По своей интенсивности ошибки бывают пустячными, незначительными, несущественными, простительными, поправимыми, допустимыми, серьезными, непростительными, непоправимыми и роковыми. Если ошибки молодости принято считать простительными, механические - несущественными, стилистические - допустимыми, хронологические - поправимыми, то судебные и врачебные ошибки могут быть непоправимыми и даже роковыми. Непоправимыми также бывают ошибки природы.
Из всего этого длинного перечня ошибок в данном случае нас интересуют ошибки орфографические и синтаксические. Это ошибки хотя и непростительные, но поправимые, и определенная категория людей постоянно занята тем, что их исправляет. Это их называют педантами, придирами и буквоедами; но мы их назовем иначе. Одного мы назовем Синтом, второго - Морфом. Синт - знаток синтаксиса, специалист по синтаксическим ошибкам. Морф - знаток морфологии, специалист по ошибкам орфографическим.
Итак…
Синт и Морф, знатоки всех писаных и неписаных законов правописания, вот уже много дней на своем бесстрашном фрегате "Грамматика" бороздили воды Книжного моря, покинув свои уютные грамматические кабинеты и вверив себя неспокойной, отпугивающей многих стихии, в которой безмятежная, дремотная гладь известных истин сменяется шквалом истин, менее известных, совсем не известных, а также совсем не истин, которые в данном случае уместно назвать ошибочными истинами.
Что же толкнуло двух тружеников слова и предложения, двух поборников членов предложения и частей речи, двух адептов орфографии и пунктуации, - что же толкнуло их покинуть насиженные страницы учебников и окунуться в рискованные просторы непрограммной и нерегламентированной литературы?
Видимо, они слишком много сил потратили на борьбу с ошибками, и в их кабинетной, скорее теоретической, чем практической жизни им уже начало казаться, что весь мир состоит из одних ошибок, что в нем нет ничего, кроме ошибок, а значит, борьба с ошибками - бесполезная и бессмысленная борьба.
Действительно, сколько можно исправлять "прЕрода" на "прИрода"? Пора уже побывать на этой самой природе, присмотреться к ней, - может, она и впрямь "прЕрода" (кстати, заодно и к "впрямь" присмотреться: может, оно "в прямь", а не "впрямь", как того требует орфография?)?
И еще Синт и Морф отправились в это опасное плавание, чтобы узнать, не напрасно ли, не зря ли потратили они свою жизнь на внедрение правил и параграфов, в которых жизнь будто бы и не нуждалась, а на самом деле ох как нуждалась! Без них она была обречена навсегда остаться жЫзнью и даже жЫзню… А разве это жизнь?
Есть профессии героические. Есть профессии артистические. Есть профессии, на которые приятно смотреть со стороны, потому что именно со стороны они выглядят наиболее привлекательно. Когда летчик поднимается в небо, его, конечно, мало волнует, что пишется он летчик, а читается льоччик… А ведь как раз это различие составляло предмет споров между Морфом и фон Этиком, который всегда отдавал предпочтение звуку перед буквой. Ему было важно не как это пишется, а как это говорится (точнее - гаварицца).
Синт не вникал в эти споры. Правописание или произношение отдельных слов - это было для него слишком узко. Синт смотрел на вещи шире - в масштабах целого предложения, а то и нескольких предложений. Он следил за тем, чтобы слова правильно соединялись в предложении, а то, что им из-за этого приходится склоняться или спрягаться, его мало тревожило, поскольку относилось к компетенции Морфа. Тем более не задумывался Синт, как это все прозвучит: звучание - компетенция фон Этика.
Естественно (исьтесьтьвино), что фон Этик, мечтавший о стихии ничем не ограниченного звучания, скептически относился к нормам правописания и подчеркнуто с ними не считался.
- Слыш. Мыш. Шалиш, - говорил он со всей возможной твердостью, принципиально не замечая стоящего в конце мягкого знака (слышЬ, мышЬ, шалишЬ).
