- А что он мне сделает? Плевать я на него хотел, возражал он, не подозревая, какого он приобрел коварного и мстительного врага.
Прошло лето, наступила зима. Жилось Леньке нелегко. Он голодал. Голова кружилась, ребра выперли наружу, а живот, казалось, совсем прирос к спине.
Новая власть брала измором, голодом, принуждая население работать. Но и те, кто, не выдержав, шли на работу, получали птичий паек - стакан проса на день. Такие же, как Ленька и его товарищи, вообще обрекались на вымирание.
Но не таков был Ленька, чтобы столь бесславно свести счеты с жизнью. Он всегда готов был постоять за себя.
Каждое утро он сажал за пазуху своих белячков (боялся теперь их оставлять), брал пустой мешок и с оравой таких же, как и сам, голодных мальчишек отправлялся на станцию или пристань, где изможденные голодом советские пленные под конвоем разгружали продовольствие и фураж.
На пристани Ленька выпускал голубей поклевать рассыпанное зерно и припасал им корм на дом. Здесь, в портовой сутолоке заводились, знакомства с пленными матросами. Ленька помогал им припрятывать в камнях развалин кули и ящики с продовольствием: глядишь, и перепадет банка консервов, а то и круг колбасы или кусок сыру.
После удачного промысла он один, либо с друзьями шел бродить по городу, глазеть, как немецкие саперы строят доты на площадях и бульварах, на появившиеся там прожекторы и зенитки. Он первым узнавал все городские новости.
Сегодня он бродил в одиночку, даже без голубей. Утром лил дождь, по-зимнему было холодно, сыро, и он, жалея птиц, запер их в клетку и оставил у соседей. Ребята с пристани разбежались по домам, а он свернул у вокзала на площадь и застрял у доски, сплошь заклеенной объявлениями и приказами фашистского командования.
Все бумажки были им прочитаны и порваны, но одну, ошеломившую его своим содержанием, он спрятал в карман ватника и поспешил подальше отойти от доски. Эту бумажку он решил показать Жене. Она наверняка удивится и даже обрадуется.
IV
Дверь распахнулась, и Ленька вихрем влетел в Женину комнату. Кепка его съехала на затылок, лицо красное, глаза светятся яркой синью, как всегда, когда он сильно взволнован.
- Нынче на улицу не выходи - облава! - одним духом выпалил он с порога. - Сейчас на Татарской, а потом будет у нас.
- Спасибо, что прибежал. А я как раз собиралась к Ане. Впрочем, чего мне бояться? Я ведь больна, - Женя усмехнулась. - Ишь, какая стала…
Она отложила в сторону книгу, которую читала, и, взяв с туалетного столика зеркало, заглянула в него.
Худое, осунувшееся лицо налито лимонной желтизной, глаза запали и потускнели, как переспевшие вишни, нос заострился, и скулы стали заметней. Только тугая каштановая коса, уложенная короной, была такой же, как и прежде, но теперь она еще сильней подчеркивала желтизну лица.
- Страшилище. Смотреть противно, - сказала Женя, ставя зеркало на место.
- Все равно, никуда не ходи. Держись! - настаивал Ленька, считавший своим долгом заботиться о ней.
Он изумлялся необычайной стойкости и упорству, какие проявляла Женя, сопротивляясь фашистским приказам, предписывавшим всем идти на работу, и искренне возмущался, когда узнавал, что кто-нибудь из жителей слободки поступал на службу к немцам. Таких он называл предателями.
- Ты прав, - соглашалась Женя. - Лучше уж помереть с голоду или же отравиться, чем идти работать на них и навек себя опозорить.
- Главное, не давай им зацепки, не попадай в облаву, - наставлял Ленька. - А то скажут: больная, а ходит.
Облавы! Последний месяц они устраивались каждую неделю. Шла охота на молодежь - на шахтах и заводах Рура не хватало рабочих рук. Спасаясь от жандармов, парни и девчата прятались за городом в пещерах, в уличных развалинах, перебегали в районы, где облавы уже прошли. И все же многие попадались. Две партии юношей и девушек были насильно увезены в Германию.
