10
Медленно ползло время в выжженных развалинах. Оставаясь целый день один со своими думами, Мурашов мрачно перебирал события, что привели его сюда, на окраину чужого города в чужой стране…
Уроженца города, сержанта-молдаванина, майор Перетятько нашел все-таки в одним из госпиталей, привез его в разведотдел и даже хотел включить третьим в мурашовскую группу, но скоро отказался от своей затеи: парень оказался глуповат, любил порассуждать, к тому же имел в городке много родни, которая знала, что он работал в уездном комитете комсомола и эвакуировался вместе с городским активом. Далеко ли тут до беды - стоит только попасться на глаза дурному человеку! Вариант отпал, и Мурашова с Гришей Кочневым засадили учить город по плану, составленному сержантом и майором Перетятько. По правде, на это не ушло много времени: что там было учить! Три райончика с немногими улочками; одни сержант знал лучше, другие хуже; центр со школой, рынком, префектурой, тюрьмой, зданием пожарной команды, домом, где размещалась городская власть и уездные службы: землемерная, ветеринарная, налоговая, санитарный врач и прочие. Надо еще было выучить фамилии известных в городе лиц; фамилии, имена, характеристики бывших друзей и знакомых сержанта - все старая, понятно, информация, трехлетней давности. Поди узнай теперь, кто жив, а кто нет, кто остался на старом месте, а кого унесло в другие края, кто равнодушен, кто вздыхает о прежнем времени, а кто помогает фашистскому режиму, кого он устраивает. Были неконкретные, полудостоверные сведения о том, что летом сорок второго года в городе обнаружили и разгромили подпольную организацию. Снова вопрос: в каком объеме разгромили? Остались ли хоть сочувствующие? Как изменился моральный климат в городе после этого? Конечно, сигуранца не могла не использовать такого повода, чтобы ужесточить режим, запугать людей.
И Перетятько, и Мурашова интересовали главным образом три улицы, три дома на них, трое живущих в тех домах людей. Сержанту знать о них не полагалось, поэтому расспросы шли сужающимися, концентрическими, осторожными кругами - три круга, три улицы, три дома. С теми людьми в спешке, суматохе первых дней войны, эвакуации, успели-таки провести работу, оставить их как связи до лучших времен. Можно себе представить всю сложность ситуации: выбрать в донельзя ограниченное время нескольких сочувствующих, но таких, кто не был на виду, не ходил в активистах и деятельных помощниках, чтобы и подозрения не пало на них у новых властей. Как бы там ни было, дело сделали, и теперь трое жителей городка значились в списке у подполковника Лялина: учительница Аурелия Гуцу, возчик маслосырзавода Петр Плугатару, механик городской водокачки Василе Бужор. Три человека - целая группа. С офицером-разведчиком и радистом - большая сила. Ну пускай, по военным временам, кого-то не окажется на месте: двое, даже один - это пристанище, информация, поиск данных для передач.
Так рассчитывали. Да чего-то, видно, не рассчитали…
К глинобитной старой хатке возчика Мурашов вышел довольно уверенно, по крепко сидящей в голове карте города. Дом стоял на окраине, в конце улицы, и капитан подумал, что это удобно - меньше глаз от соседей. На низеньком крылечке сидела девочка лет пяти и сшивала два цветных лоскутка.
- Ты Плугатару? - спросил Мурашов.
Она подняла лицо, кивнула.
- Как тебя зовут?
- Юлия.
- Где твой отец, Юлия? Он работает?
Девочка вскинула руку, словно заслоняясь от солнца; вскочила и убежала в дом. Оттуда послышался ее быстрый, взахлеб, разговор. В дверь выглянула молодая еще женщина с широким лицом.
- Кто вы? Что хотите?
- Мне нужен Петр Плугатару.
- Моего мужа уже два года нет в живых. Он погиб на фронте. Кто ты такой? Если из его бывших дружков - почему не знаешь об этом?
Вот это да-а… Мурашов сдернул шапку, вздохнул:
- Мир его душе… - и вдруг спросил: - А… на каком фронте он был?
- Кто его знает! Где-то под Одессой. Тогда в город пришло много извещений.