- Борщь. Горячь. Хвощь. Колючь, - произносил он мягко, хотя на письме мягкого знака не было и в помине (борщ, горяч, хвощ, колюч).
Кончилось тем, что, не выдержав постоянных конфликтов с правописанием, фон Этик сбежал из грамматики в некий мир самостоятельных звуков, который был, возможно, им придуман себе в утешение. Он отправился туда, где все только звучит и никак не пишется, а Морф и Синт остались там, где все только пишется, но звучать - не звучит.
2
Фрегат "Грамматика" несся на всех парусах, разрезая неразрезанные страницы, и в один прекрасный день номера этих страниц стали смешиваться с какими-то другими номерами, что наводило на мысль о близости острова Арифметики.
Он появился внезапно, и фрегат едва успел сбавить ход, чтобы не врезаться в каменистый берег. Что-то было в нем от родной грамматики, и Морф имел основание для предположения, что арифметика - это грамматика чисел, точно так же, как грамматика - арифметика слов.
- Нас встречают, - удовлетворенно отметил Морф. - Смотрите, они выстроили почетный караул. Давайте, Синт, и мы подравняемся, ответим любезностью на любезность.
Начальник караула обошел строй и скомандовал:
- По порядку номеров рас-счи-тайсссь!
И тот, который стоял первым в строю, крикнул:
- Третий!
Второй поспешил исправить ошибку:
- Второй!
Но попытка Второго внести порядок в порядок номеров не получила поддержки. Дальше последовало:
- Седьмой!
- Пятый!
- Первый!
- Шестой!
- Ну и порядок! - покачал головой Морф. - Они здесь, видно, совсем считать не умеют.
- А где Восьмой? - спросил начальник караула. - Опять я не вижу Восьмого. И почему Девятый стоит на голове?
- Давайте без Восьмого, - предложил Третий, стоявший первым. - Без него мы еще лучше разделимся.
- Лучше, пока Девятый стоит на голове, - сказал Второй, стоявший вторым. - Но не будет же он все время стоять на голове!
- Для пользы дела я буду, - пообещал Девятый.
Вот теперь Морф все понял.
- Синт, вы понимаете? Это не почетный караул, это шестизначное число: ведь мы же с вами в Арифметике.
- Не шестизначное, а семизначное, - с достоинством возразил начальник караула, оказавшийся простым Делителем. - Восьмой у нас отсутствует… Эй, никто не видал Восьмого?
- Без него нам еще лучше, - сказал Третий. - Без него мы все разделимся на три…
- Почему именно на три? - возмутился Пятый. - Никого не заботит, что число не делится на пять…
- Мне-то что, - сказал Третий, - сам-то я на три разделюсь. Просто хочется, чтоб все разделились.
- А на пять тебе не хочется?
- На пять не хочется. И на семь не хочется.
- Но-но, полегче на поворотах! - отозвался Седьмой.
- Вот так всегда, - печально вздохнул Делитель. - И письменный, и устный счет у нас всегда превращается в сведение счетов. Примите это к сведению.
- Сведение - к сведению! - восхитился Морф. - Лучше даже в грамматике не скажешь!
Синт и сам знал, что эти числительные - самолюбивый народ. Когда числительное стоит перед существительным, оно понимает, что главный спрос не с существительного, а с него, и дает четкую и определенную информацию: "Два часа. Три метра. Пятьдесят человек". А попробуй его поставить после существительного, и у него сразу изменится отношение к делу. Почему это задние должны отвечать за передних? Спрашивайте с существительного, раз оно у вас впереди. И числительное отвечает весьма приблизительно: "Часа два. Метра три. Человек пятьдесят". Может, пятьдесят, а может - пятьдесят один или сорок девять. Неточная информация, не исключено, что взята с потолка.
Все это приходилось учитывать Синту, когда он расставлял слова в предложении. Он знал, что для точной информации числительное необходимо ставить на первое место. Поэтому он не стал ждать, когда они выяснят, кто у них первый, а кто второй, а отправился побродить по острову.
