Мы шли и шли. Сестричка свернула направо, и мы остановились перед тяжёлой дверью.
- Комната для свиданий, - весело сказала сестричка. - Входи, не бойся. Там и Ольга Алексеевна, твоя мама.
Мы вошли. Мама сидела в кресле, а рядом на стуле, спиной ко мне, болтала ногами старушка. Платочек домиком был надет на её голову, завязан узлом под подбородком.
- Здрасьте, - сказал я старушке.
И вдруг старушка соскочила со стула, - я даже удивился, что она такая живая и быстрая, - и радостно закричала:
- Саня!
Я слегка испугался.
- Майка?
- Ага, это я, - согласилась Майка, - а ты чего так на меня смотришь?
- Как ты постарела!
Она огорчилась, поправила платок.
Я привыкал к ней. Пожалуй, всё не так было страшно. Мне даже стало казаться, что Майка похожа на одну артистку, которая выступала однажды по телевизору.
Мама вышла побеседовать с докторами, а мы остались вдвоём.
- Садись, - Майка показала на соседнюю табуретку. - Чего в школе?
Я стал вспоминать историю посмешнее. Лучшая была про Люськины серёжки, как я дунул ей в ухо. Я уже начал рассказывать, но в комнату вошла сестричка. Я не услышал, как она появилась.
- Шистикова. В палату. Укол.
Мы одновременно вскочили. Майкина тапочка слетела с ноги, заскользила. Мы бросились догонять тапочку, наклонились и здорово стукнулись лбами. Мы тёрли руками лбы, и я чувствовал, как вырастает шишка.
- Какие вы неуклюжие, дети! - поругала сестричка.
А Майка уже прошла в палату.
Пока Майке делали уколы, я успел мысленно написать стихи. Хотелось прочитать ей сейчас же.
- Знаешь, - сказал я, когда мы снова уселись рядом. - Про твою больницу есть стихи.
- Ха-ха! - не поверила Майка. - Может, и не про мою больницу, а про другую?
- Про твою.
- И ты знаешь?
Я кивнул и стал читать:
В палате тепло.
Не слышно ни звука.
Сестра проходит по палате
В мягких тапочках.
С красным крестом на кармане.
Проходит она по палате
Тихо, тихо…
- Это кто написал? - удивилась Майка. - Ну и стихи!
Я понял, что ей не понравились.
- Мишка Фешин.
- Твой Мишка хорошего не напишет.
- Почему же - мой? - сказал я. - Может, теперь ты будешь сидеть с ним за партой, потому что со мной будет сидеть Удалова Люська.
Я сам удивился, отчего сказал такую жуткую неправду.
- А я с ним не сяду.
- А Галина Ивановна тебя посадит.
И тут я увидел, как опять расширяются Майкины глаза, какими становятся они огромными, как тогда ночью, когда её увозили на скорой. Честное слово, я не хотел Майку обидеть, это само получилось.
- Чего ты?
- Ничего. Зачем пришёл?
- Уроки принёс.
- Не нужно мне твоих уроков!
И тут с докторами из кабинета вышла мама. Она подошла к Майке, прижала её к себе и тихонечко у неё спросила:
- Наверное, скучаешь? Тебя выпишут через недельку.
Майка уткнулась в мамин халат и заплакала, а мама гладила и гладила её по голове.
- Неделька пройдёт очень скоро…
- Нет, - Майка поглядела в мою сторону. - Мне тут весело и хорошо. А в школу я вообще ходить не буду. Пусть туда ходит ваш Саня…
…Зима! За окном первый снег. Как быстро кончилась осень!
С улицы доносится шарканье лопаты - дворники скребут асфальт. За стеной голоса: мама тихо о чём-то говорит с папой.
- Зачем брать на аэродром ребёнка?
- Нет, нет, он будет огорчён, если мы его не разбудим.
Я одеваюсь. Оба носка оказываются на одной ноге, свитер задом наперёд.
- Мы тебя ждём, - успокаивает мама. - Вылет в десять тридцать.
Пока ем, Мотька усаживается у моих ног и внимательно смотрит. Я её понимаю: она боится, как бы про неё не забыли.
- Зачем брать собаку? - говорит мама.
Мы с папой настаиваем.
- Что значит - собака? Какая же будет семья - без Мотьки?
- Ладно, - соглашается мама, - берите.
Такси мчится на аэродром Пулково. Искрится снег. Торопятся по своим делам люди. Мы всё время обгоняем машины, троллейбусы и трамваи.
Да, нам некогда - мы торопимся на работу. С сегодняшнего дня мой папа - самый мирный гражданский лётчик!
Водитель включает приёмник.
Радио поёт марши.
Мотька урчит, она очень довольна, что едет.
Дорогу! Дорогу! Дорогу! Папин самолёт - ТУ-134 - в десять часов тридцать минут должен подняться в воздух!
…Потом на аэровокзале, полном зимнего яркого света, мы по очереди прощаемся с папой. Он в синей лётной форме, с нашивками на рукаве и непривычными погонами гражданского Аэрофлота.
Мы всё смотрим на папу и думаем о том, что он удивительно красивый. Самый красивый на свете!
А папа последний раз козыряет и идёт к своему самолёту.
И тут я вижу, как по аэровокзалу, перегоняя друг друга, бегут майор Решетилов и тётя Таля, на их плечах вся фото- и киноаппаратура. Не добежав до нас, они устанавливают треногу и начинают снимать все пассажирские самолёты: они уверены, что среди них - один папин.
…А между тем папин небесный лайнер разворачивается на взлётной полосе и, мне кажется, распрямляет крылья.
Через окно аэровокзала я вижу, как самолёт несётся по прямой бетонной дороге, поднимая могучий нос, увеличивая и увеличивая скорость.
Потом отрывается от взлётной полосы, неподвижно повисает в воздухе, расстояние между ним и землёй нарастает, тёмный хвост тянется сзади, становится всё длиннее.
- Вот и улетел, - вздыхает мама.
А самолёт кажется всё меньше, превращается в штришок на небе, в чёрную растворяющуюся точку.
- Скоро назад, - утешаю я. - Долетит до Камчатки, возьмёт новых пассажиров и вернётся.
- Для такой прекрасной машины половина земного шара не расстояние, - соглашается Решетилов. - А жаль, что я не с Борисом.
Мы молчим, Мотька машет хвостом, соглашаясь, наверно, с майором.
Какие мысли были у мамы в ту минуту - не знаю. Но я думал о разном. Кем стать - лётчиком, учителем или врачом? - всё было прекрасно.
Потом я думал, что теперь, как и раньше, мы с мамой будем ждать папиных возвращений. Станем собираться вместе и рассказывать друг другу: я - о школе, мама - о делах на участке, папа - о тех городах, а может, и странах, которые он увидел.
И ещё я подумал, что эти часы, когда мы окажемся вместе, будут для меня самыми дорогими, потому что я - это всем известно - человек семейный.