- Не ушибается тот, кто ничего не делает, - наставительно изрек Подорожник. - Вы думаете, почему я тут торчу? Меня всюду ждут мои пациенты, а я торчу, никак не могу вырваться.
- Так много дел?
- Не в делах дело. Мне, для того чтоб вырваться, нужно вырваться с корнем, а с корнем, сами понимаете… Вот я и торчу. А еще Подорожник… Мне бы шагать по дорожке, прокладывать новые пути, и ушибаться, и шагать дальше… Но куда шагать? Да и корни, честно говоря, не пускают… Нет-нет, пока не открывайте рот: сначала я вас выслушаю. Я выслушаю, а потом вы откроете рот и скажете "а-а!".
- Откуда вы знаете, что я скажу? Может, я скажу совсем другое?
- Вы скажете "а-а", доверьтесь моему опыту. Все больные говорят "а-а", хотя с радостью сказали бы что-то другое.
- Больные? Но я здоров.
- Это вам кажется. Сначала кажется, а потом скажется. У всех, кто своевременно не покажется врачу… - Подорожник замолчал, пораженный красотой этого последнего рассуждения. - Ну, так как, пациент? Будем лечиться?
- Никакой я не пациент!
- Это вы сейчас не пациент. А заболеете - в два счета станете пациентом. - Подорожник вздохнул. - Вижу, что вы спешите, а вот я двинуться никуда не могу, хотя меня давно ждет моя пациентка. Может, слыхали: Лунария Оживающая. Та, которая умирает от любви.
- Оживающая - и умирает?
- Представьте себе. Оживает, потом умирает, потом опять оживает. Правда, некоторые склонны считать, что она умирает, потом оживает, потом опять умирает, но я в корне отметаю этот пессимистический взгляд. Нет! Лунария оживает, потом умирает, потом опять оживает.
- Вы сказали, что она умирает от любви?
- По общему мнению. Но я с ним не согласен. По-моему, более естественно оживать от любви. Не умирать, а оживать. Впрочем, признаю свою некомпетентность: от насморка я помогаю гораздо больше, чем от любви. Вот если Лунария умирает от насморка, тут бы я мог ей пригодиться!
Он еще долго шелестел им вслед, наставляя, что передать Лунарии Оживающей, потому что сам, к сожалению, не мог к ней явиться с визитом. Постепенно шелест его все больше сливался с шелестом других трав, и вот из этого общего шелеста возник любезный вопрос:
- Чаю не хотите?
Иван-Чай принимал у себя гостей. Его соседки, Мать-и-Мачеха, гоняли чаи и жаловались на детей. Жаловалась-то, собственно, Мачеха, а Мать говорила, что она не в претензии, что дети у нее как дети.
- Ты, старушечка, божий одуванчик, дети-то твои где? Разлетелись по ветру. И это от матери родной! От меня бы не разлетелись, - говорила Мачеха.
- У них теперь своя жизнь.
- У них-то своя, а нам каково в нашей старости одинокой?
- У вас что, дети общие? - удивился Морф.
- А куда денешься? - мрачно сказала Мачеха. - Выросли без отца, вдвоем мы их и растили. Вот она им матерью была, а я - мачехой, чем не семья? Много их было у нас, а теперь никого не осталось.
- Старым на месте сидеть, молодым разлетаться, - вздохнула Мать. - Только б им земля попалась помягче, чтоб корешки не повредить.
- Надо им разрыхлить землю, - сказал Мазурий. - Не беспокойтесь, я это беру на себя. Все оставайтесь на местах, а я сейчас же иду рыхлить землю… - Тут он смутился: - Правда, у меня нечем рыхлить. - Он еще больше смутился: - И некому…
- Пейте чай, - сказал Иван-Чай. - Мед у меня собственный, прозрачный, как слеза, но радости от него больше.
Мачеха покосилась на мед:
- Много у тебя меду, Иваныч. Честно живешь? Чужим не балуешься? А то нагляделась я, как другие живут. Хотя бы соседи наши Иван-да-Марья.
- Про них такие страхи рассказывают, - сказала Мать. - Будто они присасываются к чужим корням. Одним словом, полупаразиты.