Здесь было много своих: запятые, скобки, тире, двоеточия. Правда, здесь они были не знаками препинания, а знаками совсем других действий. Ведь есть же и другие действия, помимо препинаний. Это становится ясно, когда попадаешь в Арифметику.
И тут Синт увидел цифру, которая лежала, свернувшись даже не одним, а двумя колечками, и улыбалась во сне, как улыбаются те, кому удается поспать в рабочее время.
- Спящая красавица, - припомнил Синт что-то из литературы. - Не такая ты красавица, чтобы спать средь бела дня.
Он попытался поставить цифру на ноги, но не смог понять, где голова, а где ноги. Потому что цифра спала, свернувшись двумя колечками.
Внезапно она открыла глаза и сказала:
- Как бесконечно большие, так и бесконечно малые величины в одинаковой степени приближаются к бесконечности. - Она закрыла глаза и закончила свою мысль: - Когда я лежу, я обозначаю бесконечность.
Да, в лежачем положении она была похожа на знак, обозначающий бесконечность. Вот на какой знак:.
Стоя цифра обозначала Восьмерку, конечную величину, но стоило ей лечь, и она начинала обозначать бесконечность.
Бесконечность - это то, к чему стремятся все конечные величины. Ради нее буквы соединяются в слова, слова - в предложения, а предложения - в абзацы, страницы и целые тома. Но если каждый будет стремиться только к собственной бесконечности, тогда у нас никто ни с кем не соединится и не будет вообще никакого смысла - ни бесконечного, ни конечного.
Такое бывает: живут буквы в большом, многоэтажном тексте, и каждая - сама по себе. Не только не знает букв из своей строчки, но даже из своего слова буквами не интересуется. Некоммуникабельность. Болезнь века. При такой болезни попробуй что-нибудь прочитать. Каждая отдельная буква стремится только к собственной бесконечности.
И вот - эта цифра. Синт попробовал поставить ее вертикально, но она не открыла глаз и продолжала улыбаться чему-то своему, внутреннему. При этом она говорила:
- Положите меня… Настоящая жизнь - только в бесконечности…
- Восьмерка, - сказал Синт, - как вам не совестно? Девятка, которая ближе вас к бесконечности, довольствуется ролью Шестерки, что для нее совсем не просто, потому что ей приходится стоять на голове, а вы тем временем…
Восьмерка открыла глаза и сказала:
- Я не претендую на бесконечно большую величину. С меня достаточно бесконечно малой.
Лишь бы иметь собственную, пусть даже бесконечно малую бесконечность. Вот он - век некоммуникабельности, бесконечно трудный и для грамматики, и для арифметики век.
- Насколько мне известно, - сказал Синт, - никакие действия с бесконечными величинами не производятся. Я понимаю, вас это не волнует, вы для того и лежите, чтоб не действовать, но ведь в Арифметике нужно действовать…
- Может быть, делиться? На два, на четыре, на самое себя? А если я хочу делиться не на два, а на три?
- Боюсь, что без остатка у вас не получится.
- А я не боюсь. Я даже не хочу без остатка, я хочу, чтоб что-то осталось после меня. Потому что в этом - моя бесконечность.
Синту вспомнилась сказка, которую ему рассказывали в детстве, когда он не хотел заниматься синтаксисом. И он рассказал эту сказку своего детства.
- В некоторой книге, где растут на дереве фиги, посреди страницы, которой правят царь и царица, жили-были три точки…
- Ах, точка, - мечтательно вздохнула Восьмерка, - бесконечно малая величина…
- Нет, - возразил Синт, - точка в предложении не только конечна сама, но даже обозначает конец предложения. Так вот, каждая из этих трех точек стояла в конце своего предложения и следила, чтоб оно не продолжалось дольше, чем того требует смысл.
- А откуда они знали, чего требует смысл? Может, он требует делиться без остатка, так, значит, прикажете делиться?
