– Ну да, – согласился Артёмыч и дальше говорил мягче: – Давай завтра я останусь. Попробую.
– Может, нам всем остаться? – предложил Витя.
– Нет. Тогда точно заметит. А ты, Артёмыч, попробуй, – сказал Николай Николаевич, уставший понапрасну выигрывать и потому отложивший потрёпанную колоду карт.
– Ты разве на бочке был? – Витя и не заметил, как проиграл партию. – Сколько у тебя очков?
Николай Николаевич придвинул к нему листок с расписанной партией и, взглянув на Артёмыча, промолвил:
– Завтра денёк погожий, так что караулить не будем. Ты пока все капканы прошерсти, чтоб не простаивали, а там будет видно.
– Ладно, – согласился Артёмыч. – Может, его вообще пугало отвадило?
– Вороний труп?
– Да.
– Может быть.
– Ещё партейку? – улыбнулся Витя.
– Сдавай. – Дядя, вздохнув, бросил ему колоду.
Теперь никто не предлагал снять обыгавшееся мясо.
Охотникам казалась глупой такая капитуляция после всех попыток поймать или отпугнуть птицу.
Выкладывая карты, Артёмыч хвалился, что сегодняшняя белка оказалась полностью перелинявшей, что с неё добылась хорошая вожжанка – первосортная пушнина.
– Мездра синяя? – спросил Николай Николаевич.
– Чистая! Вообще синевы нет. Только голова темноватая.
– Она! – Витя выкинул даму бубен.
– Ах ты, гад! – протянул Артёмыч.
– Сам же ему отдал, – рассмеялся Николай Николаевич.
– Откуда я знал, что у него десятка крытая!
Охотники развеселились, и по такой весёлости Артёмыч пересказал всем, как Дима добивал белку на очепе.
Юноша затаился. До боли стиснул зубы. Каждый смешок охотников обжигал ему грудь. Дима чувствовал, что унижен. На него даже никто не смотрел.
Вдоволь насмеявшись над побегом трёхлапой белки, охотники вновь заговорили о вороне. Витя не преминул рассказать о том, как скучно сидеть в засаде, о том, что хуже двух дней без курения только охота на летнем болоте, когда безумолчный гнус залепляет глаза и уши. Витя не останавливался. Посмеивался, сдавал карты и всё говорил о соблазне выкурить тайком хоть одну сигаретку.
– Я уж думал, может, в спальнике разок затянуться.
Дима не выдержал. Повернулся к охотникам и медленно, чувствуя, как руки немеют от волнения, сказал:
– В зольнике лежали бычки.
– Чего? – не понял дядя. Он, кажется, вообще удивился, обнаружив в доме своего племянника.
"Я здесь чужой", – подумал Дима.
– Я утром чистил зольник. А когда вернулись, там лежали бычки.
Видел, что с каждым его словом широкое, светлое лицо Вити темнеет большими пятнами. При свете огня оно казалось кроваво-бордовым. Диме было приятно, он чувствовал, что отомстил охотнику, который только что смеялся шуткам Артёмыча.
Мужчины застыли с картами. Все смотрели на Витю. Тот, испуганно улыбаясь, что-то мямлил, хотел оправдаться, но путался в словах.
Диме стало не по себе. Охотник показался ему жалким: вместо того чтобы ответить грубо, напористо, он растерялся, не знал, как отреагировать на такое обвинение. Мог бы сказать, что Дима бредит, что бычки были старыми – что угодно, а он лишь оправдывался.
"Зря я так. Правильно говорила мама, не мсти, если не умеешь наслаждаться местью, не мсти, если у тебя совесть чиста. Да и при чём тут Витя, я сам во всём виноват".
Артёмыч вяло хмыкнул. Напряжение спало. Охотники продолжили игру. Никто и не думал уличать Витю. Даже Николай Николаевич не сказал ни слова о его обмане.
– А я думал, все дятлы зимой улетают на юг, – промолвил Артёмыч.
– Ну да, – кивнул дядя.
Охотники опять рассмеялись, а Дима вдруг понял, что они говорят о нём. Называют его стукачом… Все без его слов знали, что Витя курит, шумит и вообще небрежно караулит ворона. Все понимали, что он и двух часов не проживёт без сигареты, и смеялись, когда он настаивал на своей лжи, а теперь смеялись над Димой.