Не брали только больных. Этим Женя и воспользовалась: пила настой из трав и сказывалась больной. Знакомый больничный врач выдал справку о болезни, и это избавило ее от страшной участи попасть в неволю. Эта же справка освобождала от необходимости немедленно поступать на работу, как того требовали оккупанты, грозившие за саботаж расстрелом.
И Женя знала - это не пустая угроза: каждую ночь с балаклавского шоссе доносился зловещий треск автоматов.
Несколько раз уже ее вызывали, на биржу и посылали на работу, но она, предъявив справки врача, добивалась отсрочки. Так тянула она уже несколько месяцев. На бирже относились к ней все недоверчивей и строже. Последний раз немка-переводчица предупредила, что, если через две недели она не выйдет на работу, ее пошлют на переосвидетельствование к немецкому военному врачу. И Женя знала, что за этим последует.
Срок истекал. Она пила зелье, терпеливо перенося тошноты и боли, запасалась новыми медицинскими справками и с гнетущим чувством обреченности ожидала неминуемой развязки.
Приходили подруги проведать, прибегал Ленька, и тогда будто свежий ветер врывался к ней в дом. Ленька как-то особенно умел отвлекать ее от тяжелых докучливых мыслей: он всегда приносил кучу новостей с пристани, со станции и слободки, пел песни, развлекал ее. И сегодня она была рада его появлению.
- Ну, Лень, рассказывай, что нового в городе? - полюбопытствовала она.
- Ух, я и позабыл! Есть такая новость, такая новость - удивишься! - Ленька достал из кармана бумажку. - Смотри, тут даже написано: "Прочитай и передай товарищу".
- Покажи, покажи.
Ленька протянул ей двойной лист ученической тетради, мелко, исписанный печатными буквами, четко выведенными пером от руки. Вверху крупно: "Обращение к населению".
Женя читала, затаив дыхание. Это было страстное, негодующее слово протеста против диких расправ оккупантов с населением и истребления советских людей. И в то же время это был смелый призыв к действию. Призыв отказываться от работы и где только можно наносить ущерб врагу: выводить из строя станки, машины, устраивать аварии, расхищать и портить грузы. Это был голос, призывавший к открытой борьбе.
- Кто это пишет? - Женя заглянула в конец, но там подписи не оказалось.
- Известно, партизаны, - сказал Ленька, - и смотри, тут прямо сказано: не работать на немцев. Значит, ты правильно поступаешь.
- Знаю, что правильно. А вот если новой отсрочки не получу, то как?
- И ты пойдешь к ним? - брови Леньки поползли вверх. - Ни за что не поверю. Ты не такая, не станешь им кланяться.
- Ну, а если придется?
- Зачем ты так говоришь? Что, я тебя не знаю! - запальчиво возразил Ленька. - Ты никогда не пойдешь против своих, не станешь предательницей.
- Смешной ты, право. Вот не получу послезавтра отсрочки на бирже, и посадят меня в концлагерь. А там силой, под конвоем заставят.
- Ну, силой - дело другое. Пленных тоже силой гонят на пристань. А так, чтобы сама, - не поверю.
Вскоре Ленька ушел кормить голубей, а Женя еще раз перечитала листовку и крепко задумалась. Гневные, жгучие слова волновали, брали за сердце. Они были обращены и к ней, и ее звали к протесту, к борьбе.
А разве она боролась? Да, она саботировала фашистские приказы, притворяясь больной, увиливала от работы, как суслик, пряталась в своей норе. Но ведь это лишь пассивное сопротивление. Разве так должен вести себя настоящий боец, коммунист? Она все время думала только о себе, как бы выкрутиться, как бы спасти себя. А что она сделала, чтобы помочь тем, чья кровь льется рекою там, где решается ныне судьба страны и ее собственная судьба? Ни-че-го! Есть ли у нее иной путь? Чем именно она может нанести ущерб врагу и что она должна для этого сделать?
Женя не находила ответа. Она укоряла себя в инертности и в то же время не видела выхода из тупика.