- Рассказывают! - возразила Мачеха. - Кто по-настоящему присасывается, про тех молчат. Иван-да-Марья все же не полные паразиты, у них свои корни есть. А если немного чужим побалуются, так это не паразитизм, а умение жить. Верно я говорю, Иваныч?
- Умение жить за чужой счет.
- Не полностью же за чужой, а так, умеренно. На свой-то не очень проживешь. Мы вот с тобой, Мать, живем, а что толку? Умели б жить, детки-то от нас бы не разлетелись. Они своего не упустят, детки-то!
- Они своего не упустят, а ты на чужое заришься, - вступилась за детей Мать.
- Не позаришься на чужое, не будет и своего. - Мачеха помолчала. - Видала, как Бешеный Огурец воспитывает детей? Он не панькается с ними, как некоторые, а чуть что - выстрелит ими так, что они назад дорогу забудут.
- А Иван-да-Марья подбрасывают своих детей Муравьям.
- Правильно. Под видом коконов муравьиных. Пока там в муравейнике разберутся, Ивановы да Марьины детишки полежат, наберутся сил. Петом их, конечно, выставят, но главное, что с рук сбыты. Нет, неправильно мы воспитываем детей, неправильно!..
Мать-и-Мачеха напились чаю, разнежились и запели песенку про своих детей, полную родительской любви и родительской строгости:
- Мы мягкие…
- Мы строгие…
У каждого свой метод.
Вопросы педагогики
Напрасно ждут ответов.
Ни добротой,
Ни строгостью
Детей не удивишь.
- Нам не хватает твердости…
- Родительской любви!
Из маленького зернышка
Растим мы наших деток,
Чтоб им хватало солнышка,
Воды, тепла и света.
Они ж бегут с поспешностью,
Родителей виня…
- Нам не хватает нежности…
- Хорошего ремня!
- Именно ремня. Верно в песне поется, Иваныч?
Синт поинтересовался:
- Почему вас называют Иванычем? Ведь вы же Иван-Чай.
- Иван-Чай, а сокращенно Иваныч, - объяснила Мачеха.
- Как только меня не называют, - сказал Иван-Чай. - Одни говорят: Кипрей. Другие - Дикий Лен: я иногда произвожу волокно, Льну помогаю. А то еще Мельничником меня зовут: я даю муку, когда Пшеница да Рожь не справляются. Или говорят: Пуховик - из-за пуха, который у меня берут на подушки. А когда надо кого-нибудь полечить, меня называют Боровым Зельем.
- Вот бы мне так, - вздохнул Мазурий. - Я ведь знаю, что я всюду нужен, только никуда меня не зовут. Стоит только не существовать - и никто о тебе даже не вспомнит.
- Иваныч у нас на все руки, огонь и воду прошел, - сказала Мать. - Расскажи гостям, как ты поднялся после пожара.
- Нашего Иваныча как ни жги, он и из золы поднимется, - сказала Мачеха с гордостью за знакомство.
- Трудно было, - сказал Иван-Чай. - Знаете, как жизнь из пепла поднимать? В пепел-то легко, а вот из пепла…
- Зато теперь все цветет, - сказал Морф. - Тепло и светло. Я даже заметил, что у вас теплей, чем в других местах. Отчего бы это?
- А что еще вынесешь из пожара? Разве что немного тепла. Тот, кто горел или перенес какое бедствие, всегда найдет в себе немного тепла.
- Чтоб мы могли посидеть, погреться, - сказала Мачеха. - Назяблись мы в своей жизни, натерпелись холода.
- Ты-то еще назяблась, - возразил Иван-Чай. - Ты всю жизнь повернута к солнцу, закрываешь его другим, а Мать к земле повернута, солнца не видит. Интересно получается, - пояснил он гостям, - материнская сторона листа у них никогда не видит солнца, а все равно теплая, материнская. А мачехина греется на солнышке, а все равно холодная.
- Не всегда и мне светит солнце, - вздохнула Мачеха. - Юность-то наша зимняя, цветем, почитай, на снегу. Берем на себя весь холод, чтоб детям было тепло, а где благодарность?
Раздался оглушительный шелест, под ногами закачалась земля, затем что-то хлопнуло, и Синт, Морф и Мазурий оказались в открытом море. В открытом Книжном море. Будто они и не сходили на берег с фрегата "Грамматика".