"Так ведь он воевал в фашистской армии, у румын!" - сообразил капитан. Ну, все верно: пришли румыны, началась мобилизация… Вот чепуха: человек, к которому он шел, считая своим, погиб, оказывается, с оружием в руках сражаясь против него, Мурашова, против его страны. Погано сделалось на душе.
Вдова исподлобья, тяжело глядела на него.
- Простите! Я нездешний, из Буджака, приехал по делам. И не знал, что Петра взяли в армию. Мир его праху!
Он поклонился, хотел идти, но женщина жестом остановила его:
- Постой!
Сходила в дом, вынесла рюмку и кусок хлеба с салом.
- Помяни его.
Мурашов перекрестился: "Да успокоит его господь!" - выпил, вытер ус. "Что ж, - решил он. - Второй заход начну отсюда же".
- Давно не бывал я здесь! Как пришли немцы с румынами, так и не бывал. Стало опасно ездить. Поймают - отберут лошадь, кэруцу да еще и изобьют. А сегодня приехал по казенной надобности, привез сукно. Да… раньше у меня здесь было много друзей, было с кем выпить и поговорить. Не только с твоим Петром. Этот еще… как его… с водокачки… Василаке, да!
- Бужор?
- Да, да!
- Ты и его не найдешь сейчас: Василаке и еще шестерых арестовали еще до того, как погиб мой Петр. Радио они слушали, какие-то листки печатали, ветеринар с ними был, скот травил, что в Румынию собирались отправлять. Их всех повесили на базаре, на площади. Так что не ищи Бужора, напрасно будешь искать.
Еще один… Мурашов мотнул головой, с трудом улыбнулся:
- Ну и крепка твоя цуйка, хозяйка! Так и ударила в затылок. Говорил мне отец: "Не пей на зное!" До свиданья!
Вот так. Двух явок из трех уже нет. Про учительницу капитан не стал спрашивать у вдовы Плугатару: дочка ее, Юлия, была еще маленькая, так что она могла и не знать школьных работников. А еще - боялся сбить последнюю надежду, вдруг тоже скажут: ушла, уехала, пропала, нет ее…
По данным разведотдела, Аурике Гуцу было тридцать четыре года. Разглядывая ее фотографию - пышные волосы, длинный тонкий нос, губы в ниточку, сощуренные глаза, - майор Перетятько заметил: "Наверно, тоща, як та килька…" Характер в ней читался жесткий, резкий. Она была незамужем. "И нэ вийдэ! - слова того же Перетятько. - Кому вона така нужна?.."
Так ведь и здесь ты оказался неправым, майор Гавря! Когда Мурашов позвонил у палисадника учительского домика - аккуратного, обихоженного, в зелени, - дверь на крыльцо резко распахнулась, и мужчина в галифе, в начищенных сапогах прокричал высоким голосом:
- Что тебе надо, простолюдин?!
"Ишь ты!" - беспокойно подумал капитан, громко сказал:
- Мне нужна госпожа Аурелия Гуцу.
- Ты что, чей-нибудь родитель? Из деревни? Тогда приходи в школу и разговаривай там! Чего ходишь домой? Ну, говори! Я передам ей. Чего, ты не знаешь меня? Я учитель гимнастики, господин Ион Штефанеску!
Появление его - Мурашов сообразил - не сулило ничего хорошего. Однако он упрямо произнес:
- Мне нужна госпожа Аурелия.
Мужчина метнул на него свирепый взгляд и ушел в дом. Вскоре на крыльце показалась Гуцу. Она действительно была очень тощая, да еще и на полголовы выше своего избранника. Тот тоже вышел следом, но не спустился к калитке палисадника, как она, а остался стоять наверху, расставив ноги и уперев руки в бока.
- Что вам угодно?
- У вас перед войной училась моя сестра, Надя Флориану! - так, чтобы мог слышать учитель гимнастики, громко сказал Мурашов. - Сороковой - сорок первый годы, вы должны помнить эту девочку. Она велела передать вам привет и рассказать, как она живет.
- Надя? Флориану? Я не помню такую… - неуверенно произнесла Гуцу.
- Вам привет от бэде Захарии Траяна, - тихо, глядя ей в глаза, сказал Мурашов. Захария Траян - это был секретарь уездного комитета партии.