V
Тетя Шура уговорила Леньку прийти к ней помыться; заодно она собиралась постирать и заштопать его белье. Приняв это как неизбежную повинность, Ленька снес в соседнюю хату к Жениной подруге Ане свое барахлишко, которое боялся оставить без присмотра, взял с собой двух голубей и пошел на соседнюю слободку. Два дня он провел у тети Шуры, а на третий утром вернулся к себе.
Утро было холодное. С гор дул норд-ост, серые низкие облака ползли над холмами, предвещая снег. Но что дождь или снег и вообще любая погода, когда в животе гудит целый оркестр? Кажется, съел бы подметку. У тети Шуры было совсем не густо: с вечера две вареные картошки, а утром лепешка из картофельных очистков с древесной корой. Разве этим наешься? Еще больше, есть хочется, и в животе пищит и урчит. Правда, у него есть банка консервов, но это - н. з. А нужно подумать и о завтрашнем дне.
И Ленька собрался на станцию. Повстречавшиеся утром ребята оказали, что нынче пленные будут грузить продовольственные посылки немецких солдат и офицеров. "Награбили у нас, а теперь шлют, - подумал он. - Надо сходить. Вдруг какой-нибудь ящик случайно грохнется наземь и разлетится. Гляди, что-то и перепадет".
Но прежде чем идти на станцию, он заскочил к Ане за мешком, с которым всегда ходил на пристань.
- А ты знаешь новость? - опросила Аня.
- Какую?
- Женя вчера была на бирже, а нынче пошла работать в типографию городской управы.
- Что она, ненормальная, что сама попрется к немцам? Ерунда! И как только тебе не стыдно наговаривать на нее! - возмутился Ленька. - А еще называешься подругой!
- Чего ты ершишься? Не веришь - спроси сам.
Ленька выскочил из хаты. Быть не может, чтоб Женя пошла добровольно к фашистам! Она сама говорила - лучше умереть с голоду. Зачем же тогда она мучила себя, пила всякую отраву и запасалась разными справками? Чепуха! Не могла она так поступить. И вообще она не из тех, кто сдается. Аня тут что-то не поняла или напутала. И что бы она ни говорила, он не поверит. Не поверит, пока сам своими глазами не убедится.
Забыв про станцию и посылки, Ленька закрыл в клетке голубей и побежал к Жене. Но дом оказался на замке. Ленька задумался. Мать ее иногда ходит на базар обменивать одежду или еще что-нибудь на продукты. А где Женя? Ей-то выходить, нельзя, куда она могла деться? Неужто и в самом деле пошла в управу? При этой мысли у него заныло в груди. Он должен сейчас же пойти, проверить. И если все обстоит так, как говорит Аня, тогда… тогда, значит, Женя изменница! Говорит одно, а думает и делает другое.
Ленька прямиком, по косогору опустился на железнодорожные пути и через станцию побежал в город.
Небо заволокли облака, разыгрался ветер, ледяной, пронизывающий, посыпала сухая снежная крупа. Подхваченная ветром, она била в лицо, попадала за ворот, пробиралась за распахнутый ватник. Но Ленька ничего не замечал - ему было жарко.
Городская управа помещалась в единственном уцелевшем здании. Сохранилось оно при бомбежках потому, что стояло на площади в стороне от главных улиц. Ленька не пошел к управе. Зачем лишний раз привлекать к себе внимание жандармов и полицаев? Он забрался в развалины дома напротив, свернулся в комок за бетонной глыбой и не сводил глаз с подъезда, возле которого взад-вперед прохаживался жандарм. Всякий, кто пересекал площадь или выходил из управы, был у Леньки на виду.
В море бушевал шторм. Ленька видел из своей засады, как рядом, за колоннами Графской пристани, мутно-зеленые кипящие пеной волны злобно бились, шипели в камнях и, перехлестнув через них, с оглушительным грохотом ударяли в бетонную набережную. Ветер как назло не унимался, завихряясь в камнях, свистел, обжигал лицо.