- Смысл предложения требовал отделить его от других предложений, для этого и были поставлены точки. Но им захотелось соединиться. Не отделиться, а соединиться. И вот они покинули свои предложения и встретились в конце нового предложения, до того нового, что даже еще не оконченного. Три точки в конце предложения - это уже не конец, это начало чего-то нового, еще неизвестного…
- Бесконечного?
- Возможно, и бесконечного. Потому что в предложении не будет конца, пока там будут стоять три точки…
- Значит, главное - это соединиться?
- Преодолеть некоммуникабельность. В эпоху всеобщей кабельности, когда вся земля опутана телефонными кабелями, главный разговор - это по-прежнему не телефонный разговор. Кому не кабельность нужна - только тот способен по-настоящему общаться.
Люди - как слова: они изменяются от общения. Потому что вступают в силу законы управления, согласования, примыкания, и уже ты не можешь быть самим собою, как слово в словаре, где у него есть независимость, но нет настоящей жизни.
Настоящая жизнь - в общении, даже если кто-то тобой управляет, а с кем-то приходится согласовываться и к кому-то примыкать. Это Синт усвоил давно, но теперь он понял, что цифры тоже изменяются от общения. Единицы становятся десятками, а то и сотнями… Ну, возможно, десятыми и сотыми, если не повезет.
Восьмерка больше не падала. То ли ей передались мысли Снята, то ли у нее возникли какие-то собственные мысли на этот счет, но она стояла твердо, как стояли до нее лучшие Восьмерки прошлого: и Восьмерки незабываемых восьмисотых годов, и Восьмерки незабываемых восьмидесятых годов, и Восьмерки незабываемых двадцать, тридцать, сорок… девяносто восьмых годов, - потому и незабываемых, что они стояли, а не лежали до конца.
Правда, Синту так и не удалось определить, на ногах стояла Восьмерка или на голове, потому что стояла она, как лежала: двумя колечками.
3
- Сказать по правде… Ничего я вам не могу по правде сказать… Меня ведь, братцы, Мазурием зовут, врун я первостатейный. Меня за вранье даже из таблицы выставили, из Периодической системы.
Все-таки его выставили не совсем, потому что находились они сейчас именно в Периодической таблице. Покинув гостеприимные берега Арифметики и миновав несколько островов внешне художественной литературы, забитых телами читателей, как южные пляжи в горячий сезон, они причалили к острову Периодической Системы Элементов. Здесь их и встретил Мазурий, отставной элемент, одиноко сидевший на берегу и предававшийся размышлениям.
- Эх, - продолжал Мазурий, - тут такие были дела! Какие-то бандиты или грабители, гангстеры, одним словом, задумали выкрасть золото прямо из Периодической системы элементов. Чтобы завладеть сразу всем золотом и больше к этому делу не возвращаться. Мой сосед Молибден, из сорок второго номера, говорит мне: "Мазурий, беда! Так, мол, и так, хотят нас оставить без золота!" - "Что ж, - говорю я, - замысел дерзкий и не лишен остроумия. Всем оставаться на местах, я сам займусь этим делом"…
От этих слов повеяло внешне художественной литературой, которую они так счастливо миновали. Фантастической буквалистикой или исторической бульваристикой - по запаху трудно было определить. Но, возможно, повеяло не от слов Мазурия, а просто ветер принес эти запахи с близлежащих мысов, рифов и островов.
- И вот все элементы, - рассказывал Мазурий, - остаются на местах, каждый в своем номере, а я отправляюсь на улицу Первой группы и залегаю возле семьдесят девятого номера, где у нас сосредоточен весь золотой запас… Ну, не буду говорить, как я перехитрил всю эту банду, эту мафию, это уже неинтересно. Но пока я находился в отлучке, в мой сорок третий номер въехал Технеций. Вы знаете Технеция? Он когда-то существовал в природе, а теперь, увы, добывается искусственным путем. Вот каким-то таким искусственным путем он и поселился в моем номере. А я остался… - Он внезапно замолчал. - Да, наговорил я вам… Разве можно верить такому, как я, обманщику? Я только прикинулся элементом, а на самом деле - какой я элемент? Я вообще никогда не существовал в природе.
