Милон (увещевает Софью): Умоляю тебя, душа моя, не волнуйся! Поступок господина профессора и впрямь был опрометчив до крайности. Однако, уж коли господин Гамлет зван к нам, не отказывать же ему от дома!
Софья (нервно): Ах, поступай как знаешь, мой друг!
Милон: Пусть господин Гамлет взойдет!.. Проси!
Гамлет (с порога): Ба, милые друзья! Здравствуйте, мои хорошие! Рад вам всем! Ну, как дела, ребята?
Гена (тихо): Архип Архипыч, что это с Гамлетом? Он сюда ворвался прямо как мужик в той статье… Ну, в которой Пушкина за "Руслана и Людмилу" ругали. Помните? Тот ведь тоже как вошел в гостиную, закричал: "Здорово, ребята!"
А.А. (тоже тихо): Верно, похоже! Но ты напрасно удивляешься. Ведь именно так и разговаривает Гамлет в пьесе Шекспира.
Софья (принужденно): Как поживаете, принц?
Гамлет: Верите ли-превосходно! По-хамелеонски. Питаюсь воздухом, начиненным обещаньями. Так не откармливают и каплунов.
А.А.: Вы должны простить принцу его не совсем обычную манеру изъясняться. Поверьте, все правила хорошего тона он знает в совершенстве!
Милом: Он знает правила? Вы шутите, мой друг! Мы уже имели честь видеть однажды господина Гамлета на сцене… (Саркастически.) Он знает правила!.. Разве можно сказать это о герое трагедии, который изъясняется то высокими стихами, то низкою прозою?
Гена: А что тут такого? Как хочет, так и говорит!
Химена: Нет для трагедии ужаснее угрозы, Чем низменный язык презренной прозы.
Гамлет (презрительно): Слова, слова, слова…
Милон: Благо бы речь шла только о словах! Однако ж в негодование приводят не только слова, но и поступки ваши, несовместимые с правилами классицизма! Вы осмелились войти в отношения – подумать только! – с призраком! А разве просвещенный вкус не внушает нам, что все чудесное, все невероятное на сцене нелепость и вздор, безумию подобный!
Гамлет: Э, нет! Я безумен только в норд-норд-вест. При южном ветре я еще отличу сокола от цапли.
Софья (холодно): Не смею судить о соколах и цаплях, однако ж все ваши поступки показывают, что вы даже не в силах отличить отпрыска благородного рода от низкого простолюдина! Добро бы еще вы были героем комедии, какова я, несчастная! Увы, я по необходимости должна взирать на мерзостного Митрофана и его фурию мать! Но вам ведь выпало счастие быть героем трагедии!.. И что же видим мы! Трагический герой, принц королевской крови, наследник трона якшается с кем? Фи! С низким простонародьем, с площадными актерами! Как равный, он беседует с грязным могильщиком, не гнушаясь держать в руках череп какого-то скомороха, давно сгнившего в безвестной могиле!
Гамлет (грустно): Бедный Йорик…
Софья: А эти вечные драки и дуэли! Разве вам не известно, господин Гамлет, что, согласно правилам классицизма, все эти низкие зрелища не должны происходить на подмостках? В самом крайнем случае о них надлежит сообщить в приличествующих выражениях как о событиях, случившихся где-то там, в отдалении от зрителя, за сценой!
Родриго: Увы, они правы, любезный мой собрат! Но много хуже то, что вы – дрянной солдат. Ведь воину – так мудрость начертала Не говорить, но действовать пристало!
А.А.: Насколько я понимаю, господин Родриго, вы упрекаете Гамлета в том, что он мучился сомнениями, вместо того чтобы решительно, без колебаний отомстить за своего покойного отца?
Родриго: Ну да! Ведь у него раздвоено сознанье! И шагу он не мог ступить без колебанья…
А.А.: Однако, мой доблестный Родриго, когда вам долг повелевал отомстить за честь вашего отца дону Гомесу, отцу вашей возлюбленной Химены, разве и вы тоже не стали колебаться, подобно Гамлету?
Гена: Ага? Сами колебались, а на Гамлета нападаете! Разве ж это просто-решать такие вопросы?
Родриго: Ты прав, и я сомнение постиг. Но я его отринул в тот же миг! А Гамлет ваш, как трусу лишь пристало, Колеблется до самого финала!
Софья: Полноте, господа, не надобно спорить! И без того ясно, что наш Родриго не токмо мужественнее и прямодушнее принца. Он бесконечно выше господина Гамлета хотя бы потому, что создан по всем правилам искусства классицизма!