Долго Ленька просидел. Руки и ноги совсем закоченели, до тошноты хотелось есть, но он терпел.
Уже кончился в управе служебный день, уже вышли последние посетители; кутаясь в меховой воротник, прошел городской голова, а Жени все не было. В душе Ленька радовался этому и старался уверить себя в том, что он зря всполошился, что он ее тут не увидит. Быть может, она ходила к подруге и теперь давно уже дома?!
Но вот опять дверь распахнулась, и сердце его замерло: в подъезде появилась Женя. На ней было старое осеннее пальто, а в руках коричневая сумка. Ленька тысячу раз видел, как до войны и во время осады она с этой сумкой ходила на работу в типографию флотской газеты, носила в ней завтрак. "А теперь небось тащит паек, полученный у фашистов", - подумал он и яростно стукнул окоченевшей рукой по камню.
Сомнений не оставалось: она не устояла. И это Женя, его вожатая, которой он так верил! Которая всегда для него была примером стойкости, честности, мужества! Кому же тогда верить?
Выждав, когда Женя перешла площадь и скрылась из виду, Ленька вылез из развалин. Спрятав руки в рукава и весь съежившись, он медленно побрел домой.
"Зачем?.. Почему она так поступила?" - спрашивал он себя.
Слезы душили его, застилали глаза…
VI
А могла ли Женя поступить иначе?
Накануне, возвращаясь с биржи, она забрела на Исторический бульвар. Свернув в сторону от памятника Тотлебену, вышла к Язоновскому редуту и устало опустилась на каменный парапет впереди обелиска.
Здесь, за кустарником лоха и деревьями миндаля, было безлюдно, тихо. Впервые за много недель небо прояснилось, и солнце, высоко поднявшись над развалинами панорамы, ласково пригревало. Жене хотелось побыть в тиши, собраться с мыслями. Вынув из кармана желтый листок бумаги, она с чувством гадливости развернула его и прочла: "…Направляется наборщицей в типографию городской управы".
Да, отказ! Отказ и вот этот дрянной желтый листок - таков финал. Желтый - предательский цвет: он таит в себе ложь, коварство, обман.
Когда ей на бирже вручили эту бумажку, она почувствовала, что ноги подкашиваются и кровь отливает от лица. Она вышла из помещения и в растерянности остановилась на пороге. Вероятно, вид у нее был ужасный, так как вслед за ней выскочила черноглазая, с вздернутым носиком регистраторша Даша и стала ее успокаивать и утешать. Милая, славная девушка, она сама дрожала, оглядывалась, нет ли кого поблизости, и шептала:
- Ты не переживай, не раздумывай. Иди в типографию. Это все-таки лучше, - Даша оглянулась и опять зашептала: - Шеф велел тебя, если откажешься, включить в список на отправку в Германию. Потому-то тебе и дали этот желтый листок.
Итак, все рухнуло. Полгода назад она стояла над бездной. Искала обходные тропы, петляла, кружила, и все, оказывается, напрасно. Теперь она опять на краю той же пропасти. Все пошло прахом.
Солнце давно перевалило за полдень, а Женя сидела недвижно, устремив затуманенный взор вдаль, на серую извилистую кромку Мекензевых гор.
Из тяжкого раздумья ее вывел голос, донесшийся с нижней тропы под редутом. Она оглянулась и увидела парня в черном бобриковом пальто и серой клетчатой кепке, из-под которой выбивались ‘ светло-русые волосы.
- Игорь! - радостно воскликнула она.
- А я тебя разыскиваю. Заходил к тебе, а мама сказала, что ты на бирже.
Игорь свернул с тропы к редуту. Казалось, все в нем - от маленьких ямочек на широком лице до непокорной пряди над большим светлым лбом - сияло, светилось радостной улыбкой. Поднимаясь к парапету, он не сводил глаз с Жени.
- Что с тобой? На тебе ведь лица нет. Тебе плохо? - участливо спросил он, крепко сжимая ее руку.
- Хорошо, что ты тут объявился. Если б ты знал, как мне нужно с тобой поговорить. И как это я сама не догадалась забежать к тебе, ведь ты тут рядом.