4
Книжное море… Соленый простор из романов и повестей, и ветер из песен, и белеющий парус, и черный пиратский флаг из книг для юношества, и сухопутные разговоры о море - из пьес, и синева, синева из бесчисленных стихотворных сборников… Недолговечные волны, взлетающие до небес и тут же уходящие в бездну забвения, и незыблемые утесы, способные простоять тысячу лет…
И здесь, как и в любом море, каждый найдет свое отражение и узнает себя, но не такого, как в зеркале, а рассыпающегося солнечным светом и уходящего в глубину… И увидит продолжение свое и в глубину, и в высоту, и в непостижимое завтра…
- У нас в сорок шестом номере Палладий живет, - рассказывал Мазурий. - Благородный металл, а посмотрели б вы, как он поглощает Водород. Прямо из кастрюли! "А что вы, - говорит, - хотите, чтоб я поглощал? Золото? Серебро? Я поглощаю всего-навсего Водород, так что можете не беспокоиться". Он, понимаете, считает, что Золото интересней Водорода, потому что Золото - редкий металл, а Водорода в природе сколько угодно. Но ведь если ценить за редкость, то самым драгоценным элементом должен быть я, потому что я в природе совсем не встречаюсь. Но я не драгоценный элемент, я вообще не элемент, а Водород - элемент номер один, и в буквальном, и в переносном смысле. Потому что на Солнце у нас - Водород, и на звездах у нас Водород, и в кастрюле у Палладия - Водород. Какое безобразие! Жар Солнца и звезд затолкать в собственную кастрюлю!
Мазурий до того расстроился, что даже стал как будто немножко существовать, хотя он по-прежнему не существовал в природе.
- Я ему говорю: учтите, Палладий, водородная смерть Вселенной - это также и ваша смерть. А он отвечает: и ваша тоже. Нашел себе утешение. Ну, скажите, скажите, что можно увидеть, когда смотришь на мир, не вынимая головы из кастрюли?
- Вы так хорошо говорите, как будто живете на свете много лет и во всем успели разобраться, - сказал Синт.
- Лет мне действительно много, меня открыли в 1925 году. Значит, если б я действительно существовал, сколько бы мне было? Я бы уже отметил свое пятидесятилетие… Но, как видите, в моем положении есть и преимущество: когда не живешь, то совсем не стареешь.
- Не думаю, чтобы многие согласились таким путем сохранять молодость, - сказал Морф.
На маленьком островке уютно расположились Гусь Лапчатый, Стреляный Воробей и Козел по имени Сидор.
- Купите Кота в мешке! - предложил Стреляный Воробей.
Тут же в спальном мешке лежал Кот и плакал.
- Почему он у вас плачет? - спросил Мазурий.
- У него на душе Кошки скребут, Драная и Угорелая, - объяснил Козел Сидор. - Они у него в разлуке всегда скребут.
- На душе, конечно, - уточнил Гусь Лапчатый. - Это называется любовь, - может, слыхали?
- Так отпустите его к ним, - попросил Синт.
- Пускай пока погуляет. - Козел Сидор тряхнул бородой. - Все-таки лучше, когда они скребут на расстоянии. Вот, к примеру, моя, Сидорова: уж как я ее луплю…
- Надо произносить мягче: не луплю, а люблю, - сказал Морф, взяв на себе функции фон Этика.
- Меня учить не надо, как мне жену лупить.
- Это называется любовь, - может, слыхали? - продолжал свою тему Гусь Лапчатый.
- Слыхали, слыхали! - отмахнулся Морф. - Мужской, женский род, а между ними средний род, семейная идиллия. Только меня на это дело не возьмешь, я в родах разбираюсь.
- Может, Козла забьем? - загорелся новой идеей Стреляный Воробей. - Выиграете - Кот ваш, берите вместе с мешком. Договорились?
- Нашли занятие! - поморщился Козел Сидор. - Мы ж еще не кончили делить шкуру Неубитого Медведя. Есть у нас один Медведь, - принялся он рассказывать, чтобы отвлечь компанию от нежелательного занятия, - бурый, мохнатый такой, а главное - неубитый…
- Убить медведя - дело нехитрое, - вставил Стреляный Воробей.
- Но делить шкуру Неубитого Медведя как-то романтичней, - высказал свою точку зрения Гусь Лапчатый. - Он где-то ходит, сидит в своем медвежьем углу, а мы в противоположном углу делим его шкуру.
- А то давайте тянуть Кота за хвост, - предложил Козел Сидор, опасаясь, как бы Стреляный Воробей не вернулся к своему первому предложению. - Перетянете - Кот ваш, вместе с мешком… Вы не смотрите, что он там что-то наплакал, это ему как с Гуся вода.
- С этого? - спросил Морф, указывая на Гуся.
- Ну да. Его-то Лапчатая осталась в воде, а он, как видите, здесь, сухехонек.
- Это как у кого, - сказал Стреляный Воробей. - У одного на душе Драная и Угорелая Кошки скребут, другой, прежде чем пойти погулять, сначала уложит свою Сидорову, да так, что она неделю не отлежится, а третьему - как с Гуся…
- Это называется любовь, - может, слыхали? - вспомнил Гусь Лапчатый.
- Про все это мы слыхали, - сказал Синт. - Мы-то сначала думали, что вы из какой-нибудь зоологии, а вы-то из фразеологии, у вас только фразы - и более ничего. Как там у вас Баран в аптеке? Все еще работает?
- Работает, - кивнул Козел. - Кстати, у него новые ворота.
- Да ну! Только мы про эти ворота слыхали давным-давно. И про то, что Комар носа не подточит, так до сих пор и летает с неподточенным. И про Мокрую Курицу, и про Дойную Корову, и про Собак Нерезаных - про весь этот скотный двор.
- Ну, если слыхали… - сказал Стреляный Воробей. - Тогда конечно… Тогда другой разговор… Тогда, может, забьем Козла? - вернулся он к первоначальному предложению.
Но тут опять налетел шквал страниц и поглотил эту веселую компанию. Вокруг был зеленый простор, с которого они были недавно смыты.
Высокий Лопух кивнул им верхним листом:
- Не узнаете? Лаппа-Минор, доктор философии.
- Неужели доктор философии? А на вид - обыкновенный лопух.
- Лопух - это ненаучно. Мое научное звание - Лаппа-Минор, а научная степень - доктор философии.
- Еще один Гусь Лапчатый, - сказал Морф.
- Какой Гусь? И не Лапчатый, а Лаппа. Просто Лаппа. Доктор философии. Сокращенно - Филя.
- Сокращенными бывают имена, но не профессии, - объяснил Морф.
- Для друзей - Филя, для коллег - Лаппа, а для посторонних - Лаппа-Минор, доктор философии. Я философствую, то есть размышляю о жизни и смерти. Когда я был во Франции… Да, я ведь вам еще не сказал, что был во Франции. Хотя вы, возможно, читали об этом в прессе. Так вот, впервые я побывал во Франции в результате войны 1812 года…
- Как это понимать - в результате войны с Францией? Вы воевали с Францией? - удивился Морф.
- Это надо понимать так. До войны 1812 года меня совершенно не было во Франции, а после войны я там появился. Сейчас уже не припомню, то ли я с русскими наступал, то ли с французами отступал - такие вещи со временем забываются. Но с тех пор я занимаюсь философией, размышляю, так сказать, о жизни и смерти. О существовании и, так сказать, отсутствии существования…
- Я тоже об этом размышлял, только с другой стороны, - сказал Мазурий.
- Это с какой же стороны?
- Со стороны отсутствия существования.
- Это любопытный взгляд, - заинтересовался Лопух. - Посмотреть на наше существование с точки зрения, так сказать, отсутствия существования, точно так же, как мы смотрим на отсутствие существования с точки зрения существования… Тот же подход к проблеме, только, так сказать, с другой стороны. И как вам это пришло в голову, коллега?
- Очень просто. Вот здесь, допустим, существование, здесь - отсутствие существования, а посредине я. Я говорю: всем оставаться на своих местах, сейчас я решу, куда смотреть и откуда… - Он растерянно оглянулся на Синта и Морфа. - Ничего этого, разумеется, не было, просто я с другой стороны смотреть не могу… Я ведь живу там, по ту сторону существования. В стране Где Ничего Нет.
- Как, совсем ничего? У нас здесь тоже бывает: то дождя нет, то солнца… Но что-то все-таки есть. А так, чтоб совсем не было…
- Здесь такого не бывает, - согласился Мазурий. - Но я ведь не отсюда, я из страны Где Совсем Ничего Нет, из страны Полного Отсутствия Существования.
- Значит, обскакали вы нас, - вздохнул доктор Лаппа-Минор. - Смотреть на Все из Ничего для мыслителя более выгодная позиция, чем устремлять взгляд из Всего - в Ничто.
- Ну, пошли местоимения, - поморщился Морф. - Самая неинтересная тема.
- Вы так думаете? - оживился Лопух. - В таком случае посмотрите на нее… - И он ткнул пальцем в пространство, где стояла Лунария Оживающая.
Она стояла и умирала.
Может быть, от любви.
- Посмотрите на нее, - продолжал Лопух, - она умирает и оживает двадцать пять лет подряд, и всякий раз - словно с луны свалилась. У нее и стручки в виде ущербной луны, отсюда ее ущербная философия. Ведь умирать - это, согласитесь, ущербная философия. В особенности учитывая тот факт, что сейчас не война 1812 года. А она умирает. Правда, потом оживает. Или сначала оживает, а потом умирает. Это вопрос дискуссионный. Вы спросите: зачем она оживает? Это тоже вопрос дискуссионный, но могу высказать свою точку зрения. Ей, видите ли, понадобился Подснежник. А он уже два месяца как отцвел.
Он замолчал, и все явственно услышали, как Лунария сказала:
- Подснежник, я опять опоздала к тебе. Двадцать пятый год я оживаю ради тебя и всякий раз опаздываю…
- Вы слыхали такое? - шепнул Лопух гостям. - Чтобы кто-то оживал ради кого-то… По-моему, это ненаучный взгляд.
- Не сходи с ума, Лунария, стоит ли вспоминать тех, кто отцвел? Надо рассуждать здраво…
- Это Белена, - представил Лопух говорящую.
- Я не могу рассуждать…
- Ну, матушка! Если нашей сестре не рассуждать… Тогда хоть не цвети, честное слово!
- Ты разве забыла? Я же тебе рассказывала, а ты снова забыла, - сказала Лунария. - Давным-давно, когда на земле все было покрыто снегом, когда никто не решался распустить лепестки, одна Снежинка рискнула превратиться в Цветок, чтобы своим теплом согреть землю.
- Антинаучный бред! - шепнул гостям Лопух. - Чтобы Снежинка превратилась в Подснежник!
- А почему бы и нет? - сказал Морф. - Ведь у них общий корень.
- Какой корень? Какой у Снежинки корень?
- Снег. Корень снежинки снег, в котором "г" чередуется с "ж" по правилу чередования согласных.
- Я отказываюсь вас понимать, - сказал доктор философии. - Если снег - это корень, тогда ответьте мне: почему он лежит на земле? Ведь корень должен быть в земле, насколько я понимаю.
- Вы знаете Сольданеллу? - спросила Лунария.
- Я знаю Белладонну, - сказал Морф. - В переводе это - "прекрасная дама", и, как всякая прекрасная дама, Белладонна в небольших дозах - лекарство, а в больших дозах - яд.
Лунария продолжала:
- Они с Подснежником познакомились там, под снегом. Снег был плотный, трудно было пробиться наверх, и Сольданелла построила под ним ледяной домик. Внутри она обогрела его и сказала Подснежнику: "Там, над снегом, зима, совершенно не подходящие для жизни условия. А здесь, в нашем домике, весна. Давай будем жить и цвести вместе".
- И что же ответил Подснежник на это разумное предложение? - спросила Белена.
- Он ответил: "Если каждый будет цвести в своем домике, то там, над снегом, никогда не наступит весна".
- Можно подумать, что весна от него зависит, - усмехнулась Белена. - Здраво рассуждая, Подснежник на то и Подснежник, чтобы оставаться под снегом. Если б от него требовалось подниматься над снегом, его бы называли Надснежником.
- Какое тонкое наблюдение! - восхитился Лопух.