Химена: Сравнить их можно разве только в шутку! Будь даже Гамлет благороден, смел, Родриго выше, ибо он умел Все чувства подчинять рассудку!
А.А.: Увы, любезная Химена, истина требует признать, что и благородному Родриго не всегда удавалось подчинять свои чувства голосу разума. Да и вам тоже не удалось совершить над собой такого насилия, за что ярые ревнители правил классицизма даже упрекали вас в безнравственности…
Химена (вспылив): О наглость! Неужели сей же час Ему не возразит никто из вас?
А.А.: Успокойтесь! Я сам как раз и собираюсь возразить на это нелепое обвинение. Я – то ведь считаю, что вы поступили так, как только и могла поступить любящая женщина. Но сторонники строгого соблюдения правил мыслили иначе. Они утверждали, что, после того как благородный Родриго, выполнив свой сыновний долг, отомстил вашему отцу, вы обязаны были вырвать любовь к Родриго из своего сердца…
Химена (в ужасе протягивает к Родриго руки): Жестокосердые! До гибельного мига Я буду лишь твоей, о милый мой Родриго!
А.А.: Вот видите! Оказывается, и вы сами невольно вступили в конфликт с эевнителями правил классицизма.
Гена: Архип Архипыч, а кто они такие были – эти ревнители?
А.А.: Ну, был, например, такой драматург, современник Корнеля, Жорж Скюдери. Так вот он писал буквально следующее: "Я имею з виду доказать, что содержание этой пьесы о Сиде ничего не стоит; что оно противоречит основным правилам драматической поэзии…" Примерно в том же духе высказывался и кардинал Ришелье…
Гена: Это какой Ришелье? Тот самый, которого д'Артаньян терпеть не мог?
А.А.: Ну да! Он ведь был не только кардиналом, но и поэтом…
Софья: Ах, он был не токмо поэтом! Он был законодателем вкуса, высшим судией в вопросах классицизма! Нет числа его заслугам!
Гамлет: Черт бы его побрал с его заслугами!
Софья: Простите, я, верно, ослышалась? О ком это вы, господин Гамлет?
Гамлет: О вашем хваленом Ришелье! Если б с ним обошлись по его заслугам, черта с два ушел бы он от порки!
Милон: Сударь, быть может, это и противу правил, чтобы хозяин дома указывал гостю на соблюдение приличий, однако ж смею заметить: здесь дамы!
Гамлет: О да, я вижу, милорд, что здесь есть магнит попритягательнее вас!.. Леди, можно к вам на колени?
Софья (в ужасе): Что слышу я? Ужель меня не обманывает мой слух?
Гамлет: То есть – виноват: можно голову к вам на колени?
Софья: Ах! Мне дурно! (Падает в кресло.)
Милон: О боже! Она в обмороке! Какое несчастие! Дайте сюда скорей нюхательной соли!
Гена (тихо): Архип Архипыч, что-то Гамлет, по-моему, на этот раз действительно перехватил, а?
А.А.: Сдается мне, Геночка, что ты так и не удосужился до сих пор прочесть Шекспира, а про Гамлета знаешь больше понаслышке. Даю тебе честное слово, что Гамлет сейчас ведет себя в строгом соответствии с шекспировским текстом…
Милон: Кажется, она очнулась?
Софья (слабым голосом): Благодарю, мой друг, мне лучше… Ах, что я вижу! Этот ужасный человек все еще здесь!
Милон: Надеюсь, принц, вы и сами понимаете, что дальнейшее пребывание ваше в сем доме невозможно.
Софья: Да! Сей же час оставьте мой дом! Вам среди нас не место!
Гамлет: Распалась связь времен… Софья, ступай в монастырь! Прощай, прощай и помни обо мне! (Уходит.)
Милон: Наконец-то этот господин нас покинул…
Софья: Как говаривал в подобных случаях мой дядюшка, вот злонравия достойные плоды… Ну не стыдно ль вам, любезный Архип Архипович?
А.А.: Чего же именно, по-вашему, я должен стыдиться?
Родриго: Вы тщились доказать – о, боже сохрани! Что этот господин хоть в чем-то нам сродни!
А.А.: По-моему, отчасти я это даже доказал. Ведь только что и вы и благородная Химена вынуждены были признать, что и вам не всегда удавалось подчинять свои чувства велению долга!
Родриго: Но мы не опускались до бесчинства!
Химена: (назидательно). И строго соблюдали три единства!
Гена: Три единства? Архип Архипыч, про что это они? Что это значит-три единства?
Химена (со скорбью в голосе): Увы, паденье далеко зашло! Не знает он заветов Буало…
Гена: И правда, не знаю. А кто он такой, этот Буало?
А.А.: Это, Геночка, был крупнейший теоретик классицизма. Он написал знаменитую книгу "Поэтическое искусство", в которой сформулировал основные правила этой школы. Одним из главных правил было учение Буало о трех единствах: единстве действия, единстве места и единстве времени. Драматическое произведение, в котором нарушалось хотя бы одно из этих трех единств, считалось потерпевшим фиаско…
Химена: Да, Буало велел нам помнить о рассудке: Одно событие, вместившееся в сутки, В едином месте пусть на сцене протечет; Лишь в этом случае оно нас увлечет…
А.А.: Вы уверяете, любезная Химена, что сами всегда строго соблюдали все три единства. Насколько я помню, в трагедии "Сид", героиней которой вы являетесь, не соблюдается единство времени. Действие этой трагедии длится не сутки, а целых четыре месяца!
Софья: Фи! Какая мелочность! Разве иной раз поэт не может отклониться от правил и разрешить себе столь малую вольность?
А.А.: Ну разумеется, может! И чем больше позволяли себе поэты таких вольностей, тем чаще они оказывались победителями.
Милон: О нет! Сие утверждение ваше противно здравому смыслу.
А.А.: Ничуть! Вот вам история, случившаяся с тем же Корнелем. Под давлением своих критиков он написал однажды трагедию "Гораций", в точности соответствующую решительно всем правилам… Действие этой трагедии продолжается ровно сутки. Герои ее не испытывают никаких колебаний, даже таких мимолетных и кратких, какое испытали вы, господин Родриго. На сей раз поэтом были довольны все строгие критики во главе с самим Ришелье…
Милон: Вот видите! Стало, соблюдение правил привело Корнеля к наивысшей победе!
А.А.: Увы! "Сид" – бессмертен. Во Франции до сих пор жива поговорка: "Это прекрасно, как "Сид"!" А "Гораций"? Разве можно даже сравнивать эту трагедию с "Сидом"?
Милон (строго): Я вижу, сударь, вы хотите во что бы то ни стало унизить славного Корнеля!
А.А.: Напротив! Я хочу его возвысить! Он был великим поэтом. Но лишь в тех случаях, когда своему вдохновению и правде жизни доверялся больше, чем мертвым правилам…
Софья: Однако ж, если вовсе не следовать правилам, можно дойти до полной бессмыслицы…
Химена (саркастически, как о полном абсурде): Коль было б так, поэт, не ведая сомнений, Вогнал бы тридцать лет в короткий день на сцене. Вначале юношей к нам вышел бы герой, А под конец он был бы старцем с бородой…
А.А.: А хоть бы и так! Признаться, я не вижу в этом ничего ужасного!
Милон: Но это было бы чудовищно!
Софья: Немыслимо!
Милон: Неправдоподобно!
Родриго: Такая пьеса, оскорбляя чувства, Была бы за пределами искусства!
Софья: Ах, оставьте эти софизмы. К чему обсуждать то, что возможно лишь в безумном сне!
Лакей (входя): Их высокоблагородие доктор Фауст!
Софья: Проси! (Пауза.) Ну что же ты стоишь?
Лакей: Не знаю уж, как и докладывать.
Милон: Да что такое? Ведь ты уж доложил! Сказано, проси!
Лакей: Так что они-с втроем!
Милон: Кто втроем? Ты же доложил про доктора? Стало, он один?
Лакей (загадочно): Един, но в трех лицах…
Милон: Вот видите, господа! Ну можно ли таких глупцов, как этот простолюдин, помещать в трагедию, как это постоянно делает ваш Шекспир?.. Уж непременно все напутают! (Снисходительно.) Ладно, один или трое – все равно, проси!
Но Милон был несправедлив к лакею. Колебания того были более чем оправданны. Ибо в гостиную входит и не один человек и не трое. "Един, но в трех лицах" – точнее, пожалуй, и не скажешь. Словом, вошли два поразительно похожих друг на друга старика и юноша, в чьем молодом лице безошибочно угадываются те же самые черты, что в старческих лицах.
Гена: Архип Архипыч, их и вправду трое! А кто же из них Фауст?
А.А.: Все трое, Геночка. Вот этот старик – Фауст, который появляется в самом начале трагедии…
Первый старик (глухим и каким-то потухшим голосом): Я богословьем овладел, Над философией корпел, Юриспруденцию долбил И медицину изучил. Однако я при этом всем Был и остался дураком…
Гена: А юноша – это кто? Его сын?
А.А.: (с досадой). Да нет! Это тот же самый Фауст, но уже после того, как Мефистофель вернул ему молодость…
Юноша (звонко, голосом, полным упоения жизнью): О небо! Я люблю! О Маргарита! Моя душа тебе одной открыта! Один лишь взгляд, один лишь голос твой Дороже мне всей мудрости земной!
Гена: А другой старик?
А.А.: А это Фауст трагедии. Фауст, уже вторично постаревший, узнавший всю мудрость мира.
Второй старик (его голос тоже глухой и усталый, но ничуть не похож на голос первого. Он мужественнее, просветленней, он исполнен внутренней силы): Остановись, мгновенье! Жизни годы Прошли недаром, ясен предо мной Конечный вывод мудрости земной: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой!
А.А.: Благодарю вас, господа Фаусты! Вы мне больше не нужны. Можете быть свободны… (Те выходят.) Ну-с, любезная Софья? Что вы теперь скажете?
Софья: Скажу, что после явления сей треглавой гидры даже Гамлет уже не кажется мне таким чудовищем!
Милон: О да! Его мы упрекали в раздвоенности. А этот Фауст пал еще ниже: он смел явиться к нам втроем!
Софья: Кто автор сей безумной пьесы?
А.А.: Великий Гете!
Софья: Вот как? Великий? Законодатели правил классицизма называли Шекспира пьяным дикарем и варваром. Но этот ваш Гете еще больший варвар, нежели сам Шекспир!
Очевидно, реплика Софьи оказалась для Архипа Архиповича последней каплей: он включил дистанционное управление, и вот наши герои уже снова в комнате профессора обсуждают удивительные события, свидетелями и участниками которых они только что были.
А.А.: Ну как, Геночка? Скучно тебе было в гостях у Софьи и Милона?
Гена: Да, оказывается, с ними не соскучишься… Архип Архипыч, а знаете, я теперь окончательно убедился, что был прав! Все происходит точно как я говорил! Талантливый поэт создает правила. А потом приходит другой, еще более талантливый. Он доказывает, что эти правила уже устарели, и начинает их нарушать…
А.А.: Так-так… Ну, а в данном случае кто, по-твоему, этот гениальный поэт, доказавший, что правила классицизма устарели?
Гена: Как кто? Шекспир!
А.А.: Да, Геночка. Схема твоя очень логична, ничего не скажешь. Одна только маленькая неувязочка получается.
Гена: Какая неувязочка?
А.А.: Да ведь Шекспир-то написал "Гамлета" за тридцать пять лет до того, как Корнель написал своего "Сида"! И правила классицизма были созданы уже после Шекспира… Кстати, классицисты считали, что Шекспир варвар именно потому, что он не знал их правил. Они искренне верили, что если б он знал эти правила и следовал им, он написал бы гораздо лучше.
Гена (растерянно): Как же так… А я думал… Что ж это выходит, в искусстве нет никакого прогресса?
А.А.: А почему это предположение кажется тебе таким невероятным?
Гена: Архип Архипыч, хватит вам притворяться! Вы что, дурачком меня считаете? Да прогресс – он же всюду есть: и в истории и в технике… Где жизнь – там и прогресс! Значит, и в искусстве он есть тоже. Что, искусство хуже техники, что ли?
А.А.: В технике – там все просто! Паровой двигатель – шаг вперед по сравнению с лошадью и телегой. Двигатель внутреннего сгорания – еще один шаг. Электричество – еще один… По-твоему, значит, и искусство развивается точно так же? Со ступеньки на ступеньку, все вверх и вверх, и каждый новый поэт оказывается выше предыдущего…
Гена: В общем, по-моему, так же.
А.А.: Тогда, значит, современные поэты должны быть лучше Пушкина – ведь так?
Гена: Так я и знал, что вы это скажете! Ну и что? Конечно, лучше! В чем-то безусловно лучше!
А.А.: Ну и ну!
Гена: Ничего не "ну"! Я все обдумал. Ясное дело, для своей эпохи Пушкин был выше всех. Он же гений! Но ведь после него сколько всяких открытий в поэзии было сделано – Некрасовым, Маяковским, ну и другими. Пушкин же их не читал! А современный поэт читал и может использовать все их открытия. Вот и выходит, что в чем-то он и правда лучше Пушкина. Не во всем, конечно, но в чем-то обязательно лучше. И ничего тут обидного для Пушкина нет. Ведь жизнь-то развивается!
А.А.: Жизнь развивается, но Пушкина тем не менее никто из русских поэтов пока не превзошел.
Гена: Но ведь вы сами говорили, что Маяковский был новатором, что он много нового изобрел. Зачем же тогда ему было все это изобретать, если Пушкина все равно не догонишь и не перегонишь? Писал бы себе как Пушкин!