Глаза учительницы быстро сощурились, губы - в ниточку. "Вот вы откуда", - прошептала она. Тут же улыбнулась беспечно - одними губами, не распуская прищура, и крикнула стоящему на крыльце молодцу:
- Ступай домой, Ион! Это родня моей бывшей ученицы. У нас хороший разговор.
- А мне это интересно?
Она лукаво хохотнула:
- Ты так и хочешь узнать, как живут другие молодые девушки. Не смей! Я твоя единственная девушка.
Ушел, грохая каблуками.
Лицо учительницы стало спокойным, надменным.
- Никаких Захариев, никаких Траянов. Больше я не должна вас видеть.
- А… в чем дело?
- В том, что я уже полтора года живу с Ионом. Он согласен на мне жениться. Вы не знаете, что это такое для женщины моего возраста и моей внешности.
- Не понимаю…
- И не поймете, не старайтесь. Это по уму только женщине. У вас другое на уме. Вы ведь мужчина и - солдат, видимо? Так вот: если Ион узнает, что я когда-то… проявила слабодушие и согласилась работать на вас, он, сам отведет меня в сигуранцу. Он верит в победу румынской армии. И я верю. Я верю теперь во все, во что верит он. Поэтому уходите и оставьте меня в покое.
- В своем ли вы уме, госпожа Аурика? - с тоской спросил Мурашов. - Вы что, какая победа румынской армии? Скоро здесь будут наши войска. Ведь узнают же все. Спасайтесь вы, бросайте этого… кавалериста, помогите мне.
- Как вы… ах!.. - Гуцу судорожно выдохнула, длинными тонкими пальцами обхватила свое худое горло. - Как вы смели… такое сказать мне… Чтобы я… бросила Иона. Уходи немедленно! И не смей, не смей! Я уйду вместе с ним! Или пускай нас убьют вместе! Я люблю его. И он меня любит. Он мой муж, понял?! Уходи!!
Она заплакала, резко всхлипывая, закидывая голову. Истерика. Хлопнула дверь, с крылечка побежал к госпоже Аурике учитель гимнастики; Мурашов понял, что надо уходить. Но прежде чем пришло осознание всех размеров случившейся с ним беды, мелькнула мысль: умница женщина, волевая, образованная, - и вот, пожалуйста, превратилась в ничтожество, подстелилась тряпкой под лакированные сапоги опереточного хлыща и ничего уже не слышит, ничего не хочет понимать. Эх, бабы, бабы!..
11
До слуха притаившегося в яме Мурашова дошел дальний гул; он очнулся от мыслей, высунулся наружу и оглядел небо. С запада на небольшой - километра два с половиной - высоте к городку приближался самолет. Рокот его моторов и потревожил капитана. Он шел чуть в стороне от селения и был хорошо виден. Наша "пешка", средний пикирующий бомбардировщик Пе-2. Машина летела неровно, совалась туда-сюда в стороны, неглубоко ныряла вниз. А вокруг нее вились, деловито жужжа, два туповатых веретенца, похожие на обрубки "фокке-вульфы". Били по моторам, плоскостям, хвосту, свечками взвивались вверх, проскальзывали перед носом, снова заходили. "Т-т-т-т-т-т-т-т!" - падал на землю стук пушек и пулеметов. От "пешки", из кабин штурмана и стрелка-радиста, тоже хлестали дымные трассы. "Шуруй их, ребята, в душу, в селезенку, в сердце мать!" - сипел Мурашов внезапно пересохшим горлом.