"Зачем тогда весь этот театр?"
Юноша отвернулся к стене. Глубже укутался в спальник. Скорее уснуть. И так, чтобы проспать оставшиеся дни охоты.
– Моя! – крикнул Артёмыч, бросая новую карту на стол.
На следующий день Диму отправили в лес с Витей. О вчерашнем, кажется, позабыли. По меньшей мере, никто не поминал ни дятлов, ни избитых палкой белок. Жизнь продолжалась. Охотники шли опромыслять тайгу, и всё прочее было не важно.
Дима впервые оставил ружьё в доме.
Скользя в отдалении от Вити, ни о чём не спрашивал. Не интересовался ни капканами, ни приманкой.
Шорохи под лыжами. Палки били в снег, продавливали в нём глубокие, окружённые куполом ямки. Деревья приближались, увеличивались, пропадали за спиной. Их сменяли другие: сутулые, навьюченные снегом.
Ноздри слипались на морозе.
Дима вдруг понял, что прежде, думая об охоте, совсем не видел леса, не замечал его. Чащоба проходила мимо однообразным фоном. Теперь всё переменилось.
Осиновое редколесье сменялось каменистым урочищем, купным ельником. За перелеском были поляны. Деревья то сцеплялись широкими лапами, то расступались. За очередной колодой, едва заметной в сугробах, начиналась новая прогалина.
На одной из полян все кусты были затянуты прозрачной ожеледью – их тонкие ветви в летнюю пору устремлялись к небу, были упругими и сильными, а теперь поникли под тяжестью льда. Так случается, когда в дни большой влажности приходят заморозки. Туман оседает на кустах ледяной коркой, сбить которую не могут ни птицы, ни ветер. Припорошенный снегом, тальник до самой оттепели останется неподвижным пленником зимы.
За ближним рядом ёлок – дальний. Снег расходился белыми волнами: опускался в тесные логи, поднимался к холмам. В движении, если смотреть вперёд, где-то сбоку, между деревьев, угадывались образы лосей, изюбров и даже росомах. Дима знал, что это обман зрения, но не хотел его рассеивать. Дышал лесом, любил его – со всеми иллюзорными и настоящими образами. Думал о могучей, разнообразной жизни, которая сейчас таилась под снежными заносами и готовилась по теплу подняться гущиной запахов и красок.
Витя искал новое угодье, чуть в стороне от путика; так охотники невольно забрели в чащу. Деревья тут стеснились. Пройти между стволов было непросто, лыжи упирались в корни и валежины старой гари. Приходилось отворачивать, пятиться.
Охотники ползли под хвойной юбкой, стряхивали себе на голову пушистые шматки снега. Витя ворчал, а Дима всё глубже проникался таёжной радостью. Улыбка не опадала с его лица, будто замёрзла на зимнем ветру.
Посмотрел вверх и сквозь дебелые крылья елей увидел, как раскачиваются заострённые кисточки лесных хвостов. Кроны здесь иногда встречались худые, немощные и вовсе кособокие. Но чаще они были сытыми – тяжело вздымались под самое небо.
За обедом Витя рассказывал что-то об охоте, но Дима его не слушал.
Запах костра был особенно густым в обесцвеченном зимнем воздухе. Дым тонкой струёй вился к макушкам деревьев, склонялся над ними прозрачным коромыслом и вскоре рассеивался. Дима бережно подбрасывал в огонь новые ветки.
Костёр быстро ушёл в снег до земли. Получилась яма с чёрными подтёками на стенках. Показалась жёлтая трава – пожухлые краски осени неожиданно выглянули из-под зимнего полога.
Погас последний огонёк – дёрнулся на краю уголька и тут же изошёл серой лентой дыма. Нужно было идти дальше.
Вернувшись к вечеру в зимовье, Дима едва сдержал радостный возглас. Ворон опять прилетал и хорошенько расклевал мясо. Радость юноши никто не разделил. Артёмыч возвратился без добычи. Единственного соболя, угодившего в его капкан, испортили кедровки. Витя также пришёл порожняком, а дядя принёс изрядно потрёпанную тушку. Тамга загнала соболя под старую ель. Отступать было некуда, и смелый зверёк напал на лайку. Попеременно шипя и уркая, показал зубы, потом прыгнул, шамкнул Тамгу когтями. Лайка, тренированная на котах, была привычна к такому обращению и со зверьком управилась. К приходу Николая Николаевича она умертвила соболя, однако подпортила тому шкуру.
