Обогнув потревоженную некогда, изрытую людьми землю, Мурашов вышел на открытое пространство. Прошагав совсем немного, вдруг увидал замерцавший вдали огонек. Он становился ярче, потом донесся треск мотора, и Мурашов понял: прямо на него откуда-то издалека едет мотоцикл. Пригнувшись, он бросился бежать в степь. Тогда рядом с фарой замигал еще один яркий огонек, отчетливое "ду-ду-ду" перебило звук мотора: стреляли из тяжелого мотоциклетного пулемета. Мурашов ничком упал на землю и, словно ящерица, быстро пополз перпендикулярно движению машины, стараясь держаться дальше от травяных кустов, вообще от видных, выступающих на поверхности укрытий. Наполз на маленькое углубление в земле, вжался в него. Мотоцикл встал метрах в сорока сбоку, пулемет дал очередь. "Ду-ду-ду!" - сердито грохотало оружие. Пули скакали от почвы вверх и золотыми шмелями неслись дальше - там терялись, падали под силой тяготения и, видно, шипели на увлажненной росой траве, отдыхая после злобного, опасного своего полета. Затихали навечно.
Мотоцикл взревел снова, заездил кругами. Затем пулеметчик спрыгнул с машины, побежал по траве, осматривая ее. Один раз прошел метрах в семи от Мурашова. Тот еле поборол желание выстрелить в него из пистолета.
- Ну что там, Ион? - донеслось от машины.
- Я никого не вижу, домнуле унтер-офицер. Как та мышь. Была - и нету.
- Может быть, мы его проехали?
- Затрудняюсь сказать. Открытое место скрадывает расстояние ночью, можно ошибиться и в сто, и в двести метров.
- Ладно, садись. Поедем дальше и посмотрим еще.
- Может, он где-то здесь и слушает нас?
- Тогда ты нашел бы его по запаху. Он сейчас вонючий со страху. - Водитель захохотал и пулеметчик подсмеялся ему вслед. - Все-таки никак не выводятся эти бродяги. А ведь ты мог его и уложить насмерть, Ион? Тогда он мертвый.
- Нет, я знаю, когда попадаю.
- А, черт с ним! Пусть бредет в город и молится своему богу. Или идет в степь. Далеко ему все равно не уйти.
Пулеметчик подбежал к мотоциклу, бухнулся в коляску. Машина ревнула, взвыла, трогаясь, и умчалась вдаль.
Мурашов, после того, как они уехали, полчаса еще лежал на месте, опоминаясь и обдумывая положение. Вот так! Не пройдешь, не проедешь. Предыдущая ночь, когда их выбрасывали, была темная, легкий Як-6 протарахтел маленькими моторами далеко на запад, огибая место прыжка, а затем нешумно скользил с большой высоты, чтобы не засечь себя и не дать врагу повода для тревоги. После прыжка им предстояло встретиться, закопать парашюты, надежно спрятать снаряжение, рацию и идти на места явок. Имелся и вариант: если попадется надежное укрытие, Гриша остается там и ждет Мурашова, тот отправляется в город один. Приходилось быть осторожным: радист не знал по-молдавски.
Сам капитан приземлился удачно, на утоптанном пыльном плато, видно, овечьем выгоне, покружил по нему, вглядываясь, вслушиваясь в темноту, даже крикнул несколько раз и помигал фонариком. Гриша не откликался, не подходил, не давал знака. Тогда Мурашов двинулся в путь один. Он пересек выгон в южном направлении, на конце его закопал саперной лопаткой парашют, прошел по меже большое кукурузное поле - и к началу рассвета был уже на окраине городка. На счастье, ему удалось избежать патрулей. Только мысли об исчезнувшем радисте не давали покоя.
5
Мурашов, командир стрелкового батальона, кадровый офицер довоенной выпечки, попал в армейскую разведку случайно, без всяких собственных на то намерений. Армия, в которой он находился, воевала на Ленинградском фронте, в местности лесистой, холмистой, болотистой, изборожденной речками, довольно густо населенной. После прорыва блокады ее отвели в тыл, пополнили, доукомплектовали, отвезли эшелонами на новое направление, определили задачу… И первый вопрос, который встал перед командованием, - отсутствие данных о местности, лежащей в полосе вероятного наступления. Только аэросъемка. Однако она не дает точных данных даже о рельефе, не говоря уж о дислокации, численности, вооружении противника. За то недолгое время, когда Бессарабия находилась в составе Советского Союза, провернуть огромную работу по топографической съемке местности оказалось, разумеется, невозможно. Старые карты были больших масштабов, очень приблизительные. В Красную Армию бессарабцев не брали, - страна долго находилась под пятой королевской Румынии, среди мобилизованных могли оказаться всякие люди. Конечно, искали людей из подлежащих освобождению районов, однако если и находили - что они могли сказать? Попробуй угадай, что теперь происходит в местах, давно тобой покинутых. Главные источники сведений - партизанские отряды - базировались главным образом в кедровых, лесистых местах.
В сложившейся обстановке разведотделы армий, управления фронтов делали, что могли: формировали группы, готовили отдельных агентов, засылали их самолетом, проводили через войска. Кто-то уходил и пропадал вообще, иные перед гибелью или перед тем, как быть схваченными, успевали передать одну-две-три шифровки, кто-то, сломившись, вступал в хитрую и сложную радиоигру по разработкам опытнейших мастеров абвера, кому-то удавалось оседать прочно, давать точную, конкретную, по-настоящему нужную информацию… И все-таки обстановку нельзя было назвать обычной - поиск разведданных, нащупывание противника шли необыкновенно тяжело, с буксовкой и потерями. Хоть по первичным данным и не казалась эта местность особенно сложной в стратегическом и географическом отношениях. Была линия фронта - как обычно, многоэшелонная, отлично укрепленная, - однако брали и не такие. Среди войск много румын, самих бессарабцев. В степи - то хутора, то села в виноградниках, густые кусты по берегам речушек. Преврати любое из этих сел в мощнейший очаг обороны - все равно для наступающей, катящейся в едином порыве на запад армии он не станет серьезным препятствием: потерзает, потерзает она его, обтечет - и дальше, а остальное додолбят штурмовики и бомбардировщики; завершит же все маршевый батальон из резерва, с приданной батареей небольших пушчонок.
И все равно - перед наступлением врага надо прощупать, знать, кто и что стоит перед тобой, где придется идти. Потому что огромную страну надо еще пройти, пройти с боями. Пройти быстрее, с наименьшими потерями, с наибольшим успехом, ибо от этого зависит и жизнь людей, и судьба самой армии, судьба ее корпусов, дивизий, полков, множества поддерживающих и обеспечивающих частей. Огромный, отлаженный механизм, чудовищные массы народа приходят в движение и - идут, сметая все, или гибнут, рассеиваются в страхе и панике. И нет командира, какого бы ранга он ни был, который не нервничал перед наступлением, не терзал беспрерывно разведку: сведений! сведений!
Каждому, от командующего фронтом до ротного, взводного, страшно наступать вслепую - боязнь неизвестности, больших потерь, невыполнения боевого приказа.
6
Давно затих стук мотоциклетного мотора, лишь столб света от его фары продолжал двигаться за горизонтом. Процокал невдалеке копытами парный конный патруль. Мурашов пополз обратно. Когда уставал, делал короткие пробежки и снова падал на землю. Пошел, называется… Куда? Через всю страну. Только затем, чтобы появиться в разведотделе, глянуть в глаза Лялину, сказать: не обессудьте, ничего я не сделал и радиста потерял… Какое ему дело до того, как тебе было трудно, какие перенес опасности, чтобы вернуться? И не надо храбриться, как храбрился до вылета: ну подумаешь, мол, если не получится, - это не моя работа, отправляйте обратно на передовую, буду там снова делать то, к чему привык! Батальон, должность комбата отодвинулись далеко, стали какими-то не очень реальными даже, как и вся фронтовая обстановка: стреляют там, бомбят, могут убить каждый момент - это да, однако в блиндаже можно стоять в полный рост и говорить во весь голос; ординарец сообразит поесть; есть люди, компания которых тебе приятна, и с ними можно всегда пообщаться. Ты не один…
По сложной кривой, далеко обогнув глиняные разработки, Мурашов под утро выбрался к городу - как раз туда, к тем развалинам, где ютилась семья старого цыгана. Затаился и пролежал целый день в какой-то яме. Одурь, голод, жажда сморили его. Особенно мучила жажда, Из ямы виднелась близкая окраина, там возле дома стоял колодец, однако Мурашов не мог почему-то заставить себя пойти к нему и напиться. Окликнул возившегося в черной земле цыганенка, испугав его; мальчишка убежал, а капитан снова осел на дно бывшей землянки. Сидел, вытянув ноги, привалясь к стенке. Потом кто-то завозился рядом, и крошечное, остренькое смуглое лицо показалось сверху. Пацан что-то гортанно сказал на чудном молдавско-цыганском диалекте - Мурашов не разобрал смысла слов и прохрипел по-молдавски: "Пить! Принеси воды…" Цыганенок принес воды в черепушке; Мурашов выпил и слабо улыбнулся. Мальчик исчез. Вечером, когда вернулись дед с бабкой, он привел их к яме, в которой сидел Мурашов. Бабка охала, причитала, видно, боялась пришельца, больше всего - что он дезертир или бежавший преступник, что его станут искать и потревожат их непрочное существование. По ее словам, обращенным к мужу, капитан понял: она уговаривает деда скорее убить его и закопать, чтобы избежать беды. Старик колебался; затем, оттолкнув старую цыганку, полез в яму. Ощупал свитку Мурашова, оценил лежащую рядом баранью шапку. Капитан подобрался, решив про себя так: если дед замахнется или бросится на него, он вцепится ему в шею и задушит. Силу своих рук и пальцев он знал, из них не вырваться даже молодому, здоровому. Вода, принесенная днем цыганенком, сильно подбодрила его.
Дед сидел на корточках и внимательно разглядывал незнакомого, чужого человека, склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Вынул из кармана цветную тряпку, размотал, достал оттуда кукурузного хлеба, отломил немного и протянул Мурашову. Тот взял, стал жевать, стараясь не торопиться. Старик чуть усмехнулся, спросил:
- Румын?
- Нет. Молдаванин.
- Иди туда. - Цыган указал на город. - Иди туда, в степь. Зачем здесь быть? Мы не знаем, кто ты. Здесь никто не живет. Ни плохой, ни хороший. Только я, моя жена и внук. Мы бедные цыгане, а ты уходи отсюда.
- Мне некуда идти, мош. В городе у меня никого нет, а в степи сразу поймают или убьют. Нет пропуска, понимаешь? Я работал в имении, у боярина, на виноградной давильне. Стал кашлять, приехал доктор, сказал, что начинается туберкулез, мне нельзя работать с продуктами, и меня выгнали из экономии. Я живу недалеко от Вулканешт, в селе.
- Это дальняя дорога! - покачал головой дед. - Туда надо долго добираться. Ты что, заболел? Почему пришел сюда?
- Сегодня меня задержали в степи стражники, отобрали деньги, справку о болезни и пропуск. Как же я пойду дальше?
- Иди в город, к префекту. Там сделают запрос в экономию и в твое село. Когда придут ответы, тебе дадут другой документ и другой пропуск.
- А покуда задержат как бродягу? Думаешь, они станут долго разбираться? Стражники, что задержали меня, предупредили, чтобы я не вздумал на них жаловаться. Сказали: если увидим в городе, - берегись.