- Что у тебя стряслось?
- На, сперва почитай, а лотом все расскажу по порядку, - Женя дала ему направление биржи.
Игоря она знала по школе. Несколько лет они сидели за одной партой, в одно время вступили в комсомол и когда-то крепко дружили. Втайне ей нравился тогда этот зеленоглазый упрямый паренек. Но она и виду, конечно, не подавала. Окончив седьмой класс, Игорь ушел в строительный техникум. У него появились свои интересы, новые друзья, и они виделись редко. Дружба их сама собой оборвалась. Но она все время издали следила за ним, знала, что накануне войны он работал уже в портовых мастерских, вступил в партию и усидчиво занимался дома, готовился к поступлению в строительный институт. И она, работая в типографии, тоже готовилась к экзаменам в полиграфический. Встречались они всегда случайно, то в кино, то на улице. А со дня войны она больше года не видела его. Лишь месяца три назад он как-то прибежал к ней домой.
- Зашел по старой дружбе. Выручай, - сказал он, отбрасывая назад длинные волосы. Помоги достать два советских паспорта и кое-что из одежды. Скажу прямо: надо спасти двух коммунистов, бежавших из концлагеря.
Откровенность и прямота, с какой он говорил, подтверждали его непошатнувшееся к ней доверие и желание иметь в ней союзника.
Через, два дня Женя передала ему паспорта, которые раздобыла через подруг, а также отцовский пиджак и брюки. Но с тех пор Игорь не появлялся. И вот эта встреча…
Большое счастье иметь друга, товарища, которому, не таясь, можно вылить всю накипь души, все наболевшее, раскрыть сокровенные мысли. Только сейчас Женя это поняла. Она рассказала, ничего не утаивая, а Игорь, слушая, слегка морщил лоб, как в школе, когда решал сложную замысловатую задачу. И эта сосредоточенность его еще больше располагала к откровенности. Женя рассказала, как, симулируя болезнь, избавилась от высылки в Германию, о мытарствах на бирже, о листовке, принесенной Ленькой, о своих мятущихся мыслях, сомнениях, и, наконец, о сегодняшнем посещении биржи и тупике, в который зашла.
- Ты хочешь знать, как бы я поступил? - спросил Игорь.
- Да.
- Скажу тебе начистоту. Если бы мне дали вот эту желтую бумажку, я бы вприпрыжку поскакал с ней в управу.
- Как? Значит, ради опасения своей шкуры идти наниматься к фашистам? - щеки Жени порозовели.
- Все зависит от цели, какую ты поставишь перед собой. Да, именно от цели.
Игорь оглянулся по сторонам и, убедившись, что на аллеях бульвара никого нет, продолжал:
- Если ты пойдешь, как ты выражаешься, спасать шкуру - это одно. А если у тебя есть другая, высокая цель: помочь Родине, поддержать товарищей - это уже дело иное.
Лицо его в эту минуту казалось Жене суровым, а глаза искрились лукавством. Он опять оглянулся и, понизив голос, продолжал:
- Ты, Женя, наивняк. Типография - это же клад! Как ты думаешь, тем, кто писал воззвание, которое; принес тебе Ленька, им не нужны шрифты, бумага, краски? Да и сама ты, как наборщица, позарез им нужна! Ну что ты уставилась на меня, как на чучело? Неужто и теперь не ясно?
- Как будто яснее стало, - сказала Женя. Лицо ее побледнело от волнения. Но я должна знать, кому же именно требуется моя помощь?
- Вот это уже иной разговор! - одобрительно улыбнулся Игорь. - Мы ведь с тобой старые друзья, и нам нечего друг перед другом таиться. Скажу прямо: мне нужна и моим товарищам. Во как нужна, - рука Игоря коснулась горла. - За тем и ходил я к тебе домой и на биржу шел тебя разыскивать.
- А кто эти товарищи? Можно ли им верить?
- Те самые, для кого ты паспорта доставала, когда они бежали из концлагеря.