В остроге, в окружающей его среде, он, конечно, многого не замечал, да и не хотел совсем замечать. Он жил, как-то опустив глаза: ему омерзительно и невыносимо было смотреть. Но под конец многое стало удивлять его, и он, как-то поневоле, стал замечать то, чего прежде и не подозревал. Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом. Казалось, он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. Он знал и понимал общие причины такого разъединения; но никогда не допускал он прежде, чтоб эти причины были на самом деле так глубоки и сильны. В остроге были тоже ссыльные поляки, политические преступники. Те просто считали весь этот люд за невежд и хлопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог так смотреть: он ясно видел, что эти невежды во многом гораздо умнее этих самых поляков. Были тут и русские, тоже слишком презиравшие этот народ, – один бывший офицер и два семинариста; Раскольников ясно замечал и их ошибку.
Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть – почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее.
– Ты барин! – говорили ему. – Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело.
На второй неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам не знал того, – произошла однажды ссора; все разом напали на него с остервенением.
– Ты безбожник! Ты в бога не веруешь! – кричали ему. – Убить тебя надо.
Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей – не то пролилась бы кровь.
Неразрешим был для него еще один вопрос: почему все они так полюбили Соню? Она у них не заискивала; встречали они ее редко, иногда только на работах, когда она приходила на одну минутку, чтобы повидать его. А между тем все уже знали ее, знали и то, что она за ним последовала, знали, как она живет, где живет. Денег она им не давала, особенных услуг не оказывала. Раз только, на рождестве, принесла она на весь острог подаяние: пирогов и калачей. Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более близкие отношения: она писала им письма к их родным и отправляла их на почту. Их родственники и родственницы, приезжавшие в город, оставляли, по указанию их, в руках Сони вещи для них и даже деньги. Жены их и любовницы знали ее и ходили к ней. И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, – все снимали шапки, все кланялись: "Матушка, Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!" – говорили эти грубые, клейменые каторжные этому маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась и откланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась. Они любили даже ее походку, оборачивались посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили ее; хвалили ее даже за то, что она такая маленькая, даже уж не знали, за что похвалить. К ней даже ходили лечиться.
Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса.
Раскольникова мучило то, что этот бессмысленный бред так грустно и так мучительно отзывается в его воспоминаниях, что так долго не проходит впечатление этих горячешных грез. Шла уже вторая неделя после Святой; стояли теплые, ясные, весенние дни; в арестантской палате отворили окна (решетчатые, под которыми ходил часовой). Соня, во всё время болезни его, могла только два раза его навестить в палате; каждый раз надо было испрашивать разрешения, а это было трудно. Но она часто приходила на госпитальный двор, под окна, особенно под вечер, а иногда так только, чтобы постоять на дворе минутку и хоть издали посмотреть на окна палаты. Однажды, под вечер, уже совсем почти выздоровевший Раскольников заснул; проснувшись, он нечаянно подошел к окну и вдруг увидел вдали, у госпитальных ворот, Соню. Она стояла и как бы чего-то ждала. Что-то как бы пронзило в ту минуту его сердце; он вздрогнул и поскорее отошел от окна. В следующий день Соня не приходила, на третий день тоже; он заметил, что ждет ее с беспокойством. Наконец его выписали. Придя в острог, он узнал от арестантов, что Софья Семеновна заболела, лежит дома и никуда не выходит.
Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скоро узнал он, что болезнь ее не опасна. Узнав в свою очередь, что он об ней так тоскует и заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, и уведомляла его, что ей гораздо легче, что у ней пустая, легкая простуда и что она скоро, очень скоро, придет повидаться с ним на работу. Когда он читал эту записку, сердце его сильно и больно билось.
День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть, он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра и где толкли его. Отправилось туда всего три работника. Один из арестантов взял конвойного и пошел с ним в крепость за каким-то инструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать в печь. Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился. На ней был ее бедный, старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.
Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во всё время ее посещения. Случалось, что она трепетала его и уходила в глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро взглянул на нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они были одни, их никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута…
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она – она ведь и жила только одною его жизнью!
Вечером того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и думал о ней. В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?
Он думал об ней. Он вспомнил, как он постоянно ее мучил и терзал ее сердце; вспомнил ее бледное, худенькое личико, но его почти и не мучили теперь эти воспоминания: он знал, какою бесконечною любовью искупит он теперь все ее страдания.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка, казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих пор он ее и не раскрывал.
Он не раскрыл ее и теперь, но одна мысль промелькнула в нем: "Разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере…"
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастья. Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но теперешний рассказ наш окончен.
Бедные люди
История создания и анализ произведения "Бедные люди"
Федор Михайлович начал работать над романом в январе 1844 г., когда был окончен перевод "Евгении Гранде" Бальзака. Он планировал опубликовать роман в октябре того же года в "Отечественных записках".
Однако к октябрю роман не завершен: работал над ним писатель кропотливо, с большим количеством редакций. Первая, ноябрьская редакция уже в декабре подверглась полной авторской переработке. В феврале – марте 1845 года писатель опять вносит изменения, переписывает роман, однако вновь начинает редактировать. Лишь в мае 1845 г. роман был наконец закончен.