Фашистская пара, сделав завод сверху, проскочила и ушла вперед. Когда бомбардировщик находился на кратчайшем расстоянии от капитана и сделался ему отчетливо виден, произошло что-то странное: сверху на тонком фюзеляже, между хвостом и кабиной пилота и штурмана, показалась фигура человека. Она возникла торчком, затем согнулась и скользнула по фюзеляжу, между двумя распластанными килями. Что же это такое? Над фигуркой раскрылся парашют, и тогда Мурашов понял: один из летчиков, стрелок, покинув экипаж, пытается спастись от смерти. Но ведь самолет еще не горит! И командиры его борются за машину. "Ах ты, г-гад!" - Мурашов стукнул кулаками из всех сил по твердой земле. Один из "фокке-вульфов" лег на крыло, перевернулся и с маху, в повороте, ударил очередью по куполу. Он вспыхнул - человек камнем полетел вниз. "Сами решили его наказать, - догадался капитан. - Правильно, труса никто не любит. Да-а, не хотел бы я такой смерти…"
Лишенный защиты сзади, самолет был обречен. Он шел теперь строго, торжественно, не отклоняясь от курса. И вдруг, когда "фокке-вульфы" вошли, словно коршуны, в широкий круг над ним, готовясь к последнему заходу, "пешка" проворно клюнула носом и понеслась к земле. Видно, летчик решил попробовать спастись пикированием. Истребители зажужжали и ринулись следом. Бомбардировщик стал выходить из отвесного полета; по пологой кривой, взревев моторами, он снова полез вверх. Тотчас один из "фокке-вульфов" подвесился сверху машины, хищно перевалился, словно бы собираясь вскочить преследуемому на загорбок, и - впил длинную точную трассу прямо в кабину. Взлетели осколки, самолет стал задирать нос; лег кверху брюхом, как в мертвой петле, но в верхней точке ее сорвался, кувыркнулся и, жутко воя моторами, вошел в штопор. Высота была маленькая, и скоро он врезался в землю.
- Молодцы, ребята, хорошо воевали, - сказал Мурашов. - Вечная, как говорится, память. А этой сволочи, что вас бросил, осиновый бы кол в спину вколотить, да только он уже тоже неживой.
К густому черному столбу, вставшему над упавшим самолетом, поехали из города несколько мотоциклов, крытая машина-фургон. Два мотоцикла на ходу оторвались и пострекотали дальше в степь, к месту падения парашютиста. Инструктор, готовивший Мурашова к прыжку, рассказывал, во что превращаются те, у кого не раскрылся парашют. "Маленький делается… все кости всмятку… и шуршит…" Трудно представить! А еще сегодня погибший стрелок был среди своих, разговаривал с друзьями, сидел с ними за одним столом. Но сам-то он не был своим, только притворялся. Притворялся так, что ему верили, что никому и в голову не приходило: он - трус, способен бросить в жестокую минуту командиров - пилота и штурмана. Как полетели осколки от их кабины! И они, только что бывшие живыми…
А делали они, похоже, одно с ним, капитаном Мурашовым, дело: разведку. На бомбежку днем "пешек" не выпускают в одиночку, без сопровождения, прошло то время. Только разведчиков. Парни ходили в далекий рейд и погибли. Так ведь погибли смертью храбрых, после жестокого боя, разве плохо? И ребята-то, наверно, были совсем молоденькие, младшие лейтенанты. А он - капитан, с первых дней на войне, три ордена - сидит тут себе тихонько, как мышка полевая, ждет. Чего, кого ждать? С другой стороны - кому нужна твоя бесполезная смерть? Но ведь может быть и плен. Плена Мурашов боялся больше смерти.
Так-то все так, только кому нужна и твоя бесполезная теперь жизнь?
12
Бесполезная, бесполезная…
Мимо него по ямам, руинам, по черной, так и не сумевшей зазеленеть и зацвести земле бежали к месту падения самолета мужчины и женщины, ребятишки. Пошел туда и Мурашов. Солдаты и жандармы уже успели выставить оцепление, и подойти близко было невозможно. То, что осталось от самолета, чадило запахом горящего железа и ничем не напоминало большую крылатую машину - так, груда хлама. Да отломился при ударе об землю и отлетел в сторону обломок хвоста с разнесенными по концам килями.
Жители городка толпились неподалеку. Некоторые были возбуждены, громко рассказывали про бой, показывали, как летели самолеты, другие стояли тихо, некоторые крестились. Поодиночке, группами, поглазев на обломки, шли обратно. Дети, жужжа, гонялись друг за другом, изображая воздушную схватку. Мурашов протиснулся сквозь гудящих обывателей, встал на границе оцепления и глядел на груду горелого металла. Вдруг толпа колыхнулась, по каким-то причинам шарахнулась, и крайние толкнули капитана за ту незримую черту, которую переступать было нельзя. Он не успел даже понять, что произошло, как получил тяжелый, больной удар в грудь и упал. Еще не ощутив толком боли, он подобрался, встал на колени. Увидал перед глазами обитый железной планкой край приклада, впалый рот под кривым носом и услыхал гневный, гнусавый голос:
- Пе!! Пе-е-пе!..
