за переездом! - возбужденно ответил отец. - Лазо на броневике отходит… Спи, старуха!
- О господи! - выдохнула мать.
Костя представляет взорванный мост: железная ферма одним концом свалилась в бурлящую, черную реку, с другого ее конца к воде свесились сшитые вместе рельсы и шпалы, это похоже на какую-то жуткую лестницу.
Костя открывает глаза: лампа не горит, в комнате мрак. На станции взвыл надрывистый деповский гудок, разом взревели паровозы. В комнате странно посветлело. Костя привстал; на стене заалело трепетное зарево пожара. Кто-то сильно ударил в крайнее окно. Костя нырнул под одеяло, но тут же понял: это ветер. Дождь с легким шумом бился в ставни.
Глава третья
Белые близко
Костю разбудила возня братишек и сестренок.
- Тише вы! - зашикал на них Костя. - Папа спит!
Ребятишки убежали в кухню, поднялся и Костя. Мать послала его в кладовку за ковригой хлеба. В кладовке он увидел отцовский дорожный сундучок и удивился этому. Отец, кондуктор, возвращаясь из очередной поездки, обыкновенно ставил сундучок на кухне у порога. Приезд отца всегда был праздником для детей. "Что послал нам зайчик?" - кричали они. Отец открывав сундучок и торжественно вручал одному кусочек сахару, другому огурец, третьему натертую чесноком корочку хлеба. Дети знали, что все это из дома, но все равно принимали подарки радостно. "Какие же гостинцы послал нам зайчик сегодня?" - подумал Костя, приподнимая сундучок за железную ручку. "Ого, какой тяжелый!". И тут он вспомнил про гранаты, спрятанные ночью за иконами. Костя тихонько поставил сундучок. "Может, и тут "кедровые шишки" от зайчиков?".
Когда он принес хлеб, за столом уже было шумно. Ребятишки толкались, выхватывали друг у друга куски, опрокинули стакан.
Мать то и дело покрикивала на детей, приговаривая: "Прямо наказание с вами". Она шлепала их, наливала чаю, подавала что-нибудь, убирала, самой же некогда было поесть.
Из комнаты вышел отец, прищурился на свет и сел на лавку около печи. Он хоть и устал от ночной поездки и плохо выспался, но все же весело улыбался.
Дети, опрокидывая табуретки, бросились из-за стола. Младшая протянула ручонки, мать посадила ее отцу на колени.
- Папа, ты что привез нам от зайчиков?! - наперебой кричали ребята, облепляя его.
- Кыш, саранча! Потом, потом! - шумел отец, отбиваясь.
Как старший, Костя считал неудобным вертеться около отца вместе с маленькими.
Положив ногу на ногу, отец качал младшую, ласково напевая:
Ах, попалась, птичка, стой.
Не уйдешь из сети.
Ребята вразнобой подтягивали:
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете.
Потом отец, веселясь не меньше детей, стал так ловко складывать пальцы рук, что на печке возникала тень зайчика с длинными ушами или тень летящей птицы.
"Если что случится с тобой, куда я с ними денусь, как прокормлю такую ораву", - вспомнил Костя причитания матери.
После чая отец попросил Костю сбегать в депо.
- Найди дядю Филю и скажи, чтобы он пришел сегодня к нам… Только долго не шатайся!
Сунув на всякий случай в карман кусок хлеба, Костя выбежал из дома. Яркое солнце ослепило глаза. Резкий, свежий ветерок тянул с реки. Костя повел худыми плечами под старенькой рубашкой и вприпрыжку побежал через мост…
Станция со всем своим хозяйством примыкала к реке. Железнодорожное полотно от берега отделяла полоса земли шириной не более сорока сажен. На этой полосе выстроились поленницы дров. Сюда подходили паровозы. Рабочие выстраиваясь цепочкой, кидали друг другу поленья, пока не заполняли паровозный тендер… В летнее время пассажиры прибегали на берег и до третьего звонка успевали выкупаться.