На самом деле у Мурашова были при себе и деньги, и справки о болезни, и пропуск на проход от прифронтовой полосы почти через всю Молдавию, к месту прежнего жительства. Все было заполнено и проштемпелевано префектурой и военными властями - по добытым разведкой образцам. Про деньги цыгану не стоило говорить: мало ли какие думы могут возникнуть в голове у старика! Справка о болезни могла еще пригодиться, а вот пропуск… Идти по нему можно было только в глубь территории от своих войск - а значит, что от него толку, когда надо в обратную сторону. Но обратный путь заданием не предусматривался: Мурашову, установив связь с явками, надлежало осесть в надежном месте, наладить сбор информации и отправлять ее через Гришину рацию. Такова была суть. Такова была…
- Что же ты станешь делать? - сипло трубил старый цыган. - Здесь нельзя жить, это наше место, а ты опасный человек. Как-то здесь ночевали недолго два венгра, а потом их поймали в городе и повесили на базаре. А если бы поймали здесь? Тогда задержали бы и увели в тюрьму и меня, и мою семью.
- Трусишь, мош. Неужели никто не знает, что вы тут живете? Нет, не верю.
- Знает полицейский надзиратель и не трогает, и не дает трогать другим. Иногда он просит что-нибудь сделать у него в доме, старуха моет полы, помогает в саду.
- Только-то? Может, еще чем-нибудь помогаешь?
Цыган сгорбился, начал раскуривать трубку. "Постукивает старичина, - подумал Мурашов. - Крутится, видать, по разным местам, а после доносит. Спасается по-своему. И тех венгров не без его участия похватали".
И тут в голову внезапно ударила горькая мысль: ведь у него нет ненависти к старому двуличному цыгану, готовому предать всех и вся, лишь бы только выжил он и его семья. На фронте он смотрел бы на деда совсем другими глазами. А вот теперь не стреляют, не рвутся кругом снаряды, тихое небо висит сверху, - и не поднимается рука на этого человека. Сидит, слушает его. Видно, тут другой мир, он перевернулся, как в песочных часах. Все по-другому. Нет жесткой разницы, преграды между добрым и злым, плохим и хорошим, белым и черным, как на передовой. Попробуй, скажи, что плохо, что хорошо, когда ты сидишь и жрешь мамалыгу, полученную из рук цыгана, на совести у которого наверняка не одна подло загубленная жизнь, а сам ты, находясь здесь, не сделал ничего для исполнения своей солдатской задачи.
- Ты меня, мош, не закладывай, - сказал он, - я тихий. И ты учти: если меня возьмут, тебя не станет в тот же день. Пожалей своих, мош.
7
Летом 1938 года с заставы на западной границе, где Мурашов проходил срочную службу, отправили его поступать в пограничное училище. Он прожил в летнем лагере около недели, когда его вызвал вдруг начальник приемной комиссии.
- Слушай, помкомвзвод, - сказал он. - Ты знаешь, куда поступаешь?
- Так точно, знаю. В пограничное училище.
- Да-да. У нас особые требования. А у тебя, - он стукнул пальцем по папке, - тетка, репрессирована. Почему не сообщил сразу? На заставе об этом знают?
- У нас спрашивали о таких родственниках. Я все сказал. И мне ответили, что это не препятствие. Ведь вы неправильно сейчас сказали: это мужа у тетки арестовали, инженера-конструктора. А тетка с ребятами живет, где и жила. Мается, конечно… Муж тетки - довольно ведь дальняя родня, верно?
- Хмм… Ты сам с ними поддерживал отношения?
- Ну, чтобы уж близко - не скажу…
Мурашов и правда редко ходил в гости к тетке Симе - стеснялся худой одежды, чувствовал себя чужим в чинной, благообразной, ухоженной обстановке Дома специалистов после барачных шума и вольницы. Тетка тоже редко бывала у них, снисходительно жалела сестру, мать Мурашова, за ее тяжелую жизнь с лиховатым, не чурающимся рюмочки мурашовским отцом. А сам отец вообще не бывал в инженерской семье никогда. "А-а, родня… дерьмо!" - говорил он.
- Так вот, помкомвзвод: ты в наше училище не подходишь. У нас особые требования, понимаешь?
Мурашов подумал, вздохнул, развел руками:
- Ну, что делать? Хоть в городе побывал, на других людей глянул, отвлекся немножко. А все-таки без своих ребят скучно. Поеду обратно на заставу, буду дослуживать. Я ведь, товарищ полковой комиссар, не очень-то и просился. Приехал из отряда командир, спрашивает: "Не желаешь учиться на командира-пограничника? Ты из рабочих, комсомолец, старослужащий, помкомвзвод - подходишь по всем статьям". Что же, думаю, не поехать. А статьи-то, оказывается, вовсе и не все… Ну, не получилось - беды особенной нет. На гражданке тоже люди нужны.
- Конечно, нужны… Только найдешь ли ты там дело по себе? У тебя ведь девять классов - значит, до института еще год учиться надо. А обратно на завод идти - что же с таким образованием кувалдой-то махать? Ты ведь кузнец?
- Я работал на механическом молоте, там кувалдами не машут. Но вообще я собирался на лекальщика учиться, мне один из них говорил, что у меня в пальцах чутье есть.
- А если в техникум?
- Что я там, с пацанами? Да и кормить-одевать меня некому, так что будем считать - отучился…
- Что-то ни то, ни се у тебя, - гнул свое комиссар. - Почему девять классов? Ни семь, ни десять. Запалу не хватило, что ли?
- Мать за уши тащила, - нехотя объяснил Мурашов. - У ней в семье все образованные. А у меня в девятом классе уже борода росла. Считайте, девяти в школу пошел, да два года сидел в шестом. Девятнадцать лет, а я все в штанах с заплатами бегаю! Сверстники-то мои работали давно, одевались…
- Но-но! - прозвучал строгий голос. - Мать тебе добра хотела, а ты, понимаешь… Не кончил, значит? А причина, все-таки?
- Да отец наш опять забуробил, нашел какую-то… Матери тогда не до меня стало, я и ушел потихоньку из школы. Когда на завод устроился, только тогда ей сказал.
- Ладно, с этим ясно. Как я понял… жгучего, скажем так, стремления стать командиром-пограничником у тебя нет?
- Жгучего нет, товарищ полковой комиссар. На границе ведь служба тяжелая. Иной раз и день и ночь на ногах. Разрешите идти, собираться?
- Нет, Мурашов, погоди. А если бы поступил к нам - учился бы, служил честно?
- Конечно. Кому-то ведь и на границе служить надо. Это служба почетная. И зарплата подходящая.
- Отлично отвечаешь. Отлично. Только - не могу я тебя в наше училище принять, вот какая беда!
"Ну, не можешь и не можешь, какого хрена тогда кашу-то по тарелке мазать?" - раздраженно подумал Мурашов и сказал снова:
- Так разрешите идти?
- И отпустить так просто не могу… Вот характеристика твоя, подписанная командиром отряда Апенченко. Мы с твоим Апенченко в Средней Азии вместе служили, можешь передать ему при встрече привет от Колбенева. Так вот что тут сказано: "Выносливый, исполнительный, не чурающийся никакого труда красноармеец. Среди подчиненных пользуется заслуженным авторитетом. Меры строгости по отношению к ним применяет справедливо, основным методом воздействия считает личный пример. В боевой обстановке смел, инициативен…" Видишь, что тут написано? А я Апенченко верю, он словами не бросается. И плохого красноармейца не пошлет учиться на командира. Только лучшего из лучших. И что же теперь из этого выходит?
- Что выходит, товарищ полковой комиссар?
- Ты не дергайся, встань как следует. У меня тоже время дорогое, если толкую с тобой - значит, есть причины… Вот, выходит так, что ты хороший красноармеец. Хороший ты красноармеец, помкомвзвод?
- Себя хвалить вроде как не положено… Но так, если рассудить, красноармеец я неплохой. Крупно не наказывали, а благодарностей имею целых четыре.
- Да, вот еще: "Имеет склонность и способности к изучению языков". Это откуда?
- У нас на заставе кружок по испанскому языку организовали. Жена политрука вела, она в институте его учила. Так я с ней через два месяца почти свободно толковал. Как-то быстро получилось.