"Дебил Дебилыч".
За ужином говорили о вороне, о том, что его не испугал даже убитый и вывешенный к мясу сородич. Договорились, что назавтра в доме останется Артёмыч. Тот пошутил, что лучше оставить в засаде дятла, но не стал усердствовать в этой шутке – всё равно никто не смеялся.
Вечер закончился малыми заботами. Николай Николаевич штопал разошедшийся по шву рукав. Витя проверял крепление на лыжах. Артёмыч готовил для него приманку. А Дима думал о вороне. Не знал, как ему помочь в противостоянии с охотниками. Хотел даже стащить кусок мяса и вывесить его на опушке, чтобы подкормить и удержать ворона от полётов к зимовью, но понял, что сделать это будет не просто.
Решил по возможности мешать охотникам – портить капканы, подрезать поводки, подмешивать в приманку что-нибудь отталкивающее. "Хорошо бы дяде Коле перед выходом накапать в ружьё воды, чтобы она там смёрзлась. Уж он бы обрадовался!" Улыбаясь таким мыслям, Дима постепенно уснул.
Утром пришлось в третий раз выставлять стекло. Николай Николаевич заложил в печку несколько полешек, но попросил Артёмыча больше огонь не подкармливать – по меньшей мере до обеда, чтобы дыма из трубы было не больше, чем в дни обычной охоты. Также для меньшего шума предложил не выходить за порог и по необходимости пользоваться ведром. Разговор о ведре рассмешил Артёмыча. Он ещё долго шутил, угрожал по большой нужде ходить в Витину миску. Витя смеялся в ответ, но на всякий случай положил свою миску в рюкзак, чем ещё больше развеселил Артёмыча.
Дима сказал, что опять пойдёт с Витей. Дядя не спорил. Он теперь почти не говорил с племянником, не обучал того охоте, не спрашивал о чистке ружья. Почувствовал перемену в Диме и быстро с ней смирился. Главным было охотиться, а не заниматься ерундой.
"Я тебе в няньки не нанимался. А ты больше в мать пошёл. Такой же ссыкливый. Ну, дело твоё", – думал Николай Николаевич, глядя в спину племяннику и Вите.
Артёмыч проводил охотников, но из дома не показался. Сплюнул в уголок, сел на табурет, уложил на колени заряженное ружьё и стал ждать.
Он не позволял себе шуметь. Отказался от хождений по дому. Когда схолодилось, укутался в спальник и наказал себе до вечера не подниматься с табурета, ждать. Рядом, на столе, устроил возможную закуску: чай и вчерашние макароны с тушёнкой.
Охотник подбадривал себя неприязнью к ворону и тем, что, поймав его, сможет высмеять Витю.
В тусклом ожидании даже малое происшествие отзывалось долгими мыслями.
Позади дома – там, где были сложены дрова, – мягкой поступью захрустели шаги. Артёмыч напрягся. Лисица. Или молодой волк. Вскоре шаги прекратились.
К обеду с полки сорвалась кружка. Лязг её падения был слышен на всю прогалину. Артёмыч дёрнулся, сдавил в кулаках спальник и обратил к кружке тихую ругань.
В ногах и спине томилось неудобство. Печь утихла и остывала. От мороза принемели щёки. В однообразии проявилась сонливость. Охотник умело противился ей, однако порой застывал в непродолжительной, но уютной дрёме. Потом вздрагивал, зевал и настойчиво глядел в окно, словно ворон был маленьким, как муха, и мог неприметно усесться возле мяса.
Сознание слабело и порой вызволяло непривычные, чуждые образы.
Неожиданными отблесками вспоминалось село и оставшиеся там ребятишки: два сына и совсем юная дочь. Однажды он возьмёт сыновей на охоту, и они, конечно, не проявят себя такими лопухами, как Дима. Не станут с бесом в голове колотить по дереву, бросаться палками, а потом ныть, как бесплодная баба в яслях. Артёмыч хмыкнул и очнулся от дрёмы.