Сразу за станцией высились горы. Между ними и по их склонам раскинулась главная часть поселка, она так и называлась - Гора. Крутая лестница и каменистая дорога поднимались на Набережную улицу, застроенную казенными зданиями с красными железными крышами и желтыми фасадами. Сверху на станцию глядел широкими окнами телеграф, за ним выстроились в одну линию приемный покой, начальная школа, почта и несколько жилых домов. Чуть отступив от них, вздымалась белая с зеленой крышей и золотистыми куполами церковь.
От Набережной еще выше шла Базарная, самая шумливая улица. На ней несколько китайских лавчонок, набитых бобами, пуговицами, липучками из теста и сахара, лимонадом, махоркой; харчевня, где два бойких, веселых китайца подают посетителям сваренные на пару пампушки с мясом и луком; парикмахерская с одним креслом; сапожная мастерская; дом владельца лавки Митрофана Жердева. Дом был самый большой, а Жердев - самый толстый в поселке. Полнота его никак не подходила к фамилии, поэтому мясника называли Жердевым-Бревновым. Живот его переваливался через красный кушак. Ходил Жердев-Бревнов очень медленно, тяжело отдуваясь. Дети, когда им попадалась в газете карикатура на буржуя, говорили: "Толстый, как Жердев". Взрослые смеялись: "Это мировой капитал!"
Обращал на себя внимание и магазин с вывеской во всю длину крыши: "Клейман и Родовский". По соседству примостились аптека и пекарня. В самом конце Базарной стояла больница.
В разные стороны разбегались маленькие улицы и переулки. По ним жители поселка семь раз в неделю находили дорогу в монополку - так звали всегда открытую винную лавку. По воскресеньям работал кино-иллюзион Свербихина.
Западнее станции, как раз над паровозным депо, каким-то чудом держались на скалах побеленные халупы. Эта часть поселка называлась Порт-Артуром. На противоположном склоне горы приютился такой же маленький поселок - Чертов угол. Если от депо пойти к реке, то попадешь в Теребиловку. Отсюда через реку перекинут деревянный мост в Заречье, где живут Костя и его друзья. В Заречье пять-шесть улиц, одна из них растянулась по берегу версты на полторы. Тут, кроме закрытой лавки Макарова, есть небольшая "Торговля разными товарами Ф. С. Потехина".
На восток от станции расположились три острова - Большой, Малый и Хитрый. Но центр всей жизни - станция. В поселковые учреждения, на базар и в церковь жители Заречья, Теребиловки и трех островов ходили через станцию. На станции можно было посмотреть поезда, увидеть много незнакомых людей - пассажиров, среди них попадались даже иностранцы. Молодежь приходила к поездам, как на гуляние. Дети задерживались тут, идя в школу или возвращаясь из нее. На станции всегда было весело.
Костя прежде всего направился в депо. Здесь он бывал не раз, и всегда его поражали огромные двери, вернее, ворота старого кирпичного корпуса, в который заезжали на ремонт паровозы. Сейчас они были распахнуты. Высокий потолок в цехе представлял собой огромнейшую, разбитую на мелкие клетки раму. Стекла в ней давно закоптились и плохо пропускали свет. Посредине цеха во всю его длину тянулась ремонтная канава, на ней стоял без колес, на домкратах, зеленый пассажирский паровоз. Вдоль стен расположились станки, верстаки, какие-то ящики…
Обеденный гудок еще не скоро, но в цехе уже не слышно обычного шума и грохота. Мастеровые собирались группами, оживленно о чем-то беседовали. Лишь некоторые молча курили в стороне, не ввязываясь в разговор. У токарного станка стоял коренастый рабочий в суконной запачканной гимнастерке военного образца. Брюки и сапоги на нем были тоже солдатские. На зеленой фуражке виднелся след от снятой кокарды. Оглядывая окружающих, рабочий громко говорил: