Мимо с гордо поднятой головой прошла Анна Елисеевна. Она мстительно отвернулась. Теперь это ее не касалось. Пусть приводят на школьный двор хоть слона, хоть крокодила.
– Где вы ее взяли? – спросил директор.
– Нам подарил ее конюх дядя Яша, что в больнице работает. Их с Веней заменили мотороллером, – объяснил Зебрик.
Иван Константинович оглянулся, увидел подошедшую учительницу географии.
– Мария Ивановна, позвоните, пожалуйста, в больницу, пусть они придут и заберут лошадь.
– Не надо, – попросил Санька.
– Да зачем вам лошадь?
– Ванкстиныч, это же не роскошь, а средство передвижения, – попробовал научно обосновать Зебрик. – Транспортная проблема.
Но Мария Ивановна уже пошла к телефону, и ничего, видимо, теперь нельзя было изменить.
– Веня вам не понравилась? – упавшим голосом спросил Санька. – Так можно другую лошадь. Можно рысака привести.
– Можно-то можно, да где ж вы его собираетесь взять? – иронически улыбнулся директор.
– Как где? – оживился Санька. – На Хреновском конезаводе. С ручками отдадут. В порядке шефства.
– По правде говорить? – спросил Иван Константиныч.
– По правде.
– Не нравится мне это, – он посмотрел на часы и повернулся вполоборота к воротам. – А вот это нравится.
В ворота, чихая и кашляя, въезжал грузовик.
За рулем сидел новый классный руководитель пятого "А" Трофимчук. В общем, в ворота въезжал сюрприз директора.
Это был настоящий сюрприз.
Все сразу забыли про Веню и бросились к машине, как муравьи, облепили кузов.
До самого вечера ребята катались по школьному двору.
Транспортная проблема отныне и навсегда была решена. Но Иван Константинович сразу же предупредил пятиклассников, что пусть они и не думают садиться за руль до восьмого класса.
Но это были уже мелочи. Главное, появился свой транспорт. И хотя пятый "Б" имел такое же право на этот грузовик, как и пятый "А", все равно Санька и Зебрик считали, что теперь билет в Ленинград лежит у них в кармане.
На следующий день только и было разговоров, что о машине.
Все были довольны.
А Зебрик вдруг опять задумался. Сквозь его очки светилось творческое вдохновение, не предвещавшее ничего хорошего ни школе, ни директору.
– Сань, стукни меня скорее по лбу яблоком, – сказал он.
– Зачем?
– Если машине приделать с обеих сторон кузова крылья и разогнать как следует, она полетит?
– Полетит.
– Вот здорово, будет самолет.
Но Иван Константинович, когда они пришли к нему с этой идеей, заупрямился:
– Никаких самолетов. То им машину подавай, теперь они хотят иметь свой школьный самолет.
Когда мальчишки вышли из его кабинета, он задумчиво опустил на руки голову и расхохотался над их неутомимостью.
Но хохотал он совершенно напрасно. Выйдя за дверь, изобретатели постояли немного, Санька вздохнул и сказал:
– Ну, ладно, мы еще что-нибудь придумаем.
11. Танец маленьких лебедей
Теперь можно было получить галстук назад. Санька подстерег Леночку Весник, когда она выходила из ворот школы, и преградил ей дорогу:
– Давай галстук!
Девочка расстегнула пальто, рывком потянула с шеи галстук:
– На!..
– А ты? – растерялся Санька.
– Этот твой. Я свой постирала, понимаешь? Завтра он высохнет.
Санька взял косынку, сунул в карман. Но тут же передумал. Слишком дорого она ему досталась, чтобы носить ее в кармане. Отошел в сторонку, распахнул пальто. А повязать не успел. Капелька требовательно потянула галстук к себе:
– Вы, мальчишки, не умеете повязывать…
Руки Леночки вместе с галстуком скользнули за шею и вернулись обратно, чтобы сделать узел.
Леночка отступила немножко назад и опустила глаза.
– Хочешь, я покажу тебе одно место, – сказал Санька, не зная, как выразить благодарность за то, что она сама повязала ему галстук.
– Какое? – застенчиво спросила Леночка.
– Во! Там концерты бывают интересные. Айда?
– Айда!
Деревья, словно школьники, построились друг другу в затылок. Осенью на этих раздетых деревьях поспевают богатые урожаи воробьев. Точь-точь, как сейчас.
Воробьи сидели нахохлившись, распушив хвосты и спрятав взлохмаченные головки. Это делало их похожими на черные пушистые яблоки. А тополя и каштаны, усыпанные чирикающими воробьями, начинают напоминать фантастические живые яблони.
Деревья неожиданно кончились. Дальше начинался железнодорожный мост. Санька вел Капельку в аэропорт на концерт. Когда они были на середине, под мост ворвался товарняк. Он страшно загрохотал где-то там, внизу, и виадук стал неприятно вздрагивать. Рука Леночки выскользнула из кармана пальто и встретилась с Санькиной рукой, и до самого конца моста они шли, взявшись за руки, как в детском садике.
До аэропорта оставалось десять минут ходьбы, но тут Санька вспомнил, что говорила Козлик про марсианский язык, и остановился:
– Стой! Давай зайдем в книжный магазин.
Они пошли прямо к отделу словарей. Санька долго читал названия: французско-русский, учись говорить по-немецки. Русско-английский. Итальянская грамматика.
Продавщица с голубыми глазами, в голубом халате с эмблемой книжного магазина вместо брошки, заметила его внимательный и мучительный взгляд.
– Что тебе, мальчик?
– Скажите, пожалуйста, – краснея пролепетал Санька, знавший, что таких словарей еще нет, но спрашивавший на всякий случай, а вдруг уже есть, – скажите, пожалуйста, у вас есть марсианско-русский словарь? Или русско-марсианский?
Девушка улыбнулась:
– Пока нет, к сожалению… Но будут! Обязательно будут. Ты заходи, спрашивай.
– Спасибо!
– Спасибо! – вслед за Санькой повторила застенчивая Капелька, и они заторопились к двери.
Дверь за ребятами захлопнулась, а молоденькая продавщица погрустнела. Может, она вспомнила свое военное детство? Тогда мальчики опрашивали не словари, а хлеб. Когда привезут, и можно ли будет взять по карточкам за два дня вперед?
А со словарями знакомились уже потом, в вечерней школе.
И вот – аэропорт!
Над крышей метеорологические башенки. Над башенками – сачки, в которые ловят синоптики ветер. Флюгера, антенны. Много антенн. И где они набирают столько радиоволн, чтобы на каждую антенну хватило?
Двери в аэровокзале сквозные. Можно в одни войти с улицы, а в другие выйти и попасть прямо на летное поле. Но Саньке сейчас нужно было не летное поле.
Посередине аэровокзала проход.
Кресла стоят, как в театре, рядами. Только сцены нет.
В левом зале вместо сцены будка справочного бюро. А в правом – галантерейный киоск.
За прилавком высокая, стесняющаяся своего роста девушка. Она поэтому немного сутулится и скромно опускает глаза, когда с ней шутят летчики. А летчики любят пошутить.
Девушка за своим прилавком продает всякие ненужные пассажирам вещи: куклы, одноглазый ночник, мочалки, шкатулки.
Санька потянул Леночку Весник в галантерейный зал. Он выбрал место в четвертом ряду и щедро пригласил:
– Садись!
По аэровокзалу нервно слонялся истомившийся пассажир. Он подходил то к справочной кабине, то к телефонной будке.
Наконец все это ему надоело. Он забрал свои вещи и перебрался поближе к галантерейной лавке. Поставил чемодан, побарабанил по прилавку пальцами, подержал в руках нейлоновую мочалку. Сказал, что дорого, и потянулся за большой шкатулкой.
Эта шкатулка представляла собой круглую башенку, у подножия которой в разных позах застыли маленькие балерины.
Если поворачивать по кругу шкатулку, можно было, как в замедленном кино, прочитать танец.
Но самый важный секрет заключался в крышечке.
Леночка сидела в своем кресле, оглядываясь на пассажиров.
Она еще не знала, зачем Санька привел ее сюда, но ей здесь уже нравилось.
Все нравилось.
Нравилось прислушиваться к объявлениям диспетчера об отлете и прилете самолетов. Нравилось смотреть в огромные аэровокзальные окна. В одно посмотришь – самолет бежит по взлетной дорожке, в другое посмотришь – он уже летит, набирает высоту.
А самолеты то и дело прилетали и улетали, большие, серебристые.
Нервный пассажир осмотрел шкатулку, сказал, что дорого, поставил на прилавок и напоследок решил заглянуть внутрь. Крышечка сама так и просилась в руки. Он снял ее. А под крышечкой хранилась серебристая, колокольчиковая музыка. Нервный пассажир ее выпустил на волю, под своды высокого стремительного потолка. Шкатулка играла Чайковского. А маленькие балерины, разбросанные у подножия, исполняли танец маленьких лебедей.
Если аэровокзал сравнить с песочными часами, то пассажиры, как песчинки, стали медленно просачиваться из одного зала в другой. Они занимали свободные места, и справочный зал все больше и больше пустел, а музыкальный наполнялся, наполнялся.
Галантерейная девушка могла бы взять с прилавка крышечку и прикрыть Чайковского и маленьких лебедей. Но Санька знал, что она этого не сделает. Иначе бы он не привел сюда Капельку.
Леночка поняла, что он думал о ней, и благодарно ему улыбнулась. Девчонки ведь чувствуют музыку в тысячу раз сильнее, чем мальчишки. Они готовы расплакаться над каким-нибудь Вагнером, не то что над Чайковским. Санька, собственно говоря, и о Чайковском имел приблизительное представление, но почему-то он привык сравнивать неизвестного ему Вагнера с Чайковским. Иногда он, правда, начинал сомневаться. А композитор ли Вагнер? А может, Вагнер – это математик? Или писатель?
А крошечные колокольчики продолжали вызванивать танец маленьких лебедей. И маленькие балеринки продолжали танцевать для прилетающих и улетающих пассажиров свой вечный танец.
Санька, может, и любил музыку Чайковского, но он этого не знал. А приводила их с Зебриком в аэропорт каждый раз не только музыка композитора. Нет, не только это. А еще музыка прилетающих и улетающих самолетов.
– ГРАЖДАНЕ ПАССАЖИРЫ, НА САМОЛЕТ, ВЫЛЕТАЮЩИЙ РЕЙСОМ 264 ПО МАРШРУТУ ВОРОНЕЖ – МОСКВА – ЛЕНИНГРАД, ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОСАДКА!
А шкатулка продолжала играть Чайковского, который полюбился Саньке в тысячу раз сильнее, чем неизвестный ему Вагнер.
– ГРАЖДАНЕ ПАССАЖИРЫ, САМОЛЕТ, СЛЕДУЮЩИЙ ПО МАРШРУТУ ОДЕССА – МОСКВА – ЛЕНИНГРАД, СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ.
А шкатулка продолжала играть танец маленьких лебедей.
– ГРАЖДАНИН РОМАНИН, ЧЕРЕВИЧКИН, ГУЛЯЕВ, ПРОЙДИТЕ К ДИСПЕТЧЕРУ ДЛЯ ОФОРМЛЕНИЯ БАГАЖА.
А шкатулка продолжала играть.
– ГРАЖДАНЕ ВСТРЕЧАЮЩИЕ! САМОЛЕТ, СЛЕДУЮЩИЙ РЕЙСОМ 614, ОПАЗДЫВАЕТ НА 15 МИНУТ.
А шкатулка продолжала…
И самолеты, (появившись со страшным гулом в одном окне, уже через секунду бежали по аэродрому в противоположном окне.
Но даже четырехмоторные гиганты не могли заглушить тихую музыку Чайковского.
Впрочем, на самом деле самолеты, конечно, иногда своим ревом заглушали колокольчиковую музыку. Но здесь, в аэропорту, музыкой для Саньки и Леночки становилось не только то, что они слышали, но и то, что видели в огромных аэровокзальных окнах.
И Леночка Весник, и Санька Горский не знали, что шкатулка с тихой серебряной музыкой – это как бы их маленькая жизнь, в которую уже врывается большой мир с четырехмоторными самолетами разных стран и авиакомпаний.
На лице галантерейной девушки можно было прочесть самое настоящее вдохновение.
Как будто всем этим: и музыкой Чайковского, и самолетами разных стран, и авиакомпанией – дирижировала она.
В действительности же никто этим не дирижировал. Никто не заставлял слушать бессмертную музыку Чайковского. Здесь, в аэропорту, все на добровольных началах. Хочешь – слушай музыку, а хочешь – улетай 264-м или 614-м рейсом.
Завод кончился. Пружина раскрутилась, и шкатулка перестала играть танец маленьких лебедей.
Галантерейная девушка завела шкатулку, закрыла музыку крышечкой. Концерт окончился. Капелька, взволнованная, повернулась к Саньке.
– Сань, а вдруг ее кто-нибудь купит?
– Нет, – уверенно ответил Санька. – Она знаешь какая дорогая?
Вышли на улицу и долго шли молча, как взрослые. Потом Капелька в порыве благодарности сказала:
– Хочешь, я дам тебе дочитать "Графа Монте-Кристо"? Только у него почему-то мыши всю обложку съели.
Девочка и олень
Гибель Снегурочки олицетворяет победу любви и радости, всех лучших человеческих чувств.
Надя Рушева. Из сочинения по пьесе А. Островского "Снегурочка".
От автора
В 1965 году журнал "Юность" напечатал мою повесть "Ньютоново яблоко" с рисунками Нади Рушевой. Так я познакомился с юной художницей. Подробное изучение ее жизни и творчества легло в основу моей работы. Но книга эта не биография, а роман. Пользуясь правом романиста, я многое додумал, обобщил, в результате возникла необходимость изменить фамилии главных героев, в том числе фамилию Нади Рушевой, хотя бы на одну-две буквы.
При переиздании этой книги мне советовали как можно дальше уйти от имени Нади Рушевой, изменить не одну-две буквы в ее фамилии, а все буквы и само имя. И одно время я склонялся к этому. Но любое имя, которое я примерял своей героине, казалось чужим. Возможно, это субъективное авторское ощущение. Но есть тут и объективные причины. Мне говорят, что в моем романе угадывается подлинная биография Нади Рушевой. Да, с одной стороны, мне хотелось создать образ обобщенный, а с другой – не хотелось порывать связь с прототипом. Эта связь сообщает образу дополнительную реальность, заставляет интенсивнее работать воображение читателей, для которых процесс чтения – процесс творческий. В истории литературы издавна существует метод художественной типизации, когда используется прототип и даже имя прототипа в качестве дополнительного средства выражения. Примеры из творчества Л. Толстого, Горького, Фадеева не привожу, потому что они известны всем нам по школьному курсу. Связь героя с прототипом – связь литературы с жизнью. Не обрывать ее, а поддерживать – традиция русской литературы.
Для нового издания я написал две новые главы и уточнил ряд мест, имеющих принципиальное значение. Выражаю признательность всем, кто помог мне внести в новое издание романа необходимые исправления и дополнения.
Автопортрет с мячом
Надя вышла из здания поликлиники и задержалась под бетонным козырьком подъезда, натягивая на руки мокрые варежки. Делала она это машинально, не ощущая того, что они мокрые. С бетонного козырька на серые бетонные ступени падали крупные тяжелые капли. Они были прозрачны, и в них отражался серый холодный день.
Надя стояла под козырьком, вглядываясь в этот серый день расширенными зрачками. Ей закапали атропин, чтобы проверить глазное дно, и действие лекарства еще не прошло. Поблескивали мокрые ступени, мокрый асфальт, мокрая железная ограда. Там, где не было асфальта, кое-где лежал тающий снег. Надевая варежки, Надя засовывала левой рукой за отворот правой варежки бумажку с печатью поликлиники. Она спохватилась, когда капля, сорвавшись с козырька, попала ей на руку и на бумажку и чернильные строчки брызнули, расплылись. Надя сделала шаг назад, сдернула с рук бесполезные в такую погоду мокрые варежки. Сложив их вместе, она сунула варежки в портфель, туда же положила и бумажку. Она еще не решила, что с ней делать. В портфеле рядом с книжками лежало яблоко, которое Надя взяла в школу. Она его так и не съела. Да и в школе сегодня не была и теперь уже не пойдет.
На асфальте, за черной оградой, толпились люди. Разбрызгивая лужи, подъехал автобус. Все засуетились, потянулись к раскрывшимся дверям. Наде не хотелось идти к автобусу, к людям. Она двинулась вдоль стены поликлиники, к деревьям, поблескивающим голыми ветками под окнами. Эта часть здания поликлиники выходила на другую улицу, широкую, с бульваром, отделенным невысокой чугунной оградой от дороги.
Капало с деревьев. Далеко впереди маячили две фигуры под черным и красным зонтами – мужчина и женщина. Они уходили мимо пустых лавочек все дальше и дальше.
Надя некоторое время шла за этой парой, выбирая скамью. На земле лежали беспорядочно сбитые в кучи листья, и там, где листьев было много, кое-где белел снег. Земля раскисла, разъезжалась под ногами. Надя села на скамью неподалеку от газетного щита, с которого клочьями свисали мокрые листы газеты. Сидеть было холодно. Надя засунула руки в карманы пальто и смотрела расширенными зрачками на черные следы от сапог, на вмятые в землю листья. Редкие порывы ветра срывали с деревьев капли, и они дождем ударялись о газетный щит, о землю. Было уныло, сыро и ветрено. Две фигуры под зонтами скрылись за деревьями, и остались только деревья, мокрые столбы, пустые скамьи, серые громады домов по обе стороны бульвара.
Надя рисовала всегда – дома, в школе, на улице. Она могла изобразить любое свое состояние. В школе, скучая на некоторых не интересных ей уроках, она рисовала в маленьком блокнотике разноцветными фломастерами "Скуку зеленую", "Скуку светлую", "Скуку голодную", "Скуку строгую", "Скуку смертную". В том же блокнотике, рядом со "Смертной скукой", она нарисовала свой автопортрет… Ребята играли во дворе в футбол. Надя шла мимо, и ей попали мячом в голову. Она изобразила себя, длинноволосую девочку, немного нелепую, карикатурно схватившуюся обеими руками за голову. Это был шаржированный автопортрет. Она и согнулась после удара больше, чем нужно, и схватилась за голову обеими руками с таким испугом, словно боялась, что отскочивший мяч догонит ее и ударит еще раз… Потом, когда этот рисунок попался ей в папке среди других рисунков, Надя подумала, что ее автопортрет похож по смыслу на известный автопортрет немецкого художника Альбрехта Дюрера… Однажды он разделся до пояса и специально для лекаря, чтобы помочь ему установить диагноз, написал красками свой автопортрет. "Там, где у меня находится желтое пятно, на которое указывает мой палец, там у меня болит".
У Нади болела голова. Одно время она объясняла это взрослением: ей было шестнадцать, в январе должно было исполниться семнадцать. А потом, когда поняла, что стала хуже видеть, решила, что надо поменять очки, тогда не придется напрягать зрение и голова перестанет болеть. Полной уверенности, что ей нужны новые очки, не было. Иногда она и в этих как-то чересчур ясно видела, так, что невозможно было смотреть на ярко освещенные предметы, и эта ясность, резкость видения мешали правильно ориентироваться в линиях и цвете. Иногда стекла покрывались как бы серой пеленой. Надя протирала их, протирала, и все какие-то маленькие крапинки оставались то ли в глазах, то ли на стеклах.
Врач, толстая молодая женщина с противно сверкающим зеркалом, укрепленным у нее на лбу, то приближалась, то слегка отклонялась, больно ослепляя Надю.
– Сюда посмотри! Сюда! Шум иногда слышишь?
– Где?
– В голове шум иногда слышишь?
– Мне очки, – напомнила Надя. – Я плохо вижу в этих. А я рисую. Мне надо, чтоб хорошо видеть.
Толстая молодая женщина в плотно облегающем халате, от которого тоже исходило неприятное шуршание накрахмаленной ткани, с какой-то преувеличенной сосредоточенностью смотрела на сидящую в кресле девочку. Она ждала ответа на свой вопрос или думала? Надя не могла понять.