Не успели высохнуть чернила на бумаге с этой редактурой романа, как Достоевский уже "на одном дыхании" читает свое произведение писателю Григоровичу, с которым вместе тогда квартировал. Потрясенный услышанным, Григорович хватает рукопись и тут же отправляется к Николаю Некрасову. Раздосадованный посещением позднего визитера, Некрасов дает себя уговорить прочитать хотя бы 10 страниц. Однако чтение продолжается всю ночь, до утра… Затем двое литераторов отправляются к Достоевскому, высказывают свой восторг, а тем же утром Некрасов отправляется с рукописью в дом Лопатина, где передаёт её Виссариону Белинскому со словами: "Новый Гоголь явился!". Не испытывая особого доверия к этим словам, "неистовый Виссарион", тем не менее, начинает чтение и… как можно уже заранее предположить, не в силах оторваться, дочитывает до конца. Уже на следующий день он встречается с Достоевским, высказывает свою оценку произведения (очень высокую) и приветствует явление нового светила на литературном небосклоне. Важность этой встречи для Достоевского переоценить невозможно – он поверил в себя и свой литературный дар.
Некрасов решил опубликовать роман в своем новом альманахе "Петербургский сборник", и уже в январе 1846 г. роман был опубликован.
Критика, современники и автор о романе
"И стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники ‹…› И замерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история". (Достоевский, "Петербургские сновидения в стихах и прозе", 1861)
"Мелкий канцелярист – это ведущий персонаж натуральной школы, восходящей к петербургским повестям Гоголя. Но сердце честное и чистое в его груди, но надрывная грусть оскорбленной девочки – это уже внутренний мир человека, как определит романтизм Белинский, выделяя в этом движении прежде всего "сокровенную жизнь" человеческой личности". (Л. П. Гроссман) "…роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому ‹…›. Это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит". (В. Белинский)
Краткое содержание произведения
"Бедные люди" – роман в письмах: 31 письмо Макара Алексеевича Девушкина и 24 письма Вареньки Доброселовой. Макар Девушкин – титулярный советник сорока семи лет, переписывает бумаги в одном из петербургских департаментов. Жалованье его самое скромное, он тихо, незаметно жил, не замечаемый ни соседями, ни сослуживцами (разве что только для насмешек), пока не взял под свою опеку 17-летнюю дальнюю родственницу Вареньку, за которую, кроме него, и заступиться некому. Снимая для Вареньки удобную квартиру, Девушкин вынужден переехать из своей в более дешевую квартиру в "капитальном" доме возле Фонтанки, где он живет даже не в комнате, а за перегородкой в общей кухне. Однако сейчас комфорт для него не главное, он с радостью отдает последнее, лишь бы его "ясочке" было хорошо. Он счастлив заботиться о слабом и нежном существе.
Живя рядом, они редко видятся, так как Макар Алексеевич боится сплетен. Может, поэтому и начинается их переписка, со временем превратившаяся в источник тепла и сочувствия для обоих. В письмах они делятся воспоминаниями, мыслями, тревогами, поддерживают друг друга.
В письмах Девушкин описывает дом, где живет, – "Ноев ковчег" по обилию разношёрстной публики – с "гнилым, остро-услащённым запахом", в котором "чижики так и мрут". Соседи его – карточный игрок мичман, литератор Ратазяев, чиновник без места Горшков с семьёй. Хозяйка – "сущая ведьма".
Варя берет на дом работу – шитье. В те годы шитье было одним из немногих честных способов заработать на жизнь девице, у которой нет источников дохода. Вареньку тревожит то, что о ней собирает информацию Анна Федоровна, дальняя родственница. Когда Варя с матерью жили в её доме, эта бесчестная женщина ("благодетельница"), якобы для покрытия расходов на Вареньку с матерью, предложила осиротевшую к тому времени девушку богатому помещику Быкову, который её обесчестил. Лишь преданный Макар спасает беззащитную девушку от окончательной "гибели". От страха, что сводня и Быков узнают ее адрес, девушка тяжело заболевает и месяц лежит без памяти. Макар преданно ухаживает за ней. Чтобы поставить свою Вареньку на ноги, продает новый вицмундир. Наконец Варенька выздоравливает и посылает заботливому другу записки с историей своей жизни: как прошло ее детство на лоне деревенской природы, как начались беды (отец потерял место, семья переехала в "тоскливый", "гнилой" Петербург, отец умер, мать надрывалась в попытках обеспечить их с дочерью; рассказала о дружбе своей со студентом Петей, а затем, как умерла мать). Макар отвечает рассказом о своей жизни, о сослуживцах, которые видят в нем лишь комическую фигуру.
Варенька и Макар очень редко, но радуют себя встречами: ездят гулять на острова, посещают театр. Макар так счастлив, словно Господь благословил его своей собственной семьей.
Однако же траты оказываются для Девушкина непосильными: деньги кончаются. К Вареньке по наущению квартирной хозяйке является "искатель" с недостойным предложением. Макар от отчаяния уходит в запой. Он пробует занять под проценты денег. Варенька шьет, но здоровье ее надорвано, заработок дается с трудом. Нежные чувства друг к другу поддерживают героев: чем труднее становятся их обстоятельства, тем больше света и тепла они находят в душах друг для друга.
Тем временем о Вареньке разузнает Быков (тот самый помещик, что обесчестил ее) и является к ней свататься. Цель у него самая приземленная – завести законных детей, чтобы лишить наследства "негодного племянника". Если Варя против, он женится на московской купчихе. Несмотря на бесцеремонность и грубость предложения, девушка соглашается: "Если кто может ‹…› возвратить мне честное имя, отвратить от меня бедность ‹…› так это единственно он". Макар отговаривает: "сердечку-то вашему будет холодно!" Заболев от горя, он все же до последнего дня помогает готовиться к отъезду, хлопочет.