- То есть как? - удивился Морф. - А с кем же мы разговариваем?
- Поговорить я умею, я вам любого заговорю. Однажды так заговорил Кислород, что на Земле неделю не дышали… - Он опять спохватился: - Не слушайте меня, не слушайте! Кто ж это может - неделю не дышать?
Они свернули с улицы Первой группы на проспект Пятого периода. По обе стороны проспекта уходили вдаль номера, но Мазурий остановился у самого первого номера, тридцать седьмого.
- Если не торопитесь, надо бы проведать одного старичка. Старичок у меня здесь живет, Рубидий называется.
Это был очень старенький старичок, он сидел на кровати, закутавшись в одеяла и держа ноги в ведре, наполненном, судя по запаху, керосином. Вместо приветствия он проткнул вошедших булавочками остреньких глаз и, видимо, решив, что с ними покончено, опять занялся своим керосином.
- Зашел узнать, не надо ли вам чего. Может, керосину подлить? - предложил Мазурий. - У нас тут керосин завезли, такой, что гореть не горит, а только пахнет… Да нет, какой там керосин… Просто зашел узнать, как себя чувствуете.
- Чувствую я себя плохо, - объяснил старичок. - Керосину у меня хватает, здоровья нет. Я ведь своего возраста не скрываю, - он опять вонзил в гостей свои булавочки, - мой период полураспада семьдесят миллиардов лет. Семьдесят и семьдесят, полураспад и полураспад, и получится полный распад, сто сорок миллиардов… Хотя, если учитывать, какой нынче свет, что такое сто сорок миллиардов?
- Светочувствительный он у нас, - пояснил Мазурий.
- А что? Учитывая, какой нынче свет, станешь светочувствительным. Если б я за собой не следил, я бы уже давно горел розовым пламенем, несмотря на мой долгий период полураспада. - Старичок спохватился, что хватит говорить о себе, и весело улыбнулся: - А ведь тебя, Мазурий, на улицу выкинули, докопались-таки, что ты не существуешь в природе. Я сам, - он гордо вскинул голову, - лично помогал копать. Хотя это мне и трудно, в моем возрасте… Ну, ничего, зато тебя выкинули, - порадовался за товарища старичок, - я всегда удивлялся: ведь он же не существует, думаю, зачем же он здесь живет?
- Ничего удивительного, - сказал Морф. - Некоторые не живут, а только существуют, а некоторые не существуют, зато живут. Второе, по-моему, даже лучше.
- Как для кого, - сказал Рубидий. - Меня-то не вышвырнули на улицу, а вот его, - он довольно засмеялся, - его вышвырнули. Теперь там Технеций живет. Между прочим, тоже не существует в природе, но его добыли искусственным путем. Был бы ты, Мазурий, поумнее, и тебя бы добыли тем же путем.
- Зачем вы к нему ходите? - спросил у Мазурия Синт, когда они вышли на улицу.
- Люблю, когда он радуется. Видели, как он повеселел? Я их тут всех веселю, такая у меня должность. Не знаю, что бы они тут делали без меня. Извините. Никакой у меня должности нет, и отлично без меня все обходятся… А вот этот сорок третий номер, в котором я жил… верней, не жил, а куда меня ошибочно поместили…
- А Технеция - не ошибочно? Сам говоришь, что искусственным путем, - сказал Морф, мрачнея от таких безобразий. - После всей этой химии хочется куда-нибудь на природу. Мазурий, пошли с нами на природу!
- Если только ненадолго… У меня тут еще дел… Хотя, в сущности, дел никаких, но они тоже сами не сделаются…
Их появление на лоне природы не прошло незамеченным: кто-то крепко ухватил Синта за штанину, и незнакомый голос зашелестел:
- Куда же вы, пациент? Поликлинику вы прошли и больницу тоже… Да вы не упирайтесь, я Подорожник из "Скорой помощи". Лечу раны, прикладываю компрессы к ушибленным местам.
- Но я не ушибся…