Мурашов со стоном, на четвереньках побежал из круга, и люди расступились, чтобы пропустить его. Но полицай бросился за ним, пнул и свалил опять. Затем цепкими руками поднял за одежду и швырнул изо всех сил в толпу. Капитан снова упал; тут его втащили внутрь, прикрыли. Он слышал еще, как лопотал полицай: "Пе-е! Пепе-е!.." - а когда поднялся, увидел, как тот, стоя на цыпочках, вертит головой - видно, снова выглядывал его. Мурашов выбрался из толпы, остановился и закашлял, растирая ноющую от удара грудь. К нему подошли мужчина с женщиной, закачали головами:
- Ну и Пепе! Никакой жалости. Бьет и бьет людей, дали ему на это волю. Вы ему теперь не попадайтесь, он вас запомнил, Пепе очень злопамятный, он многим у нас принес горе.
- Что это за такой Пепе? Он, по-моему, и говорить-то толком не умеет. Ну, зверюга! - морщась, сказал Мурашов.
- Не умеет, не умеет! - словоохотливо подтвердил мужчина. - Он ведь немой! Вы нездешний, из села, видно… Чудо, что он вас не задержал, не отвел в префектуру. Не сообразил. Положено охранять - он и охраняет. Только вы смотрите, лучше убирайтесь сразу подальше.
- Что за чудеса: стражник - и немой!
- Они рады и таким, не больно люди идут, особенно теперь… А Пепе - он тихий-тихий был, с матерью жил, все так и думали: дурачок, да еще немой, жалели, потом смотрим: в форме стал ходить. Посчитали сначала, что это так, для смеху ему выдали… Теперь вот не до смеха стало. В любимцах у префекта числится, тот уж знает, что ему лучше собаки здесь не найти. Что повесить, что расстрелять, что избить до полусмерти, отобрать что-нибудь, обыскать - на это Пепе первый.
- Пе-е! Пе-е-пе! - визгливо доносилось из оцепления.
Мурашов вспомнил лицо стражника: белесые волосы, глубокие маленькие глаза, горбатый большой нос, вдавленный, словно у старика, мокрый рот… Тьфу! Не дай бог, привидится во сне такая гадина. Ладно, погоди, разберутся еще с тобой…
Постанывая, кашляя от боли, Мурашов двинулся в город. Возвращаться сейчас в яму, лежать там, вжавшись, - нет уж, черта с два! На твоих глазах погибли ребята-разведчики. Тебя ударил, опрокинул на землю вонючий немой полицай. Словно что-то нечистое, невиданное на фронте коснулось мурашовской души. И тот полицейский на рынке, надзиратель, которому он совал водку… На войне часты были случаи, когда полицаев, власовцев, предателей стреляли без суда, не доводили до плена, а тут ты не можешь такому выродку даже дать в рыло. Дашь - погибнешь. Не слишком ли великая цена? Нет, ему жизнь тоже не задаром далась.
Он шел, глядя себе под ноги, держался возле заборов и вздрогнул, услыхав из маленького глухого проулка, возле которого проходил, окрик:
- Э! Ком хир, мамалыга!
Рослый молодой немец в эсэсовской форме нес откуда-то на спине железный котел. Окликнув Мурашова, он сбросил котел на землю и сделал повелительный жест: подойди! Вынул пачку сигарет, утер пот: видно было, что он изрядно устал от своей ноши. Протянул пачку Мурашову: кури! Тот мотнул головой, пряча взгляд. Внутри у него все стонало от напряжения. Немец усмехнулся, похлопал его по плечу, сказал:
- Курт. Майн наме ист Курт. Унд ви хайст ду?
Капитан понял, что солдат вовсю пытается высказать свои добрые по отношению к нему намерения, пытается узнать имя в обмен на свое и выдавил сипло:
- Фе-дор…