- Подходишь ты нам по многим пунктам. А вот одного пунктика не хватает, и - все, баста! Но что я думаю про тебя, помкомвзвод: жалко будет, если армия потеряет такого солдата. Образование, служба за плечами… будь он неладен, этот шурин, или кто он тебе! Уйдешь на гражданку, потеряешься там… можно ли это допустить? Да и перед Апенченко, старым дружком своим, я вроде как виноват окажусь: что такое, послал сюда хорошего парня, а я обратно отфутболиваю… Давай попробуем сделать так: здесь у нас есть еще военно-инженерное, попросту - саперное училище. Там требования не такие высокие. Я звонил туда, у нас с заместителем отношения хорошие, говорил о тебе. Они не возражают. Ты парень рабочий, металл, говоришь, аж пальцами чувствуешь… тоже ведь твое место, а? Давай соглашайся, и мы перешлем туда документы.
- Так ведь это совсем другие войска, можно ли? - засомневался Мурашов.
- Это я все сделаю, улажу, а как - не твоя забота, понял? Твое дело - только принять решение.
На хмуроватом мурашевском лице напряженно заблестели глаза; помолчав, он хмыкнул, махнул рукой:
- Что ж, если так - видать, не уйти мне от учебы да армии…
8
Пуститься бы вскачь на сильном и быстром коне! Доскакать без остановки аж до самого штаба своего полка, кинуть повод уздечки первому солдату: "Привяжи!" - и спуститься в блиндаж по крутым ступенькам. "Капитан Мурашов прибыл для дальнейшего прохождения службы!" Его, поди-ка, никто уже и не ждет. С того самого времени, как отозвали в распоряжение штаба армии. Сначала с ним разговаривали у начальника разведки дивизии майор и подполковник, от них он ушел обратно в батальон, а через день приказ: быстренько собираться и - в путь-дорожку, будьте любезны! Наверняка нашлись и такие, что завидовали: мол, штаб армии - это тебе не передовая! Сюда бы их. Не передовая…
Скоротав в яме, в земле, первую ночь, Мурашов отправился на городской базар. Потолкался там среди торгующих семечками и жареной кукурузой крикливых баб, среди пахнущих лошадьми, ружейным маслом и дешевым табаком румынских солдат, немногих крестьян из ближних сел. Несмотря на шум, оживление, базар был по-военному скуден. Сухие шкуры, мамалыжный хлеб, папироски, вино, бараньи шапки, всякая рвань… И народ здесь, видимо, шлялся - и продавцы, и покупатели - более или менее здешний, известный друг другу. Поедешь ли далеко с товаром без острой, крайней необходимости в лихое время! Мурашова засекли сразу: уже минут через десять после того как он появился на рынке, к нему подошел рослый полицейский и потянул в укромное место. Долго глядел предъявленные бумажки - Мурашов даже засомневался, грамотный ли он, потом бесконечно выспрашивал подробности: кто, откуда и почему. "Ну, и что тебе здесь надо?" - спросил напоследок стражник. "Нездоровится. Надо перед дорогой хлеба, сала купить…" - Мурашов стал кашлять, и детина отпрянул брезгливо. "Заразных велено в префектуру…" - пробубнил он. Мурашов дал ему сто лей. "Больше чтобы я тебя здесь не видел", - сказал полицейский, отходя.
Капитан купил хлеб, соли, шматок шпика, две бутылки виноградной водки. Вернувшись в свое пристанище, он поел и стал ждать цыгана. Тот вернулся под вечер и не один: рядом колобком катился рыжеусый лысоватый мужичок в темно-синей полицейской форме: штаны навыпуск, петлицы на отложном воротнике, лычки на плечах. Это оказался местный надзиратель, покровитель цыганской семьи. Повторилась сцена с чтением справок, расспросами. Голос у надзирателя был высокий, почти писклявый. "Немедленно уходи! - орал он. - Вон с моего участка!" Мурашов кашлял, надрывался, умолял подождать хоть немного, покуда ему не станет легче. "В префектуру! В префектуру!" - визжал полицейский, покуда Мурашов не приник к его уху и не стал говорить что-то тихо и внушительно. Зашуршали деньги. Потом капитан метнулся в свою яму, вытащил из лежащего на дне ее мешка бутылку с водкой, затряс ею: "Я прошу, я прошу, домнуле офицер!" Надзиратель подтопал к нему толстыми ногами, вырвал бутылку, сунул себе за пазуху и пошел прочь, важно переваливаясь. Другую бутылку Мурашов распил с испуганным, насторожившимся цыганом. Тот недоумевал: ведь чужак говорил вначале, что деньги у него отобрали в степи, где же он взял их сегодня - на водку, хлеб, подкуп домнуле надзирателя? Наверно, он хитрый человек. А может быть, крупный и удачливый вор. Тогда он, живя рядом, может помочь и их, цыган, существованию. А он, дед, поможет ему в его делах. Поможет, а потом донесет на него домнуле. И тот даст хлеба и сала для него, бабки и маленького Михая - надежды рода.
Так - бок о бок - прожили они несколько суток. Мурашов выкопал укрытие на случай внезапной облавы, подобрал плошку для еды. По вечерам цыган приползал к нему, они выбирались на небольшой холмик, жевали остатки раздобытой за день пищи и молчали или тихо разговаривали. Луна, если она была, высвечивала их костистые горбоносые лица, дующий низом ветер уносил в сторону степи рваный дым от стариковой трубки. Бегали, попискивая, мыши. Старик вздыхал, он казался вечерами очень старым. "Мне семьдесят седьмой год, - ворчал он. - Война, молодым нет места на свете, а я никак не могу умереть. Михай, Михай, чавэлэ…" - сипел он о спящем рядом с бабкой внуке. "Еще живи, мош, - посмеивался над ним Мурашов. - Вон сколько в тебе силы: целый день на ногах да на жаре - это ведь надо выдержать, не шутка!" "Видишь? - дед горделиво сжимал кулак. - Когда-то я убивал им лошадь. В целом таборе не было цыгана сильнее меня. Меня любили и румынки, и венгерки, и молдаванки. Я украл и продал много коней, и никто не мог догнать меня и убить. Я только два раза сидел в тюрьме. А теперь табора нет, и Михай даже не знает толком, как заседлать впервые степную лошадь. Он способный, живой мальчик, Но кто, где ему покажет, научит?"
Капитан Мурашов сидел рядом и вполуха слушал скрипотню старого цыгана. Ему самому было двадцать девять лет, а отцу полгода назад, зимою, исполнилось бы пятьдесят семь, если бы не помер в день своего рождения прямо за станком, от мгновенного сердечного паралича, вызванного усталостью и дистрофией.
Цыган хвастался своей прошлой жизнью; по его рассказам выходило, что не было на свете преступления, какое он не совершал. Убийства, кражи, обманы, насилия… Но поскольку делалось это просто, на виду, обыденно, даже с удалью, то и само понятие преступного как-то терялось, смывалось, преступление переставало быть чем-то страшным, мрачным, таинственным и чуждым человеческой природе. Мало ли чего не бывает в степи, при вольной жизни и вольных нравах! - так следовало понимать слова старика. Впрочем, может быть, все и было гораздо страшнее, чем он говорит. Да даже наверняка так.
9
В гражданской, далекой жизни самого Мурашова существовал период, когда он был близок к блатным. Вначале он просто дружил со своими сверстниками-товарищами по бараку, где жил, улице, где бегал, школе, где учился. Это уже после, годам к пятнадцати, ребята начали резко делиться на группы, и стало более или менее понятно, что кого ждет. Что этот, например, будет заводским рабочим, этот собирается идти в техникум, этот - в аэроклуб, тот - в командирское училище или в армию… Часть же парней - небольшая, конечно, - откололась сразу, сбилась в свою кучку, и прошел слух, что они воруют. Иногда они появлялись на улице вместе, хмельные, со своими девками, гитарами, чечеткой, - горделиво так показывали свою веселую жизнь. Их и боялись, и посмеивались над ними, но как-то робко, храня дистанцию, чтобы не пырнули ненароком. Чего им стоит, шпане! Время от времени по слободе проносился слух: такого-то и такого-то "замели", их матери выли в коридорах, подъездах бараков, пускали слухи про уголовный розыск, следователей, затем был суд, набивался полный зал любопытных, - и долго еще поселок гудел, переживая это событие. Парнишки, кое-кто из девок уходили в заключение, на их место являлись другие, кого-то забывали начисто, кто-то, отбыв свое, приходил обратно, и к нему тянулись жадные, любопытные взгляды ребятни…
Как-то Пашка Мурашов, учась в шестом, ходил в октябрьские праздники на утренник в клуб, и потом, выйдя из клуба, двинулся к стоящим на дворе поленницам: там в дровах спрятан был отнятый у четвероклассника поджиг - плотно одетая на деревянную ручку медная трубка с расплющенным на одной стороне концом. Туда ссыпалась соскобленная со спичек селитра, плотно утрамбовывалась загнутым гвоздем, затем тот же гвоздь с надетой на загнутый конец резинкой выставлялся из трубки, - для выстрела требовалось только, вытянув руку, стукнуть по чему-нибудь твердому. Пашка шел за этим оружием, как вдруг увидал между поленницами лежащего мужика, и над ним - двух знакомых пацанов из ихней школы: Баку из соседнего шестого и Сашку Чуню из седьмого. На Пашкин оклик они обернулись, шарахнулись, и он увидал их искореженные страхом лица. Узнав его, они вернулись на прежнее место и снова склонились над раскинувшимся телом. Пашка узнал в мужике печника дядю Парфена Заболотных, из соседнего барака. Он был пьяный. Ребята шарились у него в карманах, доставали деньги. Закончив это дело и спрятав деньги под телогрейки, они повернулись к стоящему поодаль Пашке.
- Мураш, трояк надо? - весело спросил Вака.
- Обойдется и так! - процедил Чуня и показал Мурашову кулак. - Смертью пахнет, понял? Убьем, если что!
Он мог и не говорить это: ябедничество считалось в поселке самым тяжелым грехом в ребячьей среде, и доля тех, кто "сучил", была очень жалкая: как тени, существовали они, вне всяких игр и компаний, вечно битые. А Пашка был в доску свой, уличный, они и не думали его бояться и грозили просто так, на всякий случай, а скорей всего, это и не угроза была, а вид хвастовства перед другим своей удачей и удалью. Они прошли, и Пашка поплелся за ними, потом отстал. Он был жестокий пацан, как и все его уличные друзья, и ему не было жалко дядю Парфена; ну и черт с ним, пускай знает, как напиваться до смерти! - но картина совершающейся на глазах пакости надолго удивила и запомнилась: бессильное тело, раскрытый рот на багровом оплывшем лице, шарящие по карманам и запазухам быстрые руки, перекошенные рожи воров… Вака и Чуня как сообщники подмигивали ему при встречах, однако он сторонился их компании. Потом они ушли из школы, и оба стали блатными. Одного перед войной - пронесся слух - убили в лагере; затерялся и след другого.
И еще был случай, когда Павел уже работал на заводе, в кузнечном, месяца за три перед армией. Получил зарплату, пришел домой, умылся, отдал матери половину денег - "Ша, мамка, хватит, дай погулять перед службой!" - сколько-то отвалил, как обещал, сестре на туфли, сколько-то младшему брату, остальные оставил себе. Оделся, покрасовался перед большим зеркалом: белая рубашка в голубую полоску, джемпер без рукавов, брюки-клеш с напуском, желтые штиблеты, кепка-бобочка над косой челкой - и остался доволен: гулять можно! У отца в тот день тоже была получка, они распили вдвоем четвертинку, и Пашка отправился на трамвае в город. Пошатался по саду, глазея на девчонок и длинно сплевывая. Перед тоннельчиком, ведущим в кассу кинотеатра, встретил вдруг трех знакомых - своих, поселковских ребят: Петю Бобика, Ваню Фикса и Сэра. Они сами подошли к нему, заговорили просто, дружелюбно, и Пашка возгордился: как же, такие люди держатся с ним, словно с равным! Парни эти всегда ходили стайкой, отлично одевались, работали столярами в стройцехе. Это считалось чистой работой. И все-таки было в их компании такое, что удаляло ее от других: снисходительный, со смешками, разговор, щегольство, отстраненность от поселковых дел. Они чаще пропадали в городе, на танцплощадке появлялись с незнакомыми девушками, не ввязывались в драки, - но и на них боялись налетать. Пашка однажды видел, как невысокий, худенький Ваня свалил здорового, на голову выше его, парня: тот стоял среди друзей под деревьями у танцевальной веранды, Ваня подошел, что-то сказал, коротко усмехнулся и - ударил. Парень сразу упал, друзья его разбежались, Фикс же, как ни в чем не бывало, проследовал на веранду, к Сэру, Бобику, к приехавшим с ними городским девочкам. Сила была за этой компанией - ее уважали и боялись. Пашка Мурашов не был близок к троице, они никого не подпускали к себе, и ему польстило обращение запросто у кинотеатра.
- Ты в картину? - спросили у него. - Мы уже смотрели, картина - дрянь. Пойдем лучше с нами, прохладимся пивком.
Они постояли в тесной, душной пивной. Парни лениво зубоскалили, и Пашка смеялся их шуткам - шутки казались ему удачными, а Бобик, Сэр и Фикс - отличными ребятами.
- Ну что ж, - сказал Бобик, когда они вышли из пивной. - Я, кажется, дозрел до хорошего вечера в шикарной таверне. "Ес-сть в саду ресторанчик прекрас-сный…" Ты идешь с нами, Паша?
- Конечно, конечно! - заторопился Мурашов. - У меня сегодня получка была, так что я при деньгах…
- Добре…
В ресторане заняли столик, заказали вина и закуски. Пашка, счастливый, возбужденный, хохотал, что-то рассказывал, глазел по сторонам - поход в ресторан был для него огромным событием. Потом он опьянел, и рядом что-то переменилось: за ихним столиком оказался дядька в очках, расшитой косоворотке и белых штанах; сильно моргая, он свистящим шепотом, с привизгами, читал похабные стихи. Парни сгуртовались вокруг него, гыгали и наливали ему водку.
- Ладно! - вдруг сказал Бобик. - Снимаемся, братва, пора. Паша, ты в порядке? Иди, иди, дядя. Чеаэк, эй!..
Официанту он заявил, показывая в спину удаляющегося очкастого:
- Что же вы делаете, товарищи дорогие? Смотрите, как напился гражданин. Немедленно рассчитайте его, и пускай идет домой. Мало ли что может случиться - отвечать хотите?
Голос его был так многозначительно низок и внушителен, что официант поспешно закивал, рассчитал почти точно и тотчас побежал к столику, где сидел дядька в косоворотке.
Они вышли на улицу. Сэр сразу потянул Пашку за рукав рубахи, повел во двор. Там в узком темном коридорчике, в проеме между стенами, встали друг против друга: с одной стороны - Сэр и Пашка, с другой - Бобик и Фикс.
- Эй, мужики! Мы чего это, мужики? - пьяно загорланил Пашка и сразу заткнулся, почувствовав острую боль в боку от удара Сэриного локтя. Он крякнул, закорчился; разогнувшись, увидел, что Фикс спешит к выходу на улицу. Тут же, выхватив кого-то с освещенного солнцем асфальта, он затащил человека в темный коридорчик.
- Ай! - проверещал очкастый дядька в косоворотке, когда на скулу его обрушился тяжелый кулак Бобика; отлетел к стенке и как-то юрко, бочком, упал на землю, к ногам парней.
Те склонились над ним и зашарили по карманам.
- Мужики, мужики… вы чего, мужики?.. - бубнил все еще не протрезвевшей Мурашов.
- Ничего, - сказал Бобик, распрямившись. - А ты как думал? Теперь тикай, а то пропадешь, заметут. Ты нас не знаешь, в случ-чего, мы тебя тоже. Тикай, Мураш! - Они втроем быстро пошли к выходу на светлую улицу.
- Эй, я с вами! - Пашка догнал их и пошел рядом.
Милицейский свисток затрещал тонко и отдаленно, когда они стояли на трамвайной остановке. Пашка дернулся, заозирался, но Сэр сказал, не повернув головы:
- Не дрейфь ты, дурак. Ну кому он нужен, подумай, пьяный ханурик? Да ему и не поверят, скажут: напился, потерял деньги или пропил, а теперь хочет на кого-то свалить. Здесь главное - ничего не брать, кроме денег, попробуй опознай, чьи они, твои или чужие? Так что наше дело чистое. Давай, лезь! - он подтолкнул Мурашова к остановившемуся перед ними вагону. В своем поселке они слезли, Бобик зашел в магазин, вернулся с водкой, пивом, закусками, и вскоре уже пили в дровянике у Фикса.
- Что ж ты, Мураш? - спросил Бобик. - Давай, махни чуток! Вспрысни благое дело. На вот червонец и не трухай, а в случае чего подходи к нам, помощь будет и все такое…
Мурашов взял стакан с водкой, отпил немного, остальное выплеснул на пол и мучительно, косорото улыбнулся:
- Ну, как же! Известное дело… друзья по гроб. У нас, воров, так… вместе воруем, вместе пьем. Мы ведь воры, а, парни? Ка-эк мы его дернули!.. У нас, у воров, дела идут очень прекрасно… - Невидяще глядя перед собой, он двинулся к двери. Бобик перехватил его руку, сунул в ладонь десятку. Но Пашка разжал пальцы, и бумажка упала на пол.
- Да он окосел, видать, Пашунька-то наш! - засмеялся Фикс.
- Как бы не так! - угрюмо хрюкнул Сэр. - Дай-ко я ему дюбну по кумполу, пусть говорит, что он задумал, сучара…
Но Бобик заявил:
- Не шуми. Пашка не донесет, он свой, поселковские законы знает. Но - фрайер, оказывается! Ладно, иди, иди, Паша, мы тебя сегодня не тронем…
Всякий раз, когда Мурашов после вспоминал о том, что приключилось в тот вечер, ему становилось тяжело, тошненько. Ведь кто бы что мог плохого подумать про ту троицу! Так они и жили в поселке, и никто из них не пропал, как пропадали блатные, только Сэру дали однажды год за пьяную драку, он отсидел, вернулся и снова воцарился в поселке. Фикс и Бобик женились, в тридцать девятом году, приехав в отпуск, Мурашов встречал их с женами, с детьми, они уважительно здоровались с ним: красные командиры были тогда в почете, а Пашка учился в училище. Что с ними стало потом, с началом войны? Да то же, поди, что и с другими мужиками: ушли на войну, и - жив ли хоть один? Они, наверно, сразу позабыли, как били очкастого беднягу и тащили у него деньги, глядели на то, как на лихую молодую выходку, даже чуть не шутку, а вот Мурашов не забыл, и время от времени зудело в душе: а помнишь, как ты грабил? И потом бежал по улице? И пил на те деньги вино в дровянике? "Так ведь я ни о чем не знал, - лихорадочно начинало отрабатывать сознание. - Я вышел, глядь, а они… И я его не стукнул ни разу. Ну, бежал. Ну, пил. Так что мне была за охота отвечать ни за что, за других?"
И сам собою следовал ответ:
- Ну, не суетись, успокойся. Надо честно: бежал, пил. Вор.
Когда его принимали в партию в училище, Мурашов хотел рассказать про этот эпизод из своей жизни, однако одумался, даже разозлился на себя: какого хрена? Скоро выпуск, а тут все может поломаться из-за какой-то глупости. Ну, и кому от этого станет легче? Армии, которая потеряет почти готового командира? Обществу?.. Живи и не дури! Ах вы, мужики-мужики, поселковские франты, отчаянные людишки, ухари…
…Но куда, куда же девался радист, младший лейтенант Гриша Кочнев?