Заметил на верёвке ворона.
Грудь сжалась холодом.
Сдавил ружьё. Но тут же успокоился.
Понял, что это – пугало, давно мёртвая птица, подвешенная в устрашение вору.
– Вор он, – прошептал Артёмыч и сам усмехнулся своей шутке. Решил обязательно пересказать её Николаю Николаевичу. – Вор он, и всё тут.
Ворон так и не прилетел.
Возвратились охотники.
– Чертовщина, – вздохнул Витя.
– Нам теперь что, каждый день мясо сторожить? – спросил Артёмыч.
– Ерунда. Надо что-нибудь придумать, – отозвался Николай Николаевич.
– Что? – Витя выложил к печке пойманного сегодня соболя. Тот смёрзся в меховой комок. – Скажи лучше, откуда он знает, что его ждут.
Николай Николаевич ответил не сразу. Скривив губы, нехотя промолвил:
– Он нас считает.
За стенами было привычно тихо. Дом уже протеплился, но охотники ленились снимать свитера. По стенам тянулись узкие тени. В кастрюле вскипала вода. Тамга сидела у порога, играла хвостом. Ждала ужина.
Дима раскладывал на кровати пасьянс.
– Кто считает? – не понял Артёмыч.
– Ворон, кто.
– Не бывает такого.
– Значит, бывает. – Николай Николаевич качнул головой. – Наблюдает издалека. Это не сложно. Сел себе на дерево, в ветвях, и прячься. Чёрный, никто тебя не разглядит. Тем более… В общем, смотрит и считает. Знает, сколько нас. Вышли четверо с собакой, значит, дом пуст, можно на поклёвку. А если трое, значит, один остался. Вот и не прилетает.
– Не бывает такого.
– Коля прав. Как ещё объяснить? – промолвил Витя.
– Не знаю как. Но я не поверю, чтоб ворон умел считать. Глупость какая-то. Он что, как человек, что ли? Говорю тебе, не бывает такого! Тебя послушать, так ему в техникум пора. Может, он ещё и читать умеет? Так давай записку оставим: "Мясо частное. За поклёв – штраф 500 рублей".
– Дёшево берёшь, – улыбнулся Витя.
– Он птица. Хитрая, наглая, но глупая, как и все птицы, – настаивал Артёмыч.
– А мы ещё глупее, раз не можем его подстрелить, – заключил Николай Николаевич.
– И что ты предлагаешь?
– Предлагаю обмануть.
– Кого?
– Ворона.
– Как?
– А вот так. Есть у меня одна идейка. – Николай Николаевич, развеселившись, подмигнул Артёмычу.
Глава десятая
– Ну и? – Артёмыч щепкой ковырял грязные ногти. – Какой план-то?
– Всё просто, – затаённо хмыкнул Николай Николаевич. – Ворон думает, что умнее нас. Мы ему докажем обратное.
– Оставим ему задачку по математике? Из пункта А вылетел ворон, из пункта Б – пуля. Когда и где они встретятся?
– Сделаем вид, будто все ушли, а на самом деле оставим засаду, – дядя не отреагировал на шутку охотника.
– Уйдём вместе, а потом кто-то подползёт к дому? – Витя потянул с себя свитер. Из-под него пахнуло тёплой влажностью.
– Нет. Так он заметит. Не дурак всё-таки…
Артёмыч цокнул. Ему не нравились подобные слова.
Он считал безумием говорить об уме ворона, однако, не зная, как возразить, молчал.
– Нужно сделать чучело, – продолжил Николай Николаевич.
– Чего? – не понял Артёмыч.
– Чучело! Такое, чтоб на тебя походило. Ну, руками, ногами, башкой.
– Полегче, – усмехнулся Артёмыч.
– Ты останешься дома, а мы выйдем с чучелом.
– Надо будет твоему чучелу объяснить, где мои капканы. Глядишь, больше меня наловит.
– Ворон увидит, что в лес пошли четыре человека, и довольный полетит к мясу.
– А тут – бац! – Артёмыч, подражая Николаю Николаевичу, хлопнул ладонью по столу – до того громко, что напугал Тамгу.
– Именно так, – кивнул Николай Николаевич и тихо повторил: – А тут бац.
– Ну ты придумал! – рассмеялся Витя. – Если прилетит, будет потом байка на много лет.
– Прилетит. Никуда не денется.
Задуманный трюк с чучелом развеселил охотников. Не спали до поздней ночи. Пили чай, громко говорили, смеялись. Охотничье зимовье давно не слышало такого задора. Тамга, взволнованная людским весельем, косилась на хозяина и его друзей, долго зевала тёплой пастью.
Перед сном сделали кукольного охотника – из рваной тужурки, трёх подушек, тренировочных штанов, ушанки и запасных ботинок Артёмыча. Вите пришлось сбегать в темноту за ветками – для рук и ног. Думали прикрепить к чучелу лыжи, но потом сообразили, что так оно будет неудобным в управлении.
Дима наблюдал за всем с интересом, но своей помощи не предлагал. Ему не хотелось участвовать в поимке ворона, пусть даже таким необычным способом. Неделю назад он бы посчитал эту историю восхитительной и заранее подготовил бы пересказ для папы и Сашки. Впрочем, он и сейчас готов был повеселить их подобной байкой, надеясь, что в дураках, несмотря на все ухищрения, останутся сами охотники.
– Глупость, – засыпая, пробурчал Артёмыч, однако улыбнулся, предчувствуя, с какой радостью завтра расскажет о единственном и верном выстреле.
Ночью в тайге покойно, безветренно. Луна, затерянная в облаках, не тревожила мрак ни единым просветом.
Витя долго не мог уснуть. Дважды выходил курить: растягивал каждый шаг, опасался разбудить Николая Николаевича, неуверенно дёргал ручку двери, потом, съёжившись, стоял в бушлате наопашку, торопливо затягивался. На морозе сигарета курилась мерзко.
Вернувшись в зимовье, охотник всё так же неспешно, боязливо налил себе остатки едва тёплого чая.
Пил и безмолвно шептал губами, чуть переиначив на свой лад, прежде любимого Фета, убаюкивал себя:
Непогода. Холод. Куришь,
Куришь, – всё как будто мало…
Хоть читал бы, – только чтенье
Подвигается так вяло.
Серый день ползёт лениво,
И болтают нестерпимо
На стене часы стенные
Языком неутомимо.
Сердце стынет понемногу,
И у жаркого камина
Лезет в голову больную
Всё такая чертовщина!
Над дымящимся стаканом
Остывающего чаю,
Слава богу, понемногу,
Будто вечер, засыпаю…
Хотел выкурить ещё одну сигарету, но услышал, как ворочается Николай Николаевич, испугался и поторопился лечь в койку. Закрыл глаза. Увидел Аню, свою первую жену. Вспомнил тот год, когда всё случилось. На трассе до Слюдянки. Сорок девятый километр. И стоны, и крик. А его Ванька сейчас был бы таким же, как Дима. Но остался, как был, трёхлетним. На осколках битого стекла, на искорёженном металле. И Витя совсем бы пропал, но Артёмыч его спас – тогда впервые сводил на охоту, показал, как ставить силки, научил читать звериные тропки. Увлёк новой пустой жизнью.
"Сердце стынет понемногу".
Витя глубоко, с дрожью вздохнул – широко открытым ртом, упирая дыхание в нёбо, чтобы не шуметь, чтобы никого не разбудить. И услышал мелодию. Ноктюрн, который играл тем вечером, вернувшись из больницы. Девятый ноктюрн Шопена. Играл для жены, для сына, которых уже не было. Руки свободны, пальцы неспешно идут по клавишам. Нежная поволока прозрачной мелодии. Ярко-синие переливы, сферы сизого, пурпурного. И красного. Вспоминая друзей, которые так и не стали его друзьями. Возлюбленных, которых он так и не полюбил. Братьев, которых не узнал. Вспоминая своё одиночество. Плакал, уверенный, что с последними затихающими звуками фортепьяно оборвётся и его жизнь. Плакал и сейчас, засыпая в затерянном среди лесов зимовье. Но плакал уже холодно, скупо.
К утру небо совсем разъяснилось. Обещался студёный